Всегда с волнением читаю публикации о
Николае Рубцове, которые регулярно
присылают мне родственники, живущие в
Вологде. Они будят во мне воспоминания о тех
далеких днях, и в душе рождается приятное
чувство: ведь я была когда-то, а точнее с 1943
по 1950 годы, рядом с ним, как старший товарищ
Коли.
...Когда привезли в наш детский дом группу
малышей-первоклашек (по-моему, их было 16
человек), наши воспитатели собрали нас,
познакомили и сказали нам, что поскольку мы
старшие, то обязательно должны взять
шефство над малышами и заботиться о них, как
о своих братьях и сестрах. Мы, «старшие»,—
ученики 2—4 классов, в те суровые, военные,
очень тяжелые годы слова воспитателей
восприняли как должное, ведь мы считали
себя действительно взрослыми и были
серьезными не по годам. Я взяла шефство над
Леной Дроздовской, а с Колей Рубцовым
подружились как-то само собой. Он сразу
выделился из своих сверстников. Был он
маленького роста, черноглазый и очень
серьезный. Шла война, с одеждой было трудно,
по росту и по размеру вообще невозможно
было подобрать ее, и мы помогали малышам
одеться поаккуратнее, что-то ушивали,
подшивали. И что было характерно: Коля сам
стремился выглядеть аккуратным и опрятным.
Он никогда не ходил с оторванными
пуговицами, длинные рукава пальто не
болтались — он их обязательно подогнет,
брюки на нем сидели ладно и аккуратно. Эта
подтянутость его и серьезность вскоре проявилась и в учебе. Учился он хорошо. В
классах было холодно, ноги мерзли, хотя мы и
сидели одетыми, в пальто и в шапках.
Учебников не хватало, писали на старых
книгах и газетных тетрадях (сами линовали
их). Считали за великую радость, если
попадалась чистая страничка. Наши учителя
как-то ухитрялись сами изготовлять для нас
чернила, а потом при коптилках колдовали
над нашим письмом. Колиной учительницей
была Клыкова Нина Ильинична, а я училась у
Лапиной Надежды Феодосьевны. Однажды наша
учительница принесла на урок русского
языка Колино сочинение и зачитала его.
Сочинение начиналось четверостишьем о
природе, а дальше шло «раскрытие содержания».
Слушать его было не только приятно, но и
поучительно. Тогда, конечно, судьбы поэта
Коле еще никто не пророчил, но как хороший
ученик он был признан всеми.
Его детская душа и разум уже стремились к
прекрасному. Я помню, как Коля любил песни,
умел слушать их и сам подпевал.
В те военные, да и послевоенные годы, мы
пели не детские песни, а наравне со
взрослыми,— «Огонек», «Синий платочек», «На
рейде», «Катюша», «Тачанка». Коля любил
брать в руки нашу (в то время единственный
музыкальный инструмент) гармошку и
наигрывал мелодии этих песен. Мне в такие
моменты было почему-то очень жалко его.
Маленький такой... Мне казалось, что держать
в руках инструмент ему очень тяжело. Коля
был человеком очень чувствительной и
нежной души. Уже в эти ранние детские годы
он чувствовал, когда товарищу плохо, или он
чем-то расстроен. Очень любил душевные
разговоры. Иногда нам, старшим, поручалось
проследить за порядком в спальнях,— Коля
никогда не оставлял наши замечания без
внимания. Надо сказать, ребята его очень
слушались.
Если наш приход был в вечернее время, Коля
очень любил, чтобы я задержалась у них
подольше и что-нибудь рассказала. Наша
детдомовская библиотека умещалась в
двухстворчатый шкаф, так что особо не
зачитаешься, но отказать им хотя бы в
сказке... не было сил.
Коля любил, чтобы я садилась именно возле
его кровати и при рассказе держала его руку
в своей руке. Я уступала его желанию,
стараясь хотя бы этим подарить ему немножко
тепла и нежности, так недостающих всем нам в
те годы. Когда я желала ребятам спокойной
ночи, вставала и уходила спать, кто-нибудь из
мальчишек бросал мне ревностно: «Гаричева,
а тебя Рубцов любит!». Я поворачивалась и
говорила, что я их всех люблю.
Вот таким и было наше житье-бытье: как
могли утешали друг друга, дарили немного
нежности, внимания, заботы. По сути дела это
была одна семья, только очень большая.
Когда в 1950 году я уезжала из детского дома,
ребята меня провожали.
Я со всеми попрощалась, и все убежали
выполнять свои обязанности, лишь Коля
остался и не ушел до тех пор, пока попутка не
подошла. Когда я уже сидела в кузове, Коля
подошел к машине, достал из кармана
фотографию и протянул ее мне. Надпись на
обороте была сделана им заранее.
Потом я узнала, что наш детский дом в
Николе упразднили. Я предполагала, что всех
ребят перевезли в Тотьму. И вот, читая
биографию Коли Рубцова, вижу, что это было
действительно так.
Только в 1972 году, в годовщину памяти его, в
передаче по радио «Зеленые цветы», я узнала
о Николае Михайловиче Рубцове как о
признанном поэте. Но для меня это было очень
печальной радостью. С одной стороны, что это
наш Коля! А с другой — его больше нет в живых...
В 1980 году мне удалось побывать у
родственников в Вологде, я съездила на
кладбище и поклонилась его могиле. С
поездкой в Вологду во мне словно
всколыхнулось прошлое, наше детство...
Я читаю его книги, и они мне очень дороги.
Многое в них так свежо, так будоражит память,
словно я снова на родине, в своих
вологодских краях, в селе Никола, где был
наш детский дом. И вспоминается все до
мелочей...
Во мне живет чувство огромной
благодарности к поэзии Николая Рубцова, и
не покидает мысль, что Коля отблагодарил
нашу Родину за всех нас, за свое и наше
воспитание. Пусть мы, кто был рядом с ним, не
стали знаменитостями, но стали честными
рядовыми тружениками.
Со своим письмом посылаю вам фотографию,
ту самую, когда-то подаренную мне Колей.
Печатается по
изданию: Воспоминания о Николае Рубцове.Вологда,
КИФ "Вестник", 1994.
|