«ПОМОЛЧИМ — ПОГОВОРИМ....»

(Диалог в лирике Николая Рубцова)

Немало общего отмечено уже критиками в творчестве трех таких художников слова, как Василий Шукшин, Александр Вампилов и Николай Рубцов. Объединяет их и речевая стихия героев. Как будто герои, рожденные по воле этих писателей, спешили после долгого молчания выговориться, поведать о себе...

Какова же роль диалога у Рубцова?

Откроем его «Подорожники», посмотрим, что же автор (или лирический герой) там делает, чем занимается.

«Я слышу печальные звуки», «Слушаю — и набегают слезы», «И смутно мне далекий слышен звон», «Смотрю в окно и вслушиваюсь в звуки», «Я услыхал, отряхивая снег», «Услышав странный посторонний звук», «Я слышу спор», «Слышится шум полыньи», «Слушал о счастье младенческий говор природы», «Слышен жалобный голос», «Я слышу звон» и т. д.

Оказывается, он слушает. Слушает долго и внимательно, даже настойчиво как-то: «И все ж я слышу с перевала», «Я долго слушал сосен шум», «И слышен ветра стон, и слышен волн печальный шум и шорох», «Как я подолгу слушал этот шум»...

Поэт слушает и слышит шум, звон, стон, скрип, сказанье, шорох, спор, пенье, говор... Их издают реки, сосны, листья, паромы, телеги, люди, птицы, животные, явления природы (метели, вьюги, снега, дожди), одним словом, «весь простор, небесный и земной».

Николай Рубцов или его лирический герой слушает и «глас веков», и тишину: «Глухо бывает настолько, что слышно бывает, как глухо». Слышит он даже то, что другим, может быть, и не дано: «Я слышу печальные звуки, которых не слышит никто».

...Итак, поэт слушает. Слух его отворен для звучащего. Он готов слушать. И, что важно, не просто готов, но желает слушать и слышать, захвачен этим, боится что-либо упустить:

Я люблю, когда шумят березы...

 

Да как же спать, когда из мрака 

Мне будет слышен глас веков...

 

Я не просплю сказанье сосен. 

Старинных сосен долгий шум...

Здесь сам собой напрашивается вывод о том, что слушание имеет для Рубцова, в его лирике, принципиальное значение. Он «специально» подчеркивает, что не просто пишет о чем-то (о шуме, звоне, голосе...), а именно слышит все это. Не отсюда ли та особая достоверность поэзии Николая Рубцова, о которой говорят критики и читатели. «Но ясно слышу я», «Я слышу звон и колокольный, и колокольчиковый звон», «и все ж я слышу», «Кто мне сказал» (повторяется дважды, настойчиво), «Я слышу, слышу!» Большинство подобных выражений как бы имеет добавочное фразовое ударение, потому что для автора они очень важны. Он настаивает, что слышал (слышит) то, о чем пишет. Или ждет, подчеркнуто ждет, что же именно он услышит: «Какое слово скажут?»

Сюда можно присовокупить и такие примеры: «Снег летит -- гляди и слушай!», «И древностью повеет вдруг из дола!», «И вдруг такой повеяло с полей тоской любви...». «Повеять» — это слуховое или зрительное? Скорее слуховое. Интересно и то, как зрительное восприятие переходит в слуховое:

...Я вижу явственно, до слез,

И желтый плес, и голос близкий,

И шум порывистых берез.

Такое же принципиальное значение имеет для Рубцова и звучание, говорение, чего мы, собственно, уже коснулись. «Ты говоришь, говоришь», «Что ж, говори!», «Так говорил я...» (эти примеры, кстати, все из одного стихотворения «Скачет ли свадьба...», к нему надо еще вернуться), «Так сказала: —Слушайся старуху!», «Скажите, знаете ли вы...», «Для нас звучало как-то незнакомо, нас оскорбляло слово сирота», «И все кричали: — Гитлеру капут!» и т. д. Обратим особое внимание на те из приведенных строк, где употреблено уточняющее, утверждающее наречие «так»; оно нередко встречается у Рубцова в сходных ситуациях и должно, видимо, подчеркивать безусловность, значительность речевого акта.

Примеров слушания и звучания у Николая Рубцова можно насчитать сотни. Кажется, ни одно его стихотворение не обошлось без них.

Но дело, конечно, не только в количестве примеров слушания и звучания, но и, повторяем, в принципиальности их употребления поэтом, в особом их качестве.

Почти всегда звук у Рубцова значительно овеществлен. Это достигается вовсе не звукоподражанием, а постоянной нацеленностью на восприятие звука. И главное — тем, что он живет самостоятельно, полноправно, где-то вне лирического героя или автора, и, кажется, независимо от него. Если же звук «свой», внутренний, то и тут герой слышит его иногда как бы со стороны: «И в прокуренной груди снова слышу я волненье: что же, что же впереди?»

Итак, Рубцов постоянно подчеркивает, что перед нами звуки и высказывания (природы и людей) самые непосредственные и потому достоверные. В поэзии Рубцова почти всякий «объект» как бы превращается в субъект, то есть в то, что способно вести диалог с лирическим героем. Речь идет о звучании всего окружающего, и звучании не абстрактном, условном, а вполне конкретном.

Что же такое есть «слушание», о котором говорили мы вначале? Слушание есть первоэлемент диалога, его половина, причем половина наиболее гуманная. Умение и желание слушать — даже в житейском смысле — очень ценится. Но еще важнее то, что в этой чуткости — корни гуманизма, проникновенности лирики Рубцова; в диалогах поэта гуманизм и находит свое выражение. Поэт старается ничто внешнее не ущемить своим «я», своим суждением, окончательным заключением о нем, а, наоборот, как бы дает свободно высказаться всему окружающему.

Слушание предполагает и готовит ответ, и ответ выступает у Рубцова либо в прямой речи диалога, либо в том лирическом высказывании автора, которое следует за слушанием и из него вытекает. Если кратко, то: «Слушаю — и набегают слезы...». Перед нами — звук и реакция на него. Примеров таких много: «Я долго слушал сосен шум, и вот явилось просветленье моих простых вечерних дум», «В минуты музыки печальной я представляю желтый плес». Или обратная перспектива диалога: «Вот замолкли — и вновь сиротеет душа и природа». У поэта связь между звуком и психологической реакцией на него почти всегда непосредственная и безусловная.

Своеобразный диалог совершается между природой и человеком в таких строках: «Сапоги мои — скрип да скрип под березою, сапоги мои — скрип да скрип под осиною, и под каждой березой — гриб, подберезовик, и под каждой осиной — гриб, подосиновик!» — лес удивительно согласно «ответил» человеку грибами... А вот перед нами целый каскад переплетающихся диалогов:

...Скачут ли свадьбы в глуши потрясенного бора, 

Мчатся ли птицы, поднявшие крик над селеньем, 

Льется ли чудное пение детского хора, — 

О, моя жизнь? На душе не проходит волненье... 

Нет, не кляну я мелькнувшую мимо удачу, 

Нет, не жалею, что скоро пройдут пароходы...

Легко заметить, что в первых трех строках здесь дано звучание (свадьба, птичий крик, пение хора), хоть и не такое уж непосредственное. А затем, в трех следующих строчках, идет психологическая реакция. Одно от другого поэт отделяет, как обычно, знаком «тире».

Мы выяснили, что подлинный диалог начинается со слушания, потому что без «предварительного» слушания «ответное» суждение будет не просто ошибочным, но безнравственным. Правда, до сих пор мы рассматривали только диалог в широком смысле этого слова — любой звук и реакцию на него.

Пора теперь поговорить о собственно диалоге, о диалоге в узком смысле слова. Этот человеческий диалог оформлен обычно в виде прямой речи. У Рубцова особенность такого диалога происходила из его отношения к природе.

Когда Рубцов писал: «Всему откликаюсь душою», он был не совсем прав. Он, как и его персонажи, откликается не всему и откликается по-разному. Чаще поэт обращен к родным, милым образам мира. Не составляет тут исключения и человеческий диалог.

Автор, как правило, внимательно и неторопливо выслушивает людей тогда, когда говорят они о чем-то жизненно важном, значительном. Но и персонажи поступают с лирическим героем точно так же.

Посмотрел, покурил, послушал 

И ответил мне: —Ночевай!..

 

— Скажи, родимый,

Будет ли война? --

И я сказал: — Наверное, не будет.

— Дай бог, дай бог...

 

— Так что же нам делать, узнать интересно...

— А ты,— говорит,— полюби и жалей.

В каждом из подобных диалогов перед нами не просто персонажи, но личности. Автор настолько ценит их человеческую самозначимость, что не решается рассказать об их жизни своими словами, со стороны. Поэт как бы говорит читателю, дав только кусочек диалога: судите сами, а я не берусь заочно оценивать чужие характеры и судьбы. И лишь по подтексту, заложенному, например, в «семейных фотографиях», мы можем почувствовать (не понять) судьбу старой русской женщины. Рубцов не выносит законченное свое суждение о герое, героине, ибо личности их для него бесконечны. Как бесконечно бывает настоящее горе, потому что измерять его — безнравственно.

Еще меньше сказано о старике, персонаже стихотворения «Жар-птица». Все, что мы узнаем о нем, сказано им самим. Композиция этого стихотворения и то, как включен в него диалог, вообще очень показательны. Диалог начинается вроде бы неожиданно и так же внезапно обрывается. Но он естествен на фоне размышлений автора о природе и об истории, потому что во внутреннем споре с самим собой ему понадобилось мнение другой самостоятельной и живой личности. Строка «Конечно, за всех говорить не берусь!» и отсылает нас к дальнейшему диалогу.

А вот случаи оценки диалога, вообще речи, или тот самый дифференцированный подход к слушанию, о котором мы говорили ранее и который особенно проявляется в человеческих отношениях:

Со мной завели, 

Как шарманку, глухой разговор...

Терпеть не могу 

Разговоров на общие темы.

И ты, сорока, не трещи 

О нашей радости минутной!..

Ты с рассказом к нему веселым -

Он без звука к себе на печь...

Тут мы переходим уже к диалогам, которые по разным причинам, состояться не могут. Причина чаще всего нравственная, но нередко и психологическая или та и другая вместе.

«Но разве кто послушает меня», «Молчал, задумавшись, и я, привычным взглядом созерцая зловещий праздник бытия», «Смотрел на них и удивлялся, как перед смертью: — А за что?», «Кто там стучит? Уйдите прочь!»... В стихотворении «Вечернее происшествие» («Мы были две живых души, но не способных к разговору...») герой и встретившаяся ему лошадь в принципе способны к разговору. Но стихотворение это, насквозь психологизированное, выражает ситуацию сиюминутную, неожиданную да еще и тревожную. Иное дело — стихотворение «В горнице». Здесь невозможность диалога поистине трагична, потому что умершая мать является поэту в воспоминании. «Матушка возьмет ведро, молча принесет воды...» В раннем варианте этого стихотворения лирический герой пытается говорить с матерью, но ничего не выходит, она исчезает. Молчание — а молчат герои Рубцова часто и по-разному — означает либо слушание, либо разрыв диалога.

Осуществленный диалог — это, по Рубцову, великое благо. А невозможность общения означает смерть или отчаяние. Вот финал стихотворения «Конец», где умирающая старушка говорила со стариком: «А голос был все глуше, тише, жизнь угасала навсегда. И стало слышно, как над крышей тоскливо воют провода...». Этот пример интересен и тем, что здесь со смертью появляется посторонний звук, сразу окрашенный отрицательно. Еще более «странный посторонний звук» возникает рядом с героем в «Осенних этюдах», когда тот остается один:

Зовешь, зовешь... Никто не отзовется... 

И вдруг уснет могучее сознанье, 

И вдруг уснут мучительные страсти, 

Исчезнет даже память о тебе...

Уже немало приведено здесь примеров явного диалога, открытого, формально выраженного речью одного или двух героев. Но очевидно, что значительная часть диалогов у Рубцова носит скрытый или неполный характер. «Моряки хохотнули и назвали младенцем», «Назвала хулиганом», «До свиданья, пугало, огородный бог!», «Вот говорят, что скуден был паек» и т. д. Часто идет скрытый диалог с самим собой; например, в стихотворении «Памяти матери», «Из восьмистиший», «Бессонница» и других. Внутренним диалогом с самим собой или своим двойником до предела насыщено стихотворение «Скачет ли свадьба», о котором уже упоминалось. Заметим, что вся живость образа лирического героя и в этом стихотворении — от постоянного перехода героя из одного состояния в другое, из одного лица в другое. Одно лицо — молодое, другое — умудренное жизненными утратами. По всему стихотворению нельзя сказать, что победил здесь «пессимист», хотя он и утверждает в финале мысль в общем верную:

О, если б верить, что годы покажутся пухом,— 

Как бы опять обманули меня пароходы?..

Рубцов редко передает диалог, в котором сам не «участвует». Видимо, боится ошибиться в том, чего не слышал. Разве что во гневе лирический герой допускает это (стихотворение «Дышу натруженно, как помпа!..»,— воображаемый диалог Эрика и Марины).

В диалоге поэт удивительно точен. Если он «затрудняется» наладить диалог, то так и пишет: «И тоже что-то говорю» (стихотворение «Зачем?»). Если он пока не готов к диалогу, то он признается:

— Прости,— сказал родному краю,—  

За мой отъезд, за паровоз. 

Я не серьезно. Я играю. 

Поговорим еще всерьез...

Возможно, часть догадок, высказанных здесь, требует более развернутого обоснования. Но несомненно, что рубцовский диалог заслуживает особого внимания.

---