На разъезде где-то у сарая

Подхватил, понёс меня...

                      Николай Рубцов

Что представляла собой Вологда, пережившая в 1971 году смерть поэта Николая Рубцова?

Она была насквозь пропитана поэтическим духом Рубцова. Нередко мож­но было встретить идущего улицей человека, который, погружённый в себя, бормотал, как молитву, стихи Рубцова:

Когда в окно осенний ветер свищет,

Вселяя в жизнь смятенье и тоску,

Не усидеть мне в собственном жилище,

Где в час такой меня никто не ищет,

Я уплыву за Вологду-реку...

О Рубцове говорили на всех литературных посиделках, официальных или просто дружеских, художники, реставраторы, архитекторы, журналисты — все, кто имел и не имел отношения к творческой работе. Почти сразу же сти­хи Рубцова стали превращаться в песни. Не было такого самодеятельного композитора или исполнителя, кто не обратился бы к стихам Рубцова...

Правда, были и те, кто считал, что этот рубцовский бум скоро сойдёт на нет, как только забудется история его гибели.

Но вовсе не трагическая смерть поэта была причиной такой невиданной популярности в народе. Наверное, в поэзии Николая Рубцова прозвучали не­слышные в обычном житейском шуме “таинственные звуки”, присущие истин­ной поэзии, на которые откликнулись души вологжан...

Были в ходу экспромты Рубцова и всевозможные истории о нём, стано­вившиеся легендами.

Например, про то, как Рубцов и Виктор Коротаев поздно вечером заяви­лись на квартиру матери Виктора, жившей в то время в Череповце. Мать на­кормила поэтов и строго приказала им ложиться спать. И тут Коротаев, задер­жавшийся на кухне, перелезая через Рубцова, укладываясь спать, придавил последнего. Рубцов заворчал: “Ну, ты и медведь!”

— А слабо срифмовать прямо сейчас: “медведь” и “бухтеть”, — предложил Коротаев.

— Подожди минуту, — согласился Рубцов. И через минуту прочитал:

Кто-то в верности партии клялся,

Кто-то резался с визгом в лото...

И стремительно прочь удалялся

Алкоголик, укравший пальто...

 

В это время уснул Коротаев,

Как залёгший в берлогу медведь,

Потому что у строгих хозяев

До утра не позволят бухтеть...

Друг мой, поэт Сергей Чухин рассказывал, как они с Николаем Рубцовым затеяли большой пеший переход от Вологды до Устюга. Здорово! Идти, лю­боваться природой, ночевать в крестьянских домах, слушая древние преда­ния стариков...

Пошли к Василию Оботурову, бывшему в то время редактором “Вологод­ского комсомольца”.

— Как, Вася, одобряешь идею?

— Замечательная идея.

— Тогда выпиши нам командировки и дай денег на командировочные рас­ходы. А мы тебе каждый день будем передавать репортажи, заметки, стихи...

— Вот с деньгами будет сложнее, — отвечал мудрый Оботуров. — Пола­гаю, деньги у вас кончатся в первые два-три дня. А как дальше? Предлагаю такой вариант. Я вам даю денег на два-три дня. Вы доходите до какого-ни­будь почтового отделения, передаёте мне информацию, а я тут же телеграфи­рую вам перевод. И так пойдём по всей Вологодской области. Согласны?

Куда деваться? Пришлось согласиться.

И вот получили первый транш, как сказали бы сейчас, и вышли...

Через три дня раздаётся звонок.

— Вася! Деньги кончились. Телеграфируй.

— Где вы? Докуда дошли?

— До Прилук...

Прилуки были ближайшим пригородом Вологды.

А стихи всё же Рубцов написал:

Топ да топ

От кустика до кустика —

Неплохая в жизни полоса.

Пролегла дороженька до Устюга

Через город Тотьму и леса...

Особенно популярны были легенды, как Рубцов в Литинституте написал заявление после очередного конфликта:

Возможно, я для вас в гробу мерцаю,

Но заявляю вам, в конце концов,

Я, Николай Михайлович Рубцов,

Возможность трезвой жизни отрицаю...

И далее:

Моё слово верное прозвенит!

Буду я, наверное, знаменит!

Мне поставят памятник на селе,

Буду я и каменный навеселе...

И тост:

За Вологду — землю родную —

Я снова бокал подниму,

И снова тебя поцелую,

И снова отправлюсь во тьму.

И вновь будет дождичек литься,

Пусть всё это длится и длится!..

Рубцова я видел всего раз в жизни, в 19 лет, когда только поступил на работу в Шекснинскую районную газету “Звезда”. Виктор Коротаев привёл в редакцию Сергея Чухина и Николая Рубцова. Они направлялись на дачу к Ко- ротаеву и решили предложить свои стихи газете, чтобы оправдать будущие расходы.

Виктор стал настойчиво звать наших девчонок к себе посидеть у костра, послушать стихи. Но девчонки отказались ехать с ними. Меня не позвали, по­тому что я выглядел в ту пору несовершеннолетним юнцом: мне даже водки в магазинах не давали, если редакционные старики посылали меня в магазин.

Редактор газеты, фронтовик Дмитрий Константинович Стасев, сам писав­ший в альбом стихи и исполнявший их под гитару, с удовольствием принял стихи от молодых поэтов, тут же выписав им гонорар.

За Рубцовым уже тогда закрепилась характеристика неприкаянного не­удачника, скитальца, не имеющего собственного жилья, гонимого по жизни злым ветром невзгод. Шарфик, поношенное пальто, балеточка с нехитрым скарбом и стихами... Бутылка красного вина во внутреннем кармане. Чело­век, страдающий и терпящий невзгоды... А стихи его — плод этой неприкаян­ной жизни.

А осенние листья вдоль по улице гулкой

Всё летят и летят, выбиваясь из сил...

На меня надвигалась темнота закоулков,

И архангельский дождик на меня моросил...

Прошли годы, и, немного поразобравшись в жизни, я пришёл к мысли, что Рубцов был счастливым человеком. Ему открыты были небесные ворота. Поэзия давалась ему так же легко, как дыхание. И для счастья и самоутверж­дения ему не нужны были ни роскошные квартиры, ни пыжиковые шапки, ни дублёнки. Он оставался поэтом — “Божьей дудкой” — и в потёртом пальто, и раскисших от городского снега валенках.

Он не был обременён имуществом, квартирами, прочими атрибутами, указывавшими на то, что жизнь удалась.

И стихи его не были страданиями по поводу неудавшейся жизни. В сво­ей поэзии он благодарил судьбу за счастье родиться “под куполом синих не­бес” и боялся только одного: “...как вольная сильная птица // Разбить свои крылья и больше не видеть чудес”.

Надо знать деревенский мир, его традиции, основанные на общинном са­мосознании. Сироты в деревне, каким и был Николай Рубцов, всегда были под опекой всего деревенского мира. И порой деревенским сиротам внима­ния и заботы оказывалось больше, чем собственным детям. И, видимо, по­этому поэзия Рубцова не обращена к собственным страданиям и обидам, она полна благодарности сельскому миру, его людям, своей малой родине...

Вслед за Рубцовым на вологодский поэтический небосклон стали одна за одной всходить поэтические звёзды молодых последователей его: Сергей Чухин, Николай Дружининский, Александр Швецов, Алексей Швецов, Нико­лай Фокин, Лидия Теплова, Наталья Сидорова, Юрий Максин, Василий Ми- шенёв, Василий Ситников, Александр Пошехонов, Александр Брагин, Инга Чурбанова...

Василий Иванович Белов как-то в разговоре сказал, что в Вологде такое количество поэтов, причём поэтов самобытных, талантливых, что они мог­ли бы составить славу любому европейскому государству. Однако вслед за восхождением на этот небосклон начался “звездопад”: молодые поэты уходи­ли из жизни один за одним...

Есть в авиации понятие “спутного следа”, оставляемого большим самолё­том, в который втягиваются и гибнут более мелкие летательные аппараты...

Такое ощущение, что промчавшаяся по небосклону звезда поэта Рубцова втянула в свой “спутный след” молодых последователей...

Трагически погиб Олег Кванинин, замёрзнув в снегу по дороге домой в свою деревню; умерли Вениамин Шарыпов из Череповца, Александр Швецов — поэт-мыслитель из Сокола, лирик Николай Фокин, поэт-песенник Николай Дружининский, поэт Алексей Швецов... Художник Геннадий Осиев, создавший серию портретов Н. Рубцова, был убит ударом в сердце ножом женщиной, ко­торую он собирался назвать своей женой... Литературный критик, биограф Рубцова Вячеслав Белков покончил жизнь самоубийством. Ушла из жизни невероятно талантливая поэтесса Лидия Теплова... В самом расцвете сил по­гиб Сергей Чухин, при невыясненных обстоятельствах погиб и Владимир Ши- риков, и, казалось бы, пышущий здоровьем Виктор Коротаев...

Складывается такое ощущение, что Россия приспала своих сынов, кото­рые так любили свою родину и страдали больше других по поводу её неуст­ройства, что любовь эта оказалась смертельно опасной.

Я думаю, что поэты — это люди с особой, обнажённой нервной системой, которые ярче и острее чувствуют невидимые глазом волны вселенской гармо­нии. И если они чувствуют прежде всех грядущие потрясения, несущие хаос и разрушение гармонии и красоты, сердца их не выдерживают...

С моста идёт дорога в гору,

А на горе — какая грусть —

Стоят развалины собора,

Как будто спит былая Русь, —

написал Рубцов во время поездки с Сергеем Чухиным в Погорелово к ро­дителям Сергея.

Чухин ответил удивительным по звукописи стихотворением:

Только тянет меня к дому дорогому,

Тянет к маме, тянет к бате, тянет к братьям,

И ещё за окоёмом — речка Ема,

За лесами, за горами палисадник...

Сегодня остаётся горько сожалеть, что талант Чухина не получил такого звучания, как талант Рубцова. Хотя и тот, и другой — поэты Божьего призы­ва, как и следующие за ним поэты крестьянской лиры.

Однажды у меня в кабинете — я работал тогда в газете “Вологодский ком­сомолец” — собралась большая компания, пили вино, обсуждая литературные новинки, травили анекдоты.

Я сидел за машинкой, отстукивая материал, который нужно было сдать для газеты.

А тут споры, шум, дым коромыслом... Работать в такой обстановке труд­но. Я потихоньку взял пишущую машинку и перебрался в пустовавший по со­седству кабинет. Однако через пять минут в кабинете появился один, второй, третий полемист из моего кабинета. Скоро и все они перебрались сюда. Тог­да я снова забрал машинку и ушёл к себе. Однако шум за стенкой скоро стих, и один за одним спорщики вернулись.

Я был в полном недоумении.

— Кто-нибудь объяснит, почему вы ходите за мной? Почему вам не сидит­ся в пустом кабинете?

— Э-эх, — отвечал поэт Александр Александрович Романов, бывший в то время секретарём писательской организации. — Разница есть. Когда ты на машинке стучишь, то и мы как бы при деле. А без тебя — просто базар полу­чается.

Тут на пороге появился Володя Шириков. В руках у него были две боль­ших доски.

— Ты чего это с досками? — спросили его полемисты.

— А я хочу эти двери крест-накрест заколотить, чтобы вы Ехалову писать не мешали...

Поступок Ширикова оценили, но меньше в редакцию ходить и устраивать там литературные посиделки не стали.

Надо сказать, что при такой вот вольнице и редакционной демократии ра­боталось чрезвычайно легко. Газета получалась интересной и читалась от корки до корки.

Особенно задушевная атмосфера устанавливалась в редакции по суббо­там. К середине дня газета уже была прочитана, ошибки исправлены, оста­валось только подписать её в свет.

Я был в тот день дежурным редактором. Вижу: открывается дверь каби­нета, и входит с большим пузатым портфелем Василий Васильевич Лукичёв, водитель грузовика из Череповца. Лукичёв писал стихи. И очень гордился этим. Каждую пятницу он объявлял коллегам в своей автоколонне, родным и близким, что везёт в Вологду рукопись поэмы. Незадолго до этого вышла книжка Александра Яшина с прозой, которая называлась “Босиком по росе”. Лукичёв написал поэму и назвал её по аналогии с яшинской книжкой “Боси­ком по душе”.

В поэме рассказывалось о судьбе деревни Бабино.

Тема хорошая. Но водитель Лукичёв не имел никакого таланта к стихосло­жению и писательству, поэтому его поэма представляла собой образец мах­рового графоманства. Об этом говорили все, кому Лукичёв давал почитать свою поэму. Но его это не огорчало. Ему важен был процесс общения с лите­раторами и писателями. В портфеле, кроме рукописи, он привозил бутылку водки и закуску для угощения писателей. Часто на этой рукописи и происхо­дил пир, поэтому на ней густо присутствовали маслянистые пятна от селёдки и винные следы.

Я взял полосы и пошёл в кабинет Ширикова, где уже собралась хорошая литературная компания. Лукичёв, прихватив портфель, пошёл за мною.

В это время у Ширикова зазвонил телефон. Звонил Валерий Николаевич Ганичев, бывший в то время редактором “Комсомольской правды”.

Володя выслушал собеседника и заверил его:

— Мы подумаем, что-нибудь и сообразим!

— Что-то случилось? — спросил я.

— Понимаешь, редактор всесоюзной молодёжной газеты, у которой са­мый высокий тираж в мире, не может своей жене купить шубу. Нет шуб в ма­газинах... Вот и звонит нам: нет ли каких-либо связей на пушно-меховых ба­зах, чтобы шубу купить...

— Да-а, — сказал я грустно. — Непростая задача. У меня так точно нико­го и близко нет на подступах к таким базам...

И в это время оживился Василий Лукичёв.

— Шубу Ганичеву надо? Пусть Ганичев печатает в “Комсомолке” главу из моей поэмы, а я достаю ему шубу. У меня жена на пушно-меховой базе ра­ботает...

Все, кто был в кабинете и был знаком с творчеством Лукичёва, ахнули.

— Слушай, Вася! — дипломатично заговорил Шириков. — Это ж такая га­зета, её весь мир читает. А поэма у тебя, честно сказать, никуда не годная. Давай, хоть в “Комсомольце” у нас напечатаем главку, а ты достанешь шубу. Но и то, нужно, чтобы эту главу переписал настоящий поэт.

Тут в кабинете, поблескивая очками, слегка заваливаясь на бок, под ве­сом большого портфеля, появился Сергей Чухин.

— Здорово, други! — поприветствовал Сергей кампанию, светло улыба­ясь. — О чём грустим?

— Серёжа! Как ты кстати! Помоги достать для жены Ганичева шубу! Нуж­но у Лукичёва переписать для печати главку. Сделаешь? Мы тебе гонорара подкинем.

— Нет проблем! — охотно согласился Чухин.

Лукичёв распахнул свой портфель, и рукопись поэмы “Босиком по душе” перекочевала в портфель наследника рубцовской славы.

Тут они обнялись и отправились к Веденеевской бане отмечать сделку.

Сергей Чухин появился в редакции через месяц.

— Серёжа! Давай скорее главу... Ждём давно.

— Какую главу? — удивился Чухин.

— Лукичёвскую. Из поэмы. Ты ж её в свой портфель положил месяц назад.

— Не знаю я ни про какую поэму. А портфель свой я давно уже потерял.

Я не знаю, удалось ли достать через Лукичёва шубу, но многие вздохну­ли с облегчением, потому что поэма “Босиком по душе” была у Василия в единственном рукописном варианте. В редакции он больше не появлялся. Но спустя годы я оказался в немецком социальном институте города Бохум в со­ставе официальной делегации. К нашему приезду было приурочено открытие авангардистской художественной выставки и собрания книг на русском язы­ке. И каково же было моё удивление, когда я обнаружил среди книг поэму Ва­силия Лукичёва “Босиком по душе”.

Позднее я узнал, что Лукичёв снова переписал поэму и, когда наступили “демократические” времена, продал свою легковушку и издал на вырученные деньги большим тиражом свою поэму. Никем не оценённую, конечно...

В 1977 году Володя Шириков оставил газету, подписав контракт на рабо­ту на острове Шпицберген в Северном Ледовитом океане, где была наша кон­цессия по добыче арктического угля.

Семья нуждалась в деньгах, нужно было обставлять новую квартиру ме­белью, и он уехал в Заполярье за длинным рублём. И пробыл там два кон­трактных срока.

Однако семейная жизнь не задалась и с мебелью. Самому Володе мебель эта была не нужна. Володя был настоящим воином, этакий современный Пересвет, а литература того времени требовала именно воинского подвига. И, став секретарём писательской организации, он жил этой борьбой взахлёб, отдавая себя полностью работе и борьбе. И вологодские писатели, несмотря на то, что Володя был намного моложе большинства из них, подчинялись сво­ему вожаку и, я думаю, любили его.

Он был великим организатором, во многом принеся в жертву общему де­лу свой литературный талант...

Ни одно сколько-нибудь значительное событие в жизни города, области, страны не проходило без участия вологодских писателей, которых словно зво­нарь на колокольне собирал вокруг себя Шириков.

Это и борьба за сохранение деревянной Вологды, и поход против пере­броски северных рек в волжский бассейн; и борьба с пьянством и алкоголиз­мом, которые, словно змеи, опутали Россию; и защита Василия Ивановича Белова, подвергнутого массированной травле в центральных органах печати за патриотическую позицию, и защита Николая Бурляева, когда его громили за фильм “Лермонтов”.

У нас была в распоряжении всего лишь региональная газета “Вологодский комсомолец” против выходивших многомиллионными тиражами центральных изданий, которые начали погром русской культуры, нанося массированные уда­ры по духовным лидерам страны: по Василию Белову, Сергею Бондарчуку, Вик­тору Астафьеву, Юрию Бондареву, Валентину Распутину, Николаю Бурляеву...

Особенно старались “Известия”, “Огонёк”, “Неделя”, “Искусство кино”...

Этой массированной травле, схожей с нынешней ситуацией на Украине, противостояло лишь несколько молодёжных областных газет да журнал “Наш современник”. Большие партийные газеты трусливо поджимали хвосты.

Однажды Станислав Рассадин в еженедельнике “Неделя” написал раздра­жённо: “Может быть, кто-нибудь заткнёт эту газетёнку!” Он имел в виду “Во­логодский комсомолец”.

Володя Шириков как-то на встрече с секретарём обкома партии, куриро­вавшей идеологию Людмилой Ячеистовой, пришедшей в редакцию, сказал с большой озабоченностью: “Против России собираются огромные, хорошо ор­ганизованные силы. Вброшены колоссальные деньги. Как устоять?” Реакции не последовало.

Эта озабоченность, похоже, была только у писателей. Партия словно впа­ла в анабиоз, усыплённая демократическим бормотанием Горбачёва.

Тревога за судьбу Родины становилась день ото дня всё явственнее.

На пятидесятилетие Николая Рубцова Шириков смог договориться с Севе­ро-Западным пароходством, предоставившим писателям комфортабельный теплоход “Александр Клубов” для поездки в город Тотьму, где должно было состояться открытие памятника поэту, созданного известным скульптором Вя­чеславом Клыковым на собственные средства.

Власти не обрадовались такой самодеятельности, для них Рубцов ещё вчера был человеком, который доставлял много хлопот, жизнь которого не совпадала с правилами советского общежития.

Володя в буквальном смысле “пробивал” этот памятник в обкоме. Ком­промисс был найден: памятник Рубцову ставили как бы на пробу — эскизный вариант.

Этот припозднившийся сентябрьский теплоход на Сухоне напоминал Но­ев ковчег, собравший последних патриотов России. Кроме писателей на теп­лоходе плыли художники, самодеятельные артисты, журналисты...

Такое, по крайней мере, было у меня ощущение, когда в ночь на 20 сен­тября при возвращении в Вологду один из молодых поэтов, приехавший из Москвы, из-за любимой девушки, ушедшей посидеть в компанию известного поэта Анатолия Передреева, выбросился в иллюминатор...

Была кромешная ночь. Пароход остановили. Все высыпали на борт. Про­жектор беспомощно шарил по свинцовой воде, ко всему пошёл неожиданно снег. Найти в этой преисподней человека, осознанно бросившегося за борт, ка­залось невозможным. Теплоход прошёл вверх, спустился вниз — всё тщетно...

Капитан удрученно обратился к Ширикову, который сам служил на фло­те, правда, военно-морском.

— Искать нет никакого смысла. Скорее всего, он попал под винт и тут же ушёл ко дну...

— Будем искать до последнего, — упёрся Володя. — Мы своих не бросаем.

— Сейчас мы составим протокол и идём дальше, — сказал капитан, оста­навливая спор.

И тут Ширикова поддержал Белов:

— Мы никуда не уходим. Будем искать. Спускайте шлюпку.

Вмешательство Белова решило судьбу человека.

Без всякой надежды матросы спустили шлюпку и ушли в ночь.

Прошло всего минут пятнадцать, как удивлённые восклицания донеслись до теплохода.

— Живой!

“Утопленник” висел без сознания на бревенчатой обоновке плота с лесом. Выбраться на плот, видимо, у него не хватило сил.

Молодого влюблённого поэта подняли на борт, положили на палубу. На всём теплоходе не было ни грамма спиртного, чтобы оживить и растереть око­ченевшего лирика. Писатели были трезвы, хотя, казалось, обстановка распо­лагала.

Присутствие Василия Ивановича Белова на теплоходе, вместе с академи­ком Угловым возглавившего поход за трезвость России, создавало высокую нравственную атмосферу этой поездки.

А гигантскую державу, напоминавшую “Титаник”, тем временем несло на невидимый пока в тумане близкого будущего айсберг. Партийные органы словно рыли себя яму, отдавая предпочтение заведомым врагам СССР. Во­лодя пригласил меня совместно делать газету Вологодской писательской ор­ганизации “Эхо”, которая громогласно била тревогу о приближающейся ката­строфе. У газеты был тираж 20 тысяч экземпляров в рознице, и разлеталась она в мгновение ока. У вологжан открывались глаза на события, происходя­щие в стране. Партийные органы старались не замечать ни газеты, ни её пре­дупреждений.

Помню, в Вологодской филармонии проходил Секретариат Союза писате­лей СССР, инициированный Владимиром Шириковым, который поднимал са­мые животрепещущие вопросы современности. Был на нём и Юрий Черничен- ко, в последнее время активно доказывавший несостоятельность нашего сельского хозяйства и русской деревни. Черниченко в Вологде у писателей поддержки не получил, и он демонстративно покинул заседание и отправил­ся в обком КПСС, где его приняли с распростёртыми объятиями и повезли по хозяйствам для сбора материала.

Прошло немного времени, и Володя встретил Черниченко в толпе ротозе­ев, пришедших поглазеть на расстрел Белого Дома из танков в октябре 1993 года... Шириков был среди защитников Верховного Совета, но по делам вынужден был на день оставить баррикады. Обратно он уже не смог пробить­ся к защитникам.

Шириков рассказывал мне, что Черниченко, увидев Ширикова, зло про­цедил сквозь зубы: “Скоро мы будем вашей мясо-костной мукой удобрять по­ля Европы...”

Нужно было научиться жить в новой реальности, в новой России, превра­тившейся в одночасье в колонию Соединённых Штатов, в которой уже не бы­ло собственного правительства, а была лишь колониальная ельцинская адми­нистрация, действовавшая под контролем советников из США.

Владимир Шириков в последние годы его удивительной, подвижнической жизни стал большим моим другом.

Володя был весь в борьбе.

— Ничего, ничего, — говорил он мне при встрече. — Мы ещё поборемся, постоим за святую Русь. Ещё не вечер.

Он по-прежнему издавал газету, но уже сменившую издателя.

“Эхо земли” называлась эта газета. И он отдавался ей полностью, внушая людям веру, что Россия выстоит, научится жить своим умом и вернёт свои за­воевания людям.

А дома у него начался распад. Кстати, Шириков легко мог бы стать удач­ливым бизнесменом. Его энергия, стратегический ум, знакомства и связи позволили бы собрать немалое состояние.

Но куда деть при этом душу и совесть?

Володя оставил семье квартиру и всё, что смог заработать, и ушёл в ни­куда. Лето он жил в Усть-Кубенском районе в заброшенной деревне. Я бывал у него там не раз.

Как-то приехали японцы, занимавшиеся русской литературой. Володя привёз их на своей машине. До деревни было всего километров восемьдесят, но это путешествие, где километров пятнадцать были обыкновенным деревен­ским просёлком, произвело на японцев потрясающее впечатление. Они ре­шили, что вологодский друг завёз их на край света. Деревня и впрямь стоя­ла у самого леса, скрытая от глаз травами выше человеческого роста.

Японцы проголодались, а у хозяина продуктов с собой не было. Но обед образовался сам собой. Володя принёс от куриц со двора решето яиц, сбе­гал на десять минут в лес и притащил десятка два белых грибов, накопал кар­тошки, нарвал луку, зелени, закрасневших помидоров, огурцов в теплице — и через полчаса обед был готов.

Осенью Володя пришёл ко мне в ночлежный дом, который я открыл для бездомных. Я выделил ему целую комнату. Вещей у него не было, кроме книг преимущественно философского, публицистического характера да собраний сочинений Ленина и Сталина. Надо сказать, что вологодские бомжи до сих пор пользуются этой библиотекой.

Потом Володя нашёл работу в Прилуцком монастыре и стал жить в келье. Он ещё успел получить от государства маленькую квартирку на улице Герцена. В этой квартирке и нашли его вскоре мёртвым в наполненной водой ванне...

Странная это была смерть, загадочная. Экспертиза констатировала оста­новку сердца в результате отрыва тромба. Хотя у Ширикова было много не­другов...

До того он ездил на Алтай участвовать в выборной кампании губернатора Алтайского края, поддерживая председателя Аграрной партии Михаила Лап­шина. Шириков выпускал на Алтае предвыборную газету. У противоборству­ющей стороны были большие деньги и возможности. У Ширикова были фак­ты и аргументы...

И были документы с разоблачениями, которые не были использованы. Об этом он как-то обмолвился мне.

Когда хоронили Виктора Коротаева, Володя, стоя у могилы, повернулся ко мне:

— Знаешь, эта яма уже не страшит. Может быть, время подошло. Я ду­маю, недолго и мне топтать эту палубу...

— Ничего, ничего, — отвечал я. — Ещё не вечер...

Сегодня, спустя столько лет, когда всё же Россия начала подниматься с колен, я снова повторяю, обращаясь к нему, невидимому, страстно веривше­му в возрождение:

— Ничего, ничего, Володя... Пробьёмся!

---

Источник: журнал "Наш современник", №1, 2016 г.