Наедине с Рубцовым

Нинель Старичкова

Недалеко от меня стояла Анфиса Ивановна, мама писателя Василия Белова.

Она одной рукой вытирала слезы, в другой держала листочек бумаги.

- Не могу сказать, а надо. За меня скажи.

Анфиса Ивановна подала мне этот листочек. Сейчас хранится у меня этот, уже пожелтевший от времени, письменный свидетель большой материнской скорби:

НАДГРОБИЕМ

Н. М. РУБЦОВА

"При встрече он иногда называл меня мамой и я скорблю по-матерински. Жаль, что мы не смогли спасти его от тех роковых минут. Он за свой недолгий путь оставил на земле след добрый, памятный. Белова А. И."

Я, пересилив волнение, сказала эти короткие весомые слова от нее и еще добавила от себя.

Ко мне подошли с зеленой записной книжкой и попросили расписаться. Там был текст, обращенный к Рубцову и подписи, подписи.

- Зачем? - спрашиваю.

- Надо. Это к нему. От всех близких друзей.

Я поставила свою подпись в ряд с другими и шепотом произнесла:

- Разве это сохранится?

- Да. Сохранится. Мы ее - в целлофан.

Последнее прощание - поцеловать в лоб, и все. Могила поглотила опустившийся гроб.

По-прежнему была жуткая тишина. Только слышен стук насыпаемой земли о крышку оба. Стояли молча, с опущенными головами, словно в оцепенении.

...Если на кладбище во время прощания слов, изливающих горе, не находилось, то за столами на поминках (в том же Доме художника) чувство утраты и вины перед поэтом в случившемся (не уберегли!) вылилось потоком. Говорили, говорили. С болью, с горечью.

Мне запомнилось искреннее, глубоко душевное переживание в словах художницы Джанны Тутунджан. Она печалилась, что не смогла выполнить его просьбу - оформить книгу "Душа хранит". Запомнился ей Рубцов улыбчивый, прячущий что-то на груди под пальто. Только подумала: "Что это у него там?" И вдруг оттуда мордочка котенка высовывается. 

Очень проникновенными были слова поэтессы Ольги Фокиной. Она говорила, что нужно всегда относиться бережно к человеку, а к творческому - в особенности. Подчас в семьях об этом забывают! Не было такого домашнего тепла в жизни Рубцова: не помогли, не спасли!

К словам Ольги Александровны присоединился Иван Дмитриевич Полуянов, который очень сожалел, что не приходилось вести с Рубцовым бесед, где можно было бы подсказать, посоветовать. Может даже предостеречь от необдуманных поступков. К сожалению, осознаем поздно. 

Я сидела рядом с Сережей Чухиным, почти в конце этого тризного застолья, расположенного буквой "П". И в этом отдаленном месте царило молчание.

"Наверное, неблизко знакомые с Рубцовым (просто его почитатели), вот и молчат", - подумала я.

В центре стола, где были высокие представители, очень много говорилось теплых слов о творчестве, расцвете таланта Рубцова. Все это сливалось, вплеталось в какой-то общий прославляющий гимн.

Кoмy лично принадлежали эти слова, не могу передать, потому что сидела далеко и многих ораторов не знала. И видно, и слышно было хуже, чем напротив с другого крыла, где Фокина, Тутунджан, Полуянов.

- Почему это мы молчим? Скажи свое слово Сережа! - шепнула я Чухину. 

Но он был подавлен. Он только печально покачал головой. А что, если я? Но я же не умею говорить речей, тем более здесь, в такой момент. Но что-то внутри меня подсказывало: "Надо! Надо!" 

- Но что?

- Экспромт.

- Но я же не смогу... 

- Сможешь...

И тут ясно в моем сознании выплыли строчки. Несколько раз повторила про себя, потом решилась шепнуть Чухину:

- У меня экспромт! Ты думаешь можно? 

Сережа сомнительно пожал плечами.

- Но он же хороший!

- Тогда - давай!

Встала и произнесла молниеносные строчки. Они, наверное, и правда были удачными, потому что с "председательского" стола прозвучали слова одобрения в мой адрес.

У меня на душе стало теплее, как будто меня Коля услышал. Сейчас я не помню, что говорила, да и тогда слова моментально улетучились, сделав свое дело. Словно было что-то потустороннее, словно сам Рубцов их надиктовал. Он же любил экспромты!

Поминки были долгими. Расходились медленно. Когда я вышла в коридор, кто-то из мужчин пригласил меня послушать, как Леша Шилов поет рубцовские песни.

- Поет? - переспросила я, думая про себя: "Разве можно сейчас петь?"

- Да. Рубцову это нравилось. Пойдемте. И жена Рубцова там.

С Лешей Шиловым я не была знакома (визит к нему у нас с Колей был неудачным). Но было настолько тяжело на душе, что пойти слушать пение я не решилась.

Вышла на улицу. Там, недалеко от здания, стояла группа писателей и знакомых Рубцова. Обсуждали все возможные причины происшедшего. Хотела пройти мимо, но от всех отделился Николай Александров. Он подошел ко мне.

- Вы меня помните?

Киваю головой, что означает "Да".

("Как не помнить, - думаю, - он же тебя с лестницы моей чуть не спустил, чтобы ночевать не остался.")

Видя, что я не настраиваюсь на разговор, тихо произносит:

- Я понимаю Вас.. .

* * *

...Идет 1997 год. Рукопись моя не закончена, хотя мне казалось, что осталось написать чуть-чуть о том, что происходило уже после смерти Рубцова.

В начале - шок, потом смятение, опустошенность и в то же время ощущение присутствия самого поэта. Но как мысленный переход в прошедшее время, когда он был жив, так и в последующие дни, все воспринимается, словно это случилось только что. Оказалось, что писать стало еще тяжелее. Весь 1996 год я не могла подойти к столу. Присоединилось и свое нездоровье, и тяжелое болезненное состояние мамы, которой шел 88-й год. 2 марта 97-го года мама умерла. Тепло, по-матерински относилась она к Рубцову. Иногда и он называл ее мамой (я об этом уже говорила). Мама знала, что я пишу воспоминания о Николае и радовалась, когда я говорила, что 10-15 листов написала. Но последнее время, чувствуя свою кончину, часто мне повторяла: "Я знаю, что ты сейчас не пишешь. Меня не будет, времени станет больше - пиши, пиши..."

И вот я взялась за работу в черные для меня дни (еще нет и сорокового дня со смерти мамы). Такое мучительное состояние.

Потеря дорогого мне человека была и в те дни, когда похоронили Колю. Дни и ночи смешались в один тяжелый ком. Днем ныло, болело сердце, душили слезы. Ночью преследовали кошмары, где слышала слова Рубцова о том, что пытаются его уничтожить. Он умоляет меня спасти его... И плачет, плачет...

Не было утешительных звонков и визитов. Оставалась со своей болью наедине с Колей (но только уже во сне).

Не помню, через сколько времени (может, через неделю после похорон Рубцова), в мучительной тишине моей квартиры раздался резкий телефонный звонок, от которого я вздрогнула.

Это был звонок из Союза писателей. Мне сообщили, что в квартире Рубцова закончили работу следователи. Сейчас там Лиза разбирает оставшиеся записки, разный хлам, конверты, обрывки бумаги, рукописей. Там и мои записки сохранились. И что я могу их забрать.

Первое, что бросилось в глаза, когда я вошла в крохотный коридорчик, на полуотрытой двери в комнату (на створке) висело черное пальто Рубцова.

"А вешалку так и не прибил" - мелькнуло в голове. Зеленая металлическая пластина с крючками лежала на полу под тем местом, где должна быть приколочена.

Лиза сидела на корточках на полу перед ворохом бумаг - конвертов, книжных обложек, газетных обрывков, мельком определяла ценность листочка и отбрасывала в сторону.

Подключилась к этой работе и я. Без труда увидела свое письмо, записку, женские послания поэту за подписями Таня, Гета. Одно из них на бланке управления связи, телеграмма от Ларисы. Но деловых телеграмм было больше. Очень много конвертов (к сожалению, только конвертов). А писем мало. Были ли они? Странно... Обычно Коля хранил все. Куда они могли исчезнуть? Уцелела пачка исписанных листов о любовных похождениях подруги Дербиной. Я сразу же отложила их в сторону. Надо отнести в Союз - это же вещественный документ.

Убийство Рубцова мне виделось непростым. "Что-то тут не так", - думаю про себя. В ворохе обрывков, которые Лиза отложила на уничтожение, я увидела вырванный из газеты портрет Александра Яшина.

"Как же это можно выбросить? Вырванный... Ну и что? У Коли ведь дома не было ножниц."

В этой же отброшенной куче увидела раскрашенную глиняную статуэтку, протянула за ней руку. В ответ на этот жест Лиза укоризненно посмотрела на меня и покачала головой со словами:

- Ну, Неля, все-то ты хочешь взять...

- Но ведь это же можно склеить...

Она в ответ улыбнулась и опять укоризненно покачала головой. Видимо, она очень спешила, потому что еще раз мне пересмотреть все, что уже отброшено, не пришлось. 

Весь хлам был быстро сложен на простыню, вынесен во двор и сожжен. (Наверное, такое указание получила.)

С полной сумкой колиных бумаг я пошла домой. Среди них не было моей поздравительной открытки с цветным изображением соснового бора и со словами предостережения беречь голову, пока не поздно. Этой открыткой, по-видимому, заинтересовались следственные органы и приобщили ее к "Делу".

Да, было у меня предчувствие беды. Оказалось, надо было бить тревогу еще раньше. Не дает покоя мысль: "Что-то тут не так!" В убийстве Рубцова остается тайна. "Но следствие разберется", - успокаиваю сама себя.

В моей сумке лежит толстое нераспечатанное письмо, адресованное Дербиной, которое я взяла из почтового ящика, спускаясь по дороге домой с лестницы. Письмо жгло руки. "Что с ним делать? Снесу, - думаю, - в Союз вместе с теми листками, адресованными Дербиной, которые взяла из мусорной кучи. Подозрительная все-таки эта женщина..."

Не откладывая дело на завтра, отнесла письмо в Союз, передала Александру Романову со словами:

- Не знаю, что здесь. Но, наверное, есть и важное. Может, следователю...

Романов согласился со мной и сказал, что знает следователя, который занимается этим делом, есть его телефон. Если что хочу сообщить, то могу и сама позвонить.

И я позвонила в надежде, что прислушаются к моим мыслям о неслучайном убийстве Рубцова.

Следователь (он не назвал мне своей фамилии) сказал, что очень хорошо, что я позвонила. Он сам намеревался поговорить со мной.

...Мы встретились в маленьком неуютном кабинетике, в который почему-то входили и выходили во время нашего разговора какие-то люди.

Первым делом меня попросили заполнить анкетные данные, партийность и тому подобное.

Первый вопрос следователя ко мне был о том, с какой целью я послала новогоднюю открытку и была ли это угроза?

Приготовилась высказать все свои подозрения, что в жизни Рубцова происходило что-то неладное. Вначале следователь что-то записывал, а потом подал мне листочек. Оказалось, что это вопросы. Их было больше десяти. На них предстояло мне ответить. Потом подал выполненные типографским способом листки для показаний и сказал:

- Идите домой. Подумайте. Ответите на все вопросы. Если у вас будет желание сообщить больше, то можете дополнить, сколько захотите.

Дома, читая вопросы, мне подумалось, что все-таки увидели в моей фразе угрозу (как же! Появилась другая женщина!).

Да, надо хорошую голову, чтобы во всем этом разобраться. Я решаюсь сделать дополнение. Пишу, печатаю на машинке в редакции газеты "За кадры", где работаю, свои размышления "Почему погиб поэт?"

Делаю это в двух экземплярах: один - для Союза (пусть тоже знают!), другой - для следователя.

Много лет спустя, когда поэт Виктор Коротаев работал с судебным архивом Рубцова и опубликовал книгу "Козырная дама", я спросила, видел ли в "Деле" он мои показания в машинописи? Он ответил: "Нет. Ничего напечатанного на машинке я не видел."

Как я понимаю, исчезло мое изложение и из Союза. Сомневаюсь: читали ли его вообще? (Подумаешь, бред обиженной судьбой, случайной женщины в жизни Рубцова!) Но случайной ли?

Правда говорят, что рукописи не горят. Я нашла этот текст. И, не раздумывая, решила его опубликовать. Пусть через 27 лет документ (иначе его не назовешь) прочтут люди.

Почему погиб поэт?

"Сегодня две недели, как не стало среди нас Рубцова, а сердце по-прежнему не может смириться с такой утратой.

Болит, болит, болит.., боль почти не угасает, только немножко ослабевает, из острой превращается в тупую, саднящую.

Тогда я встаю из-за стола и начинаю ходить по кабинету. Такое чувство, что избита и кровоточит моя душа.

Галя, моя секретарша, видя, что я не могу нигде найти себе места, терпеливо молчит.

Потом, немножко успокоившись, снова сажусь за редакционный стол. (Газета должнa выйти в срок!) Что-то пишу.

Отдаю Гале на машинку. И, сама за собой не замечая, задумавшись, смотрю или куда-то в угол, или в окно.

Галя, наверно, пугается, громко окликает меня. Я возвращаюсь к действительности, снова начинаю писать. Делаю макет газеты.

Потом, внезапно, словно сквозь туман, вижу Рубцова, что-то с ним говорю и даже улыбаюсь.

Галя внимательно смотрит на меня. Опять спохватываюсь: "Что это со мной? Кажется, начинаю терять рассудок. Нет, так нельзя. Надо все выдержать. Он хотел, чтобы я жила. А его нет. Как? Почему?"

По городу ходят слухи и разные, и одинаковые. Разные, потому что по-разному описывают ход убийства. (И откуда только все знают!) Одинаковые- сходятся к одному: так ему и надо, значит, заслужил!

Эти слухи тревожат меня. Тем более, что распускают их женщины. Причем те женщины, которых, no-видимости, можно считать символом доброты, святости, теплоты и сердечности.

Женщина — убийца. И защищают ее женщины. Выходит, как говорят, на земле все зло от женщин... А как же материнство? Откуда в женщине злость? Вина - эмансипация?!

С этим я не могу согласиться. В ушах стоит то гул, то шум, то шепот. Вижу разгневанные женские лица. У некоторых просто улыбочки:

- Здоровая была бабища! Мужиченко-то и не угодил. Быка бы ей надо...

- Бедняжка, - говорят другие, - уж как он ее довел. От мужа из-за него уехала! Переманил ведь! Работу пришлось бросить.

- Давить мужиков надо! (Это еще одно восклицание.) Получки все пропивают...

А мужчины молчат. Почему молчат мужчины? Не слышу ни слова в защиту поэта, знали? Не любили? Нет, конечно, знали. И любили. Но молчат. Боятся женщин? Видимо, боятся...