продолжение, см.

Ранним утром 14 июля я только что проснулась и одевалась. Вижу — на крыльцо взбегает мама, чем-то взволнованная. Открывает дверь и с порога кричит мне:

— Людмила, иди встречай гостя! Твой Коля приехал, на лысине хоть блины пеки!

Признаться, я растерялась.

— Так где же он?

— Да вон ходит у калитки, а зайти не решается!

— Боже, что же делать?!

Надо было встречать. Я не торопясь сошла с крыльца, прошла до калитки. На скамейке под березами сидел Рубцов и застенчиво улыбался.

— Ну, так что ж ты? Приехал и не заходишь? Пойдем в дом!

— Я давно уже приехал, да вот неудобно было зайти. Очень рано.

— Вот чудак! Ты же знаешь, что я здесь, так чего же стесняться-то? Пойдем, пойдем!

— А я уже весь город обошел.

— Неужели?! В такую рань бродил по городу! Ну и как тебе Вельск?

— На великах катаются по Вельску.

Я рассмеялась. Рубцов лукаво улыбался.

— Может, еще и стихи напишешь про Вельск? Вот уже строчка есть.

Рубцов промолчал. Просто улыбался. Мы взошли на крыльцо, потом — на веранду.

— Здравствуй! — шепнула я ему в коридоре и поцеловала в щеку.

Отца дома не было. Он заболел пневмонией и лежал в больнице. Я познакомила Рубцова с матерью. Коля повел себя с ней учтиво, был необычайно скромен и вежлив.

— Коля, может, сходишь в баню? — спросила я.— Топили вечером, но там еще тепло и вода горячая.

Он согласился. Я побежала в баню, захватив чистое полотенце, наладила таз, мыло, мочалку. После бани мы принялись его угощать. В большом бидоне стояла брага, предназначенная отцу на именины. 14 июля ему исполнилось 60 лет. Но в связи с болезнью отца празднование юбилея отодвигалось на будущее, а бидон браги был уже готов к употреблению. Брага была ароматна, хмельна и доступна. Во второй половине дня Рубцов уже сам подходил к бидону с чашечкой, черпал и пил. Мать куда-то ушла, и он не постеснялся.

— Слушай, Коля, ты бы не напивался, а то мне неудобно перед родными,— заметила я ему.

Этого было достаточно. Рубцов взъярился, начал нервно бегать, засучивать рукава, кричать на меня. В этот момент вошла моя сестра, которая живет во второй половине дома, и очень удивилась.

— Что это вы тут расшумелись? Приехал и еще покрикивает в чужом доме! Ишь какой!

— Она сама меня пригласила! — крикнул Рубцов, немедленно убежал в комнату и захлопнул дверь. Я безнадежно махнула рукой.

— О-ё-ё-юй! — сказала сестра.— И ты еще такое терпишь?! Ишь как раскипятился! Да я бы давно его проучила! — И ушла, сердито притворив дверь. И это сказала моя добрейшая, терпеливейшая сестра!

Рубцов тут же выскочил:

— Ну вот что! И баня была холодная, и брага невкусная!

Я невольно расхохоталась.

— И вообще, Люда, я к тебе охладел! Вот я ехал к тебе со всей душой, а теперь чувствую — охладел. Я уже не питаю к тебе того, что было вначале.

— Вот и хорошо, и хорошо! Расставаться легче будет. Что переживать-то?

Вечером мы ему постелили на раскладушке. Ложился спать и все ворчал, а я ему впервые бойко отвечала, отвечала то, что хотелось отвечать, не боялась, дома как-никак была. Последнее слово осталось за мной. А сама думала: «Вот так тебе, так тебе! Будешь знать! Все думаешь, что я покорная овечка? Н-е-ет». Рано утром я проснулась от легчайшего прикосновения к моему плечу, открыла глаза: Рубцов сидит на стуле у моей кровати и тихонько гладит мое плечо. В его глазах была такая обнаженность чувств, такая нежность, что я невольно замерла, и задержала дыхание. На меня нахлынуло странное ощущение. Светящаяся в глазах нежность, которую я видела сейчас воочию, была настолько огромна, глубока, искренна, что искупала собой все — размолвки, скандалы, обиды... Сердце горячо и стремительно откликнулось нежностью:

— Коля, родной, душа моя...

День 15 июля выдался пасмурный, с утра накрапывал дождь. И все-таки мы с Рубцовым решили идти в лес за грибами. Облачились кто во что. Рубцову я нашла какое-то подобие спортивного костюма, на руку ему повесила небольшую плетеную корзинку, и мы пошли. Я повела, его по дороге на аэродром и дальше. У меня снова было ощущение счастья, потому что Рубцов шутил всю дорогу, был необычайно оживлен, сыпал фейерверком острот. Мы наломали ивовых прутиков, чтоб отмахиваться от комаров. А комаров было множество.

—Люда, слушай, я тебе про комаров прочитаю.

— Давай, читай. Я вся — внимание и слух.

Мы изнывали от жары, 

мы изнывали от любви. 

Меня кусали комары, 

тебя кусали муравьи.

— Рубцов, охальник! Бесстыжий! — рассмеялась я и хлестнула его ивинками по спине. Он побежал от меня. А сам хохотал и оглядывался. Я — за ним. Когда уже почти настигла, он неожиданно свернул с дороги в лес. Я, такая большая, вломилась за ним в мокрые кусты и сразу заохала от пролившегося на меня холодного душа. Рубцов стоял под елью и покатывался со смеху.

На аэродроме я ему сказала:

— Коля, смотри, фонари, как будто девочки в разноцветных юбочках. Да?

— Смотри-ка ты! А ведь и правда, как девчонки в юбчонках!

Мы прошли через аэродром и углубились в лес. В лесу было сыро, неуютно, грибов мало. Я нашла несколько сыроежек, ходить по мокрому лесу не хотелось, и я окликнула Рубцова. У него в корзине было больше, чем у меня, и, что меня удивило,— несколько рыжиков.

— Где ты их нашел?

— А мне везет на рыжих! — смеялся он и радостно взглядывал на меня.

— Пойдем-ка домой рыжики солить,— сказала я. На третий день пребывания Рубцова браги в бидоне осталось меньше половины, и мать мне прямо так и сказала:

— Слушай, Людмила, я чем буду юбилей-то справлять?

— Он сегодня уедет! — сказала я, совсем в этом не уверенная.

Но Рубцов уехал, взяв с меня слово, что дня через четыре я буду в Вологде. Вечером я проводила его на вокзал.

Снова дождило. За несколько минут до прихода поезда мы вышли под дождь, прикрываясь одним плащом. Он все обнимал меня и просил, чтоб я скорей приезжала. Наконец подошел поезд, он все еще стоял со мной. Я подтолкнула его: «Беги! Ведь опоздаешь! Ну, счастливо!» Сразу стало одиноко, пусто, и в то же время спокойствие сошло в душу: больше хоть не упрекнут меня за эту пресловутую брагу. А с ним мы увидимся.

23 июля я получила от него письмо. Это одно из двух писем, которые сохранились.

«Здравствуй, Люда! Я по-прежнему в Вологде. Жаль, что теряется золотое время для работы на природе, но так приходится.

Частенько уезжаю в Прилуки, чтобы выкупаться и попить пива на жаре. По утрам хожу под холодный душ (мне его наладили). По-прежнему с большим интересом, а часто и с большой радостью читаю твои стихи.

Ты говорила, что будешь, возможно, в Вологде 21-го. Сегодня 21, но тебя нет. Как ты там живешь? Не думай обо мне плохо, это я только поначалу бываю такой, люблю даже производить вначале вредное для себя впечатление, чтобы увидеть только реакцию... А как же иначе, Люда? Нельзя же сразу в омут головой. Надо все-таки всмотреться всесторонне да подумать. Только после того могут наладиться ясные отношения и, конечно, более уверенные и спокойные. По-моему, так.

В 6-м номере «Сельской молодежи» вышла страница моих стихов, а также в «Красном севере» (за 19 июля) напечатано стихотворение «Поезд». Может, посмотришь. Кстати, давай попробуем напечатать твои стихи в каком-либо московском журнале. Пора, Люда, пора! Кроме того, Люда, не думай, что в Вологде тебе плохо будет. Ведь ты помнишь, как тебя хорошо встретили? Придай этому побольше значения и будь во всем снова уверена. Совсем ничего тревожного в этом отношении тут для тебя быть не может. Остается решать только личные дела и тебе, и мне. Как чувствует себя Инга? По-прежнему нервничает, да? Что это с ней такое?

Да, знаешь, что? Ты могла бы, если потребуется, бывать у нашей Жени (помнишь?). Там красиво, и хороший лес, и вода, и долины, и за несколько дней там действительно можно что-либо создать, да и отдохнуть. В Троице-то ведь очень пустынно.

До свидания, милая Люда!

Счастливого тебе возвращения.

Николай 21.VII.70 г.

Р. S. Ко мне пока никто не приехал. Что бы там ни было, я решил не принимать серьезных действий... А рыжики-то кто съел? Я так хотел попробовать их вместе с тобой и со всеми. (Насчет...)»

Письма Рубцов всегда писал скупые, очень сдержанные, мысли свои выражал осторожно и не всегда прямо, иногда в завуалированной форме.

В этом письме он упоминает Женю. Это мачеха Рубцова. Где-то в конце мая или в самом начале июня он вернулся однажды домой с женщиной, пожилой, но еще довольно моложавой, высокой, светлоглазой. Мы познакомились. Рубцов называл ее просто Женей.

— Люда, надо же! Совершенно случайно встретил сейчас Женю!

— А я бы никогда не подумала, что ты здесь живешь, Николай! — удивлялась в свою очередь Женя.— Слыхать-то слыхала, что ты — в Вологде...

— Ну а раньше-то ведь вы встречались? —спросила я.

— Давно,— сказала Женя.—А пока после армии к нам не приехал, так вообще о нем ничего не знали. Все говорили: Коля умер, Коля умер, и все...

— Господи, как же так? Вот видите, а он воскрес!— сказала я.

Посидели, поговорили, выпили. Женя рассказывала об отце, о его последних днях, как умирал. Рубцов внимательно слушал, иногда его лицо омрачалось думой.

В одном его стихотворении есть такая строчка: «На войне отца убила пуля». Это неправда. Отец во время войны, в тылу, будучи работником какого-то ОРСа, женился на своей подчиненной Жене, которая была его моложе на 20 лет и которая родила ему; еще троих сыновей, троих сводных братьев Николая. Почему в стихотворении Рубцов «убил» отца пулей, не совсем понятно. Я думаю, он это сделал от обиды на него за свое круглое сиротство при живом отце. Заполняя анкету при поступлении в Литературный институт, в графе «Сведения о родителях» записал: «Таковых почти не имею». Это тоже он сделал, внутренне не простив отцу своего сиротства.

Фраза в конце письма «ко мне пока никто не приехал. Что бы там ни было, я решил не принимать серьезных действий...» относится к обещанию Г.Меньшиковой из Николы навестить его в конце июля. О ее посещении Рубцова я напишу позднее.

В 20-х числах июля я приехала в Вологду. Дня через три Рубцов пригласил меня съездить с ним в село Новленское.

— Давай съездим в Новленское к Сереге Чухину. Правда, там его сейчас нет, но я уже бывал там. Бабушка у него хорошая, она нас примет.

Поехали. Во второй половине дня были в Новленском, в деревне Дмитриевской (кажется, так звали деревню). Вместе с нами вышел из автобуса и пришел в ту же деревню, в тот же дом блондинистый мужчина средних лет. Как мы потом узнали, это был зять бабушки Чухина, Владимир. Жена его и сын уже гостили у бабушки, а он приехал к ним на выходной.

Приняли нас сдержанно. Вечером пригласили пить чай. Я чувствовала себя стесненно, потому что Коля следил за каждым моим словом, каждым движением. Разговор ограничивался общими, ничего не значащими фразами. Владимир пытался шутить, но Рубцов не поддержал его, и все как-то быстро разошлись на ночлег.

Нам с Рубцовым отвели нежилую избу. Все нежилое вызывает во мне грустное чувство, а здесь слишком пахло плесенью, на окнах и по углам висела паутина. Но все равно было хорошо уже тем, что мы были одни. На следующий день мы с утра ушли в поле, в лес и вернулись уже под вечер. Хорошо было идти с ним полевой дорогой, бродить во ржи, сидеть на ромашковой поляне.

В поле, в лесу Рубцов как-то сразу весь преображался: никогда не был хмур, много шутил, радовался всему живому. Тогда я впервые прочла ему стихотворение:

Мой друг! Мой друг! Когда горит в ночи 

звезда полей, звезда Отчизны кроткой...

Когда я прочла до конца, мы долго шли молча. Рубцов смотрел себе под ноги, потом сказал, улыбаясь и отводя взгляд:

— Ну, Дербина, ты меня доконаешь!

Когда уже возвращались в деревню, Рубцов остановился и задумчиво произнес:

Неподвижно стояли деревья, 

и ромашки белели во мгле, 

и казалась мне эта деревня 

чем-то самым святым на земле.

— Постой, постой. Это откуда у тебя? — спросила я.

— Это «Ферапонтово». Люда, поедем с тобой в Ферапонтово как-нибудь! Там Никон жил, Дионисий творил. Там Русь!

— Поедем!

— Я ведь жил уже там не однажды. Но я с тобой хочу там побывать.

В пятом часу вечера мы пошли с Колей в магазин, и с нами шли Владимир с сыном. Владимир уезжал в Вологду и шел на автобусную остановку. В ожидании автобуса все вместе мы присели у придорожной канавы. Рубцов сидел напротив нас троих, что-то острил, был оживлен. Подошел автобус, мы попрощались с Владимиром, зашли в магазин и вернулись обратно в деревню. Вечером я помогала жене Володи сгребать сено в копны, после чаепития мы с Рубцовым пошли опять в нежилой дом. Где-то под утро сильнейший толчок вывел меня из состояния сна, и я, пугаясь, увидела перед собой лицо Рубцова, ненавистное и страшное. Весь он ощетинился и мрачно, выжидающе смотрел на меня, как смотрят на лютого врага. Я быстро поднялась, по-кошачьи упруго вскочил Рубцов.

— Коля, что с тобой? Что случилось? За что ты меня бьешь?!

— Я не буду тебя бить! Я буду тебя убивать! 

Выкрикнув это, он рванул меня за грудь, разорванная сорочка скользнула по телу и упала к ногам. Трепеща, я схватила платье и прикылась им.

— Ты с Володей... глазами!

Я совсем растерялась от такой неожиданности.

— Обрадовалась Володе?! Гадина! Прощайся с жизнью! 

Я вся тряслась, и мне самой была противна эта бесконечная дрожь. Вдруг вихрем Рубцов вылетел в дверь, дверь осталась распахнутой. Я быстро надела платье, почему-то схватила подушку. Мне представился маленький топорик, который лежал на лавке в сенях у входа. Мелькнуло в мыслях: «Еще топор схватит!», и я совершенно инстинктивно оглянулась по сторонам, чем бы защититься. В углу, уже затянутая тиной, стояла пустая бутылка. Если что, брошу в него бутылкой. Но брать ее в руки было рискованно. Он не простит мне, если я вооружусь. И я осталась нелепо стоять с подушкой в руках. Как демон мщения, Рубцов появился в дверях.

— Не бойся, иду без топора! Я и без него с тобой справлюсь!

Подушка полетела из моих рук... И тогда я крепко обхватила его, прижала к себе, начала уговаривать, увещевать, уложила его в постель, легла с ним рядом, стиснула его в объятиях. Мне показалось, что он уснул. И тогда сама я бросилась в сон, как в единственное спасение от горя и только что пережитого страха. Слезы сами собой лились из глаз. Я так и уснула, не смея пошевелиться, поднять руку, чтобы смахнуть их.

Утром, когда я проснулась, мой взгляд упал в угол, где стояла бутылка. Бутылки в углу не было. Она стояла на полу у нашего изголовья. «Значит, он хотел...» Мурашки поползли по телу. Стало противно, совсем омерзительно быть здесь, с этим безумным ревнивцем. Нужно бежать! Сейчас! Немедленно! Я поднялась. Открыла дверь на крыльцо и прислонилась к косяку, раздумывая, что же делать?

Вдруг я увидела на самой середине крыльца аккуратную кучку битого стекла. Это меня поразило. Откуда она? Кто ее тут оставил? Зачем? Вчера вечером ее точно не было. Я подивилась, подивилась, но так ничего и не могла понять. В голове заходили какие-то мысли о колдовстве, порче, наговорах. Или это сделал Рубцов, чтобы я далеко не убежала, если бы ринулась бежать? Так ничего я и не смогла придумать. Тут же в сенях стоял веник-лиственник. Этим веником я и смахнула битое стекло в высокую траву около крыльца, в заросли лопухов и крапивы. Сбежать от Рубцова мне не удалось. Снова смиренный вид, умоляющие возгласы: «Куда ты одна поедешь? Прости меня! Не уезжай, милая моя Людочка!»

— Но как ты так можешь? Что после этого могу я к тебе чувствовать? И вообще, Рубцов, ты опасный человек!

— Но, Люда, почему ты винишь только меня? Зачем ты строила ему глазки? Я все наблюдал, как ты стреляла ими туда-сюда, туда-сюда!

  — Неужели стреляла? Подумать только! Ну и дурень ты, Рубцов!

— Ну, ладно. Пошли на реку, Люда. Ведь здесь Толшма, моя родная река! Если идти вверх по реке, то придешь в Николу. Вот если бы нам с тобой идти, идти вверх по реке, то мы бы и пришли. Но нам там нельзя с тобой вместе появляться. Мне одному можно, а с тобой нельзя. А я хотел бы, очень хотел бы с тобой там появиться! Хотел бы Николу тебе показать. Ты бы посмотрела, где я детство провел.

Мы отправились на Толшму и пробыли там долго. Рубцов с удовольствием купался, несколько раз переплывал Толшму, нырял, вылезал на берег, грелся на солнышке и снова — в реку, в зеленую солнечную воду. Я сидела на берегу, рассеянно, наблюдая за Рубцовым. Он все меня окликал: «Люда, смотри, как я сейчас нырну! — Люда, посчитай, сколько я продержусь под водой!— Люда, погляди...— Люда, заметь...» Я все ему отвечала, смеялась, а потом крикнула: «Рубцов, вылезай! Гроза собирается!»

С запада шла черная рваная туча, вдали погромыхивало, поднялся сильный ветер. Мы побежали, когда первые крупные капли дождя тяжело упали на землю. Бежали босиком по полю, и засохшая корочка верхнего слоя пахоты проступывалась под ногами, и на ней оставались четкие наши следы. Мы зря бежали. Гроза прошла стороной, тучу пронесло мощным ветром мимо. Я первая подошла к дому и увидела, что на воротах висит замок. Дед-хозяин, недавно овдовевший, жил теперь у сына и, видимо, приходил в дом без нас, позаботился, закрыл его на замок.

— Николай, тебе к деду идти за ключом,—сказала я.

— Ну, на, держи тогда мои босоножки! — ответил он и стал подходить к крыльцу, где я стояла, протягивая мне свои босоножки. Он мог бы их просто бросить у крыльца. Но он нес их в руках, сошел с мостков и пошел в ту самую траву, куда я смела утром стекла.

— Куда тебя несет?! — крикнула я и тут же услышала вскрик Рубцова.

Он сразу же упал на землю и поднял кверху правую, ногу. Сильная струя крови уже окровавила ее. У меня нашелся поясок слабенький, ситцевый, им я перетянула ему ногу, приказала: «Лежи! Не шевелись!» — и помчалась через дорогу к деду. У деда нашелся бинт и немного ваты. Рубцов лежал все в том же положении и охал. Около него стояла старуха, точь-в-точь колдунья из русских сказок. Стояла молча, как изваяние, смотрела недобро, не мигая. Мне стало не по себе. Я забинтовала Рубцову ногу, подняла его. Идти он не мог. Кое-как мы проковыляли к бабушке Чухина. Рубцову требовалась медицинская помощь. Нам повезло. Из деревни уходила машина и шла как раз через районную больницу.

В больнице из ноги Коли достали стекло, рана оказалась небольшой, но глубокой. Ступать на ногу Рубцов не мог. Оставляли в больнице, но он и слышать не хотел: «Домой! Домой!» Но как домой? На чем доехать до автобусной остановки?

— Люда, найди мне палку, я сам дойду.

Я нашла ему толстую палку, и он запрыгал с ней по больничному двору, сгибаясь крючком. Вид его был настолько нелеп, смешон, жалок, что я неудержимо расхохоталась.

— Коля, это Бог тебя наказал за меня, чтоб ты больше не дрался.

Рубцов весь был поглощен прыганьем, но было ясно, что так он далеко не ускачет.

— Подожди,—сказала я,— сейчас что-нибудь придумаю!

Я нашла хозяина мотоцикла, который стоял на больничном дворе, и уговорила его довезти Рубцова до автобусной остановки. Сама пошла пешком.

О боже! Подходя к остановке, за серым сарайчиком, где-то на озадках среди окурков, бумаг и всякого мусора увидела: лежит изжелто-бледный, весь какой-то осунувшийся Рубцов. Подошла.

— Ну что, Коля! «Великому» поэту не пристало валяться на свалке. Пойдем-ка отсюда... 

Кое-как на закорках перенесла я его за дорогу на травку, и там мы дождались автобуса. Гроза, которая собиралась целый день, разразилась наконец. Дождь хлестал по автобусу, как-то сразу потемневшую даль разрезали молнии. В отдалении мелькнула белая церковь. Немедленно промелькнули в сознании рубцовские строки:

...И только церковь под горой 

молчала набожно и свято.

Рубцов задумчиво смотрел в окно. Лицо его разгладилось, просветлело. Сейчас он был далеко (я это знала).

На следующий день после нашего возвращения из Новленского к Рубцову пришли гости. Я сидела в кресле, занималась шитьем. Рубцов иногда прыгал по комнате на одной ноге, но больше лежал. Теперь он уже подтрунивал над своей ногой и подробно рассказывал про свои вчерашние ощущения. Вдруг зазвенел звонок.

Рубцов сам пошел открывать. Я слышала, как поздоровался женский голос, как приглашал Рубцов: «Проходите, проходите!»

В комнату оживленно вошла женщина, увидела меня и сразу сникла, потухла. За ней, словно воробышек, легко впорхнула девочка, и я сразу все поняла. Эти гости приехали из Николы: Генриэтта Меньшикова с дочерью Еленой, удивительно похожей на папу Рубцова. Женщина устало опустилась на диван, и было видно, как ей досадно, больно меня видеть. Девочка на тоненьких ножках порхала по комнате, разглядывая что-то интересное для себя на стенах, на столе. Я дотронулась до ее волос, они были мягки, как пух.

— Ну, так, Николай Михайлович,— сказала я,— твоя дочь — вылитый папа! Не откажешься!

Обстановка становилась натянутой. Мне нужно было уйти, и я не замедлила это сделать. Не скрою, что у меня была тайная надежда: не заговорит ли в Рубцове отцовское чувство и, может быть, неприкаянный Рубцов-скиталец прибьется к одному берегу? Нет, никакой ревности во мне не было. Я желала нашего с ним разрыва и потому покинула их с легким сердцем. Эту женщину мне было жаль, и в душе я желала ей только добра.

На следующий день, когда я возвратилась к Рубцову, он был уже один и накинулся на меня с упреками:

— Люда, куда ты делась? Я тебя жду! Ждал еще вчера!

— Коля, но я же специально оставила вас, чтоб вы поговорили, пришли к какому-то решению. Вы же не чужие люди!

— Люда, какое может быть решение?! Неужели ты думаешь, что я еще могу раздумывать на этот счет? Все очень давно решено.

— Ну, я надеюсь, ты хоть поговорил с ней по-человечески? И почему ты меня вчера ждал?

— Я их еще вчера прогнал.

— Рубцов, как тебе не стыдно?! Я просто удивляюсь твоей бесчувственности! Ребенок-то ведь твой!

— Ребенок-то мой, но если бы матерью Лены была ты! Вот тогда бы все было ясно. Лена была бы старшей, Инга — младшей. О, Ленка бы Ингу не обидела!

— Да, дорогой, но это невозможно,— иронически заметила я,— матерей не выбирают!

— Да, да. А вообще, Люда, я Ленкой доволен. Она такая шустрая, рассматривает все, интересуется. Она и про тебя спросила. Знаешь как? Вот как: «А куда ушла эта девушка?» Ох, Люда, Люда, ты — моя девушка и жена, и сестра, и кто там еще может быть? Ты для меня — все, и «нет в тебе порока», как говорил Соломон своей возлюбленной.

— Коля, Коля, что же с нами будет?!

— Да, Людочка, грустные мысли наводит порывистый ветер...

Он взял гармошку, заиграл и запел неизвестную мне прекрасную болгарскую песню:

...Я страдам, я страдам, 

я страдам очень.

стр.4