С этими словами он резко встал из-за стола и, не глядя ни на кого и не прощаясь, пошел к выходу. Прошло несколько минут. К столу Рубцов не возвращался. "Неужели ушел? " - вслух вырвалось у меня. "На вокзал, наверное. В городе у него никого нет", - услышала я в ответ не помню от кого. "Если он недалеко ушел, - подумала я, - догнать и предложить свой дом". Тихонько сказала о своей мысли сидевшему рядом В. Пашову, тот одобряюще кивнул:

- Да, Неля, помоги ему, если можешь...

С трепетом в душе, но решительно я пошла к выходу. Рубцов стоял у раздевалки в сером демисезонном, не по размеру пальто, на голове - черная папаха, на ногах - те же серые с загнутыми голенищами валенки. Возле него толпились незнакомые мне молодые люди. Они о чем-то беседовали.

Увидев меня, он спросил:

- Вы тоже уходите?

- Да, - ответила я, - пора домой. И добавила:

- Мне нужно с вами поговорить... Рубцов оставил своих собеседников и подошел ко мне. Набравшись смелости, я спросила:

- Правда, что у вас никого нет близких в городе?

- Правда, - ответил он. Тогда я сказала:

- Я живу недалеко отсюда. Вы можете переночевать в моем доме.

Он даже посветлел лицом, улыбнулся:

- Хорошо, пойдемте. Но я мог бы и на вокзале...

Дорогой Рубцов разговорился, расспрашивал, давно ли я живу в Вологде. Сказал, что раньше он тоже жил здесь. Заинтересовали его и мои стихи. Спросил, давно ли я их пишу.

- Я помню, как вы... - и вдруг, - А что это мы на Вы?! Да, я помню, как ты читала.

Потом повторил восторженно, с ударением на слове "как":

- Как ты читала!

А я про себя отметила: "Он слышал только звук, а содержания словно и не было. Вот это рецензия! " Но тут же согласилась: "Все правильно. Главное - настроение. Лучше, пожалуй, об этом не скажешь".

Так между нами с первых слов установилось понимание. Как будто давным-давно знали друг друга и вот встретились после долгой разлуки, разговорились.

Вечер был очень морозный, где-то около 25-30 градусов, обжигало дыхание, разговаривать было трудно. Он часто вынимал руки из карманов, согревал их дыханием.

Заметив в моем взгляде: "Такой мороз, а голорукий...", пояснил:

"Перчатки другу подарил".

Дальше мы шли почти молча. Было тихо и безлюдно. Под ногами скрипел снег, на темном небе ярко горели звезды. На улице Ленина, возле "Гастронома", Рубцов сказал:

- Мне еще сюда надо.

Зашли вместе. В магазине светло и тепло, тихо. Времени около двенадцати ночи, покупателей почти не было. Николай подошел к витрине с конфетами (их было так много, что глаза разбегались) и спросил:

- Какие конфеты ты любишь? Я даже растерялась: никто мне такого вопроса не задавал. Большого достатка в семье у нас никогда не было. Шоколадными конфетами я не избалована. Рубцов ждал ответа. Я молчала.

Тогда он нетерпеливо:

- Ну хоть что-нибудь ты можешь себе выбрать?

У меня в глазах рябило от ярких конфетных оберток и названий. И вдруг знакомое - "Ласточка"? Показываю ему:

- Вот эти...

- Почему? - удивился он. Отвечаю, что люблю эту птицу.

- Но ведь я ее тоже люблю,- сказал тихо, удивляясь такому совпадению.

Рубцов купил целый килограмм конфет (позднее узнала, что, может быть, на последние деньги) и подал со словами:

- Это тебе.

Потом взял четвертинку водки и сунул в карман:

- Это для меня.

И сразу же громко, не обращая внимания, что рядом кто-то может услышать:

- Мне еще ни с кем не было так легко и просто, как с тобой.

Надо сказать, что у нас в дальнейшем были часто беззвучные разговоры. Подумаю, посмотрю на него, он так часто-часто покивает головой, дескать, "все понял".

Почему я пишу об этих мелочах? Да потому, что поэт проявлялся во всем, что было близко ему. Рубцов всегда был и будет загадкой, и никогда этот феномен не разгадать, как не разгадать тайну природы.

Во время общения с ним часто приходилось сталкиваться со многими парадоксами. Вот и в тот первый вечер, когда мы шли по пустынным зимним улицам, после сказанного в мой адрес: "Легко и просто... ", он ушел в себя. До самого моего дома ни он, ни я не промолвили ни одного слова. Какая-то тайная нить соединила нас в этот вечер и держала все последующие годы до самого конца его жизни. Да что говорить, я и сейчас не могу себе объяснить, почему Рубцов является мне во сне вновь и вновь после всего случившегося.

... Мой дом, третий этаж, коммунальная квартира. Я до сих пор живу а ней и ни за что не соглашаюсь поменять на более удобное жилище; здесь был и даже какое-то время жил поэт Николай Рубцов.

В смежной комнате уже спала семья брата (у них малолетний ребенок). Собиралась спать мама, когда мы с Рубцовым вошли в слабо освещенное ночником мое жилище. Своего гостя я представила так:

- Мама, это поэт Николай Рубцов, у него нет никого знакомых в городе. Он будет ночевать у нас.

Мама, конечно, была удивлена такому ночному гостю, тем более что мужчин я в дом никогда не приводила. Близких знакомых, кроме ребят-литкружковцев, у меня не было. Семьей к тому времени я тоже не обзавелась.

Мама ни слова не говорит, но чувствую: сердится, И пока Рубцов в коридоре снимает пальто, начинаю ей быстро шептать на ухо:

- Это же не просто знакомый поэт, это - великий поэт, и у него совсем никого нет в городе.

Рубцов заходит в комнату, выставляет водку рядом с кульком конфет, который я успела положить на стол. Мама на все это смотрит укоризненно и ложится спать на старую никелированную кровать, которую отец купил еще до войны в Ленинграде. Диванчик, где стелю Рубцову, - напротив.

- Ну, все готово, - говорю, - можешь спать. А он:

- А ты куда? Разве не со мной? Зачем тогда меня приглашала? Я мог бы и на вокзале...

Он схватил меня и не прижал, а притиснул к себе так плотно, что слышала, как гулко стучит его сердце. Стал целовать с такой страстью, что я чуть не задохнулась и с трудом вырвалась из его объятий. Была обескуражена: "Что же это такое? Я ведь привела его не за этим... Так вот каким бывает поэт!"

Николай был рассержен; не глядя на меня, налил в стакан водки, выпил, задумался.

Я вышла на кухню и очень боялась, что он уйдет. Но куда? На вокзал? В таком виде? Прошло, пожалуй, минут десять, пока я приходила в себя, а когда вошла в комнату, Рубцов уже лежал лицом к спинке дивана и казался спящим. Я залезла к маме на кровать, долго не могла заснуть и слышала, что Николай часто вздыхал, ворочался, видимо, тоже было не до сна.

После полубессонной ночи я встала рано. Рубцов еще спал, а может, притворялся, что спит.

Прошла мимо него на кухню. Обычные пожелания соседям доброго утра, несколько вежливых фраз. Ставлю на плитку чайник, возвращаюсь в комнату. Рубцов стоит возле дивана, держит в руках порванную простыню. Растерянно и виновато посмотрел на меня: мол, что я наделал. Успокоила его, что белье ветхое и он здесь ни при чем.

При утреннем свете Рубцов, не скрывая удивления, разглядывал комнату, улыбался:

- У тебя как в саду. 

Действительно, многие мне это говорили, потому что стены были оклеены обоями с рисунком цветущих яблонь и почти треть комнаты занимал цветок-гибискус. 

Обратил внимание Николай и на журнальную репродукцию с картины Айвазовского, приколотую на стенке возле дивана.

- Почему?

- Просто люблю море.

- Но ведь я же моряк! - воскликнул.

То ли был удивлен, что у нас общие привязанности, то ли хотел убедить меня, что раз люблю море, то и моряка должна любить.

Пристально рассматривает портрет отца над маминой кроватью, поворачивается ко мне:

- Кто?

- Мой отец, - говорю, - умер в 62-м году.

После свежего крепкого чая (таким у нас всегда был завтрак) Рубцов попросил показать ему семейный альбом. И сразу же, с первой страницы, только взглянув, то ли удивленно, то ли утвердительно высказался:

- У тебя все - моряки. Но я тоже... (горделиво тряхнул головой и усмехнулся) моряк!

В альбоме действительно были фотографии моряков: двоюродные братья в свое время служили на флоте.

Рассматривая альбом, Николай Рубцов больше всего обращал внимание на старые пожелтевшие фотографии.

- Это моя бабушка Пелагея Анатольевна, - пояснила я, - коренная крестьянка из Белозерья.

Рубцов провел рукой по фотографии, словно хотел погладить натруженные руки старушки, лежащие на коленях. Выделил он среди прочих и мою маму!

С первых дней нашего знакомства Рубцов с большой теплотой и любовью относился к моей маме. В моих фотографиях искал и не находил с ней сходства. Смотрел то на маму, то на снимки, перебирая их, удивлялся:

- Ты везде разная. Словно совсем другой человек.

- А какая лучше? — поинтересовалась я.

- Вот эта! - он показал снимок, где мне было 18 лет.

- А это что? -- кивнул на серию снимков, где изображены зерноток, домики, вагончики.

- Это зерносовхоз "Павлодарский", я там работала на целине по комсомольской путевке.

Он оценивающе, удивленно посмотрел на меня (далеко не хлеборобский вид).

- Кем?

- По своей специальности: фельдшером-акушеркой.

Ответ показался ему неубедительным. И тогда я достала из комода и показала комсомольскую путевку, удостоверение о награждении знаком "За освоение целинных и залежных земель", диплом об окончании медицинской школы. Он, внимательно просмотрев книжечки, сказал:

- Вот ты какая!

- Какая? - говорю.

- Стихи пишешь... Мне бы кого-нибудь попроще.

Из диплома выпал тонкий листочек, где выставлены оценки. Подобрала, а он:

- Ну-ка, ну-ка, покажи. 

Остался доволен:

- Почти все пятерки. 

И шуточно-хвастливо:

- А я тоже хорошо учился. 

Я уже положила на место документы, хотела закрыть и убрать альбом, но Рубцов остановил меня. Взял сложенный пополам белый лист, видимо, из любопытства - что там?

Развернул лист, задумался:

- Интересно, как это было... 

Внутри белого листа на обеих сторонах наклеены вырезанные из черной бумаги мои силуэты. Сделаны они в Крыму, где я отдыхала у своей двоюродной сестры летом 1959 года.

- Как это было? - повторила я про себя. - Он увидел меня в прошлом веке. 

И в тон ему, чтобы поддержать эту иллюзию, ответила:

- Я из XIX века. И он серьезно:

- А я тоже хочу...

Но сразу стушевался, не договорил. Кто знает: то ли он хотел жить в прошлом веке, то ли иметь свой такой же силуэт.

Мне не очень хотелось, чтобы он заговорил о моих стихах. Я критически отношусь к своему творчеству, знаю слабые места. Как это показать самому Рубцову? Высмеет.

А он, закрывая альбом, попросил:

- Теперь свои стихи покажи. Я отнекивалась, упрямилась, говорила, что стихи слабые, что их в газетах не печатают. Но он настоял на своем. Когда прочитал один из моих первых стихов:

- "Я нашла тебя, ты жень-шень", - быстро поднял голову от листа, сверкнул в мою сторону глазами. - Так они же журнальные!

Я чувствовала себя неловко: рифмы были неточные, а он продолжал вслух:

- "Я останусь с тобой навеки

Под надежною крышею дома,

Ну а если ты жизнь человеку

Возвратить пожелаешь другому?"

И хотя бы одно замечание! В далекие 60-е годы на стихи была мода. И от стихов требовали: "Ура! Ура! ".

Рубцов вздохнул:

- У меня ведь тоже не все печатают, требуют написать о тракторе на поле. А я на этом поле не трактор вижу, а камень, которому миллионы лет. Вот о чем я хочу написать.

---