Всегда с волнением читаю публикации о Николае Рубцове, которые регулярно присылают мне родственники, живущие в Вологде. Они будят во мне воспоминания о тех далеких днях, и в душе рождается приятное чувство: ведь я была когда-то, а точнее с 1943 по 1950 годы, рядом с ним, как старший товарищ Коли.

        ...Когда привезли в наш детский дом группу малышей-первоклашек (по-моему, их было 16 человек), наши воспитатели собрали нас, познакомили и сказали нам, что поскольку мы старшие, то обязательно должны взять шефство над малышами и заботиться о них, как о своих братьях и сестрах. Мы, «старшие»,— ученики 2—4 классов, в те суровые, военные, очень тяжелые годы слова воспитателей восприняли как должное, ведь мы считали себя действительно взрослыми и были серьезными не по годам. Я взяла шефство над Леной Дроздовской, а с Колей Рубцовым подружились как-то само собой. Он сразу выделился из своих сверстников. Был он маленького роста, черноглазый и очень серьезный. Шла война, с одеждой было трудно, по росту и по размеру вообще невозможно было подобрать ее, и мы помогали малышам одеться поаккуратнее, что-то ушивали, подшивали. И что было характерно: Коля сам стремился выглядеть аккуратным и опрятным. Он никогда не ходил с оторванными пуговицами, длинные рукава пальто не болтались — он их обязательно подогнет, брюки на нем сидели ладно и аккуратно. Эта подтянутость его и серьезность вскоре проявилась и в учебе. Учился он хорошо. В классах было холодно, ноги мерзли, хотя мы и сидели одетыми, в пальто и в шапках. Учебников не хватало, писали на старых книгах и газетных тетрадях (сами линовали их). Считали за великую радость, если попадалась чистая страничка. Наши учителя как-то ухитрялись сами изготовлять для нас чернила, а потом при коптилках колдовали над нашим письмом. Колиной учительницей была Клыкова Нина Ильинична, а я училась у Лапиной Надежды Феодосьевны. Однажды наша учительница принесла на урок русского языка Колино сочинение и зачитала его. Сочинение начиналось четверостишьем о природе, а дальше шло «раскрытие содержания». Слушать его было не только приятно, но и поучительно. Тогда, конечно, судьбы поэта Коле еще никто не пророчил, но как хороший ученик он был признан всеми.

        Его детская душа и разум уже стремились к прекрасному. Я помню, как Коля любил песни, умел слушать их и сам подпевал.

        В те военные, да и послевоенные годы, мы пели не детские песни, а наравне со взрослыми,— «Огонек», «Синий платочек», «На рейде», «Катюша», «Тачанка». Коля любил брать в руки нашу (в то время единственный музыкальный инструмент) гармошку и наигрывал мелодии этих песен. Мне в такие моменты было почему-то очень жалко его. Маленький такой... Мне казалось, что держать в руках инструмент ему очень тяжело. Коля был человеком очень чувствительной и нежной души. Уже в эти ранние детские годы он чувствовал, когда товарищу плохо, или он чем-то расстроен. Очень любил душевные разговоры. Иногда нам, старшим, поручалось проследить за порядком в спальнях,— Коля никогда не оставлял наши замечания без внимания. Надо сказать, ребята его очень слушались.

        Если наш приход был в вечернее время, Коля очень любил, чтобы я задержалась у них подольше и что-нибудь рассказала. Наша детдомовская библиотека умещалась в двухстворчатый шкаф, так что особо не зачитаешься, но отказать им хотя бы в сказке... не было сил.

        Коля любил, чтобы я садилась именно возле его кровати и при рассказе держала его руку в своей руке. Я уступала его желанию, стараясь хотя бы этим подарить ему немножко тепла и нежности, так недостающих всем нам в те годы. Когда я желала ребятам спокойной ночи, вставала и уходила спать, кто-нибудь из мальчишек бросал мне ревностно: «Гаричева, а тебя Рубцов любит!». Я поворачивалась и говорила, что я их всех люблю.

        Вот таким и было наше житье-бытье: как могли утешали друг друга, дарили немного нежности, внимания, заботы. По сути дела это была одна семья, только очень большая.

        Когда в 1950 году я уезжала из детского дома, ребята меня провожали.

        Я со всеми попрощалась, и все убежали выполнять свои обязанности, лишь Коля остался и не ушел до тех пор, пока попутка не подошла. Когда я уже сидела в кузове, Коля подошел к машине, достал из кармана фотографию и протянул ее мне. Надпись на обороте была сделана им заранее.

        Потом я узнала, что наш детский дом в Николе упразднили. Я предполагала, что всех ребят перевезли в Тотьму. И вот, читая биографию Коли Рубцова, вижу, что это было действительно так.

        Только в 1972 году, в годовщину памяти его, в передаче по радио «Зеленые цветы», я узнала о Николае Михайловиче Рубцове как о признанном поэте. Но для меня это было очень печальной радостью. С одной стороны, что это наш Коля! А с другой — его больше нет в живых...

        В 1980 году мне удалось побывать у родственников в Вологде, я съездила на кладбище и поклонилась его могиле. С поездкой в Вологду во мне словно всколыхнулось прошлое, наше детство...

        Я читаю его книги, и они мне очень дороги. Многое в них так свежо, так будоражит память, словно я снова на родине, в своих вологодских краях, в селе Никола, где был наш детский дом. И вспоминается все до мелочей...

        Во мне живет чувство огромной благодарности к поэзии Николая Рубцова, и не покидает мысль, что Коля отблагодарил нашу Родину за всех нас, за свое и наше воспитание. Пусть мы, кто был рядом с ним, не стали знаменитостями, но стали честными рядовыми тружениками.

        Со своим письмом посылаю вам фотографию, ту самую, когда-то подаренную мне Колей.

Печатается по изданию: Воспоминания о Николае Рубцове.Вологда, КИФ "Вестник", 1994.