За год до своей кончины Коля предрек:

Я умру в крещенские морозы,

Я умру, когда трещат березы...

        Принято считать, что такие горькие предвидения — удел больших поэтов.

        Но Рубцов вовсе не искал смерти — он хотел жить.

        В письме, полученном мною весной 1975 года, Игорь Пантюхов рассказывал о неожиданной встрече с Николаем на безлюдном Чуйском тракте, вблизи Монголии. «Мы ехали от границы с редактором алтайской «молодежки» Юрой Майоровым и вдруг увидели двух — таких редких в здешних местах — голосующих парней, — писал Игорь. — Одним из них был Колька. Мы обнялись, и, едва забравшись в газик, он начал читать, видно, только что рожденную «Дорогу» — почему-то она не вошла в «Сосен шум», но две строки из нее, наполненные рубцовской светлой грустью, звучат у меня в ушах и сердце до сих пор: «Здесь первый человек произошел, и больше ничего не происходит...»

        Эта встреча двух поэтов — бывших моряков случилась как раз во время поездки Рубцова на Алтай, гостевания его в доме добросердечной Матрены — сестры Васи Нечунаева. О поездке на страницах сборника «Воспоминания о Рубцове» в очерке «Его беспокойная пристань» рассказывает Борис Шишаев: «Я узнал потом, что поездка была для него благотворной: Николай много ездил по краю, отдыхал и писал. Когда мы встретились снова, он был гораздо уравновешеннее...»

        Но вернемся к письму Пантюхова. «А потом — наша предпоследняя встреча в Архангельске, в декабре, кажется, семидесятого на выездном секретариате РСФСР, где в досиня прокуренном номере гостиницы мы до смерти читали стихи. Колька вытащил из кармана только что вышедший сборник «Сосен шум» и протянул мне:

        — На, на память...

        — Так нарисуй что-нибудь...

        — А я еще помирать не собираюсь... Так и стоит у меня этот сборник без автографа...»

        Дальше Пантюхов повествует и о последней, «как всегда, неожиданной встрече» с Николаем—во дворе Литинститута: «Стоял солнечный, предвесенний какой-то день. Коля был какой-то светлый, аккуратно застегнутый, тихий. И после обычных: «Как ты? Где ты? Что ты?» —он вдруг без всякого перехода спросил:

        — Слушай, Игорь, а ты не знаешь, почему нынче у нас в Вологде на площади так много ворон? Много-много, как никогда...

        Я расхохотался: «Спроси, — говорю, — старик, чего-нибудь попроще... Я и в Вологде-то никогда не был...»

        Тут, конечно, ничего не придумано: таким он и был, Коля Рубцов, — неожиданный в своих словах и поступках, как и в своих стихах — неожиданный.

        Тихий философ по натуре, Рубцов много размышлял о жизни и смерти. И много писал об этом. И, конечно же, старался увидеть, прозреть, что там—за последней чертой?

        Умер, как и загадывал, на крещенье. Одного не угадал: про морозы. Именно в тот черный день — 19 января — грянула оттепель с дождями.

        Преподаватель школы милиции Лидия Абрамова Токарева подробно, под впечатлением личного знакомства, рассказывала мне об убийце Николая.

        О мотивах, якобы толкнувших на убийство.

        Не нахожу нужным воспроизводить здесь этот рассказ. Мотивы — светомаскировка, сказки для наивных и легковерных.

        Для меня несомненно одно: убивали талант, душу русскую убивали.

        Нашлась в том обильном стаде ворон и самая черная...

        В июле 1982 года я приехал в Североморск. Падал снег, кружил метелью, забивал дыхание и взгляд.

        Североморска я не узнал, хотя он и снился мне частенько. Красавцем снился.

        На месте бывшего нашего — деревянного, серенького — открылся вдруг новый каменный город — добрый молодец, и под метелью расцвеченный во все цвета радуги.

        Высоченные дома на вечной мерзлоте.

        Надежные бетонные причалы взамен былых — деревянных, уныло поскрипывающих.

        Могучие корабли... Впрочем, корабли и у нас были что надо!

        В отделе культуры солидного учреждения меня неверно поняли. Прознав, что мы с Николаем когда-то печатались во флотской газете, решили немедля помочь делом. Сняли телефонную трубку, набрали номер редакции и попросили к аппарату Николая Михайловича Рубцова.

        Мне стало не по себе, поднялся и вышел из отдела.

        После корил себя за несдержанность. Чем она провинилась, та услужливая дамочка с сигаретой в крашеных губах? Порыв ее был искренний, чистосердечный, а что не читала Рубцова, не знает о нем — так это не вина ее, а, может, беда.

        Живут же и благоденствуют на белом свете люди иного толка. При жизни поэта хулили его, как могли, подвергали гонениям и притеснениям, а теперь вдруг выставляют себя ценителями его поэзии, прижизненными друзьями. Статейки о нем печатают, и ничего — сходит...

        Та малосведущая дамочка — ангел в сравнении с ними.

      После смерти Николая написал я стихи. Вряд ли когда еще обращусь к рифмам, не мое это дело, но те стихи хочу привести здесь.

           Памяти товарища       

                     Я буду скакать по холмам

                      задремавшей Отчизны...

                                              Н. Рубцов

То ль от кнута, то ль от лихой погони

В суровый день, в холодный день зимы

Навеки ускакали наши кони

За снежные, высокие холмы.

Попробуй догони каурку с сивкой!..

Будь всех хитрей — и то не превозмочь,

Лишь ржанья неуемного обрывки

Над сонным полем тихо носит ночь.

И оттого мне странно и досадно,

А попросту сказать, печально мне,

Что не промчится больше поздний всадник

Лихим аллюром по родной стране;

Что там, где было всех начал начало,

Куда не раз мы устремляли взор,

Мигнул у корабельного причала

Прощально одинокий семафор.

Судьба ли то? Досадная ль оплошка?

На этот счет немы твои стихи.

Вон северная ягода — морошка,

Не сорванная, падает во мхи.

Умчались кони — нет им укорота,

И ржанье их растаяло во мгле,

Но, слава богу, зельем приворотным

Твое осталось слово на земле...

        Величайший такт и трогательную мудрость проявили земляки Николая Михайловича Рубцова, начертав на памятнике ему строчку из «Видений на холме»:

                     Россия, Русь! Храни себя, храни!..

Рязань, 1975-1985 гг.