Это было как ожог...
Валентин КАРКАВЦЕВ
Я помню: это было как ожог — нежданное осознание того, что с Рубцовым мы ходили по одним улицам и могли даже встретиться. Тот короткий миг на излете его нескладной жизни — несколько дней в октябре семидесятого, когда он в последний раз оказался в Архангельске...
В ту осень он уже погибал в одиночку среди чужих людей. И вряд ли что могло остановить его: стой, там погибель твоя, Коля! Все уже было сказано — и ему, и им.
Замерзают мои георгины.
И последние ночи близки.
И на комья желтеющей глины
За ограду летят лепестки.
Я заболел им через пятнадцать лет после той осени, в восемьдесят пятом. Однажды приснилось: мы встретились в октябре семидесятого. Это был сон-наваждение: десятки раз повторялась наша встреча, но тщетны были мои неумелые попытки отговорить его, предостеречь, спасти. Я просыпался с глубокой печалью в сердце. Тогда и явился интерес к этой изломанной жизни, которую биографы умудрялись уложить в десяток скупых строк.
(Из дневника)
Кто-нибудь из «венценосных» ораторов, прочтя на память строфу из Рубцова, с придыханием станет шаманствовать: мол, спасение России — в провинции. Занятно, как бы он сам внимал всему этому — «тревожный житель Земли», про которого Виктор Коротаев полушутя-полусерьезно сказал:
Тридцать с лишним лет, как из пеленок,
Он, помимо прочего всего,
Лыс, как пятимесячный ребенок,
Прост, как погремушечка его...
Запомним это обидное «прост». Примечательно, что обронил его близкий друг Рубцова.
Не разглядели большого поэта? Да нет, кажется, в друзьях не было недостатка. Но каждый в поэтическом цехе был занят «собой, любимым», проталкиванием собственных журнальных подборок и книжек — до рубцовских ли тут «космических» терзаний?
Простим шестидесятникам, что не разглядели тогда Рубцова. В конце концов это было в лучших советских традициях.
«Комсомольская правда», 4 января 1996 г.
Потрясенный смертью матери, шестилетний Коля летом 1942 года убежал в лес и пропадал там неделю. Когда вернулся, прочел сестре Гале стихи, в которых были такие строки:
Но вот наступило
Большое несчастье —
Мама у нас умерла.
В детдом уезжают
Братишки родные,
Остались мы двое с сестрой.
«Это я под елкой написал», — сообщил Коля. Наверное, этот неумелый опыт был первым.
Отец поэта Михаил Андриянович Рубцов родился в 1900 году в селе Самылково, что под вологодским городком Соколом. Имел деревенское прозвище Чернечонок. Работал в сельпо. Здесь они с женой Александрой Михайловной обзавелись старшими дочерьми — Надеждой и Галиной. В Емецке. где явился на свет Николай, Рубцов-старший примерно год руководил отделом рабочего снабжения здешнего леспромхоза. Затем переезд в Няндому и Вологду, где и застала семью война. В биографии Михаила Андрияновича немало белых пятен. В частности, совсем недавно стало известно, что перед войной он был репрессирован, но через год выпущен на волю. После войны имел другую семью, умер в Вологде в 1962 году. Сейчас из шестерых детей здравствует Галина Михайловна.
Неудачно съездив в Ригу, где его не взяли в мореходку, — не вышел годами, Николай после детдома поступил в Тотемский лесотехникум и проучился в нем около двух лет. «Это был тихий, открытый добру парнишка, — вспоминает журналист В.Упадышев, который в ту пору жил в Тотьме, — держался он возле рослых и крепких ребят. Был исключительно впечатлительным, краснел, если слышал бранные слова. Поход в кино был для нас праздником. Помню, он мастерски подклеивал «контрольки» к использованным билетам, по которым сам проходил на сеанс и проводил товарищей. А потом неожиданно для всех он бросил техникум и укатил в Архангельск искать морской доли».
В архангельском траловом флоте юного Рубцова определили угольщиком (подручным кочегара) на «старую калошу» — тральщик РТ-20, который уже проплавал 34 года. «Когда меня назначили на него капитаном, я уже был наслышан, что экипаж состоит из отъявленных бичей, — рассказывает известный на Севере мореход А.И.Шильников. — В море работают, как черти, но ступят на берег — не вытащишь из кабаков. Ловили треску в Баренцевом море, рейс длился полмесяца, потом три дня в порту. Хватил я лиха с этим народом. Рубцов написал стихи «У старпома лужоная глотка». Думаю, это он меня таким запомнил».
Бритые новобранцы толкались осенью 1955 года на архангельской пристани, ожидая отправки на Северный флот. Вдруг среди них оказался дед, увешанный дудочками, бубенцами, губными гармошками. «Чего изволите послушать, граждане рекруты?» — вопрошал он. Новобранцы с интересом стали подтягиваться. Посыпались заказы: «Не ходил бы ты, Ванек...», «Барыню», «Риориту»! Старичок все старательно исполнил, и ребята потянулись к нему с мятыми рублями. «Дед, а полонез Огинского можешь?» — тронул его за плечо один из рекрутов -- Коля Рубцов. Старик уважительно глянул на стриженого мальчишку и заиграл. Затих гомон, звяканье бутылок — всем стало тревожно и сладко от неведомой, бередящей душу мелодии.
У «Доброго Фили» - это одно из известнейших стихотворений Рубцова — есть реальный прототип. Неподалеку от села Никольское на кордоне одиноко жил молчаливый старик Кононов. Кордоны — это постоялые дворы между длинными лесными волоками. Уже к пятидесятым годим они опустели, обветшали. А Кононов продолжал жить на таком кордоне. Хотя дед был безобидным, детдомовские ребята его боялись — эти постоялые дворы издавна окутаны легендами о нечистой силе.
В 1964 году Рубцов сообщал в одном-двух письмах из Никольского: «Пишу повесть. Впервые взялся за прозу». Никто эту вещь, навеянную морскими воспоминаниями, «живьем» так и не видел: рукопись лежала в чемодане, который у поэта однажды украли.
Лишь за год до своей гибели Николай Михайлович обрел свой первый угол — однокомнатную квартиру в Вологде. Один из знакомых вызвался помочь Рубцову с переездом. Когда он явился на помощь, выяснилось, что все имущество новосела — потрепанный чемодан с нехитрыми пожитками и неизменным томиком Тютчева. В трагический день 19 января следователь допустил в квартиру писателей В.Белова, А.Романова и В.Коротаева. Квартира была обставлена так: диван, стол, куча журналов в углу.
В середине 80-х годов в «Лениздате» готовилась к 50-летию поэта роскошная книжка его избранного. В это время здесь после полиграфического техникума работала Лена Рубцова, дочка поэта. Однажды девчонки-наборщицы ей сообщают: «Ленка, Ленка! Мы сейчас стихи твоего однофамильца набираем. Хочешь почитать?». Со сдержанным достоинством она ответила: «Почему однофамильца? Это мой отец». Девчонки прыснули. Лена переубеждать их не стала.