ЧЕЛОВЕК ПАРТИИ КОЖИНОВА

"Если только буду знаменит,

То поеду в Ялту отдыхать!"

(Н.Рубцов)

Уже 2-й том был решен - кто да кто, уже написано было предисловие к Эдику Шнейдерману и набросок "Рубцов и Горшков", Колю я включать никак не собирался - разве одним стихом, и вдруг до меня дошло: чего ж это я друга своего и нашего - Кожиновым оставляю?! Пошел на кухню, зажарил себе техасскую яичницу, чаю разогрел, липтоновского.

Ведь пишет же мне Рейн:

"Послал тебе на днях томик Рубцова, сообразив, что ты его знал и любил. Посмертно его очень активно канонизировали." (20.7.76)

И в другом письме (первом, без даты):

"Колю Рубцова взвели в нац. гении, и на его вечере в ЦДЛ тот же Кожинов сказал, что он выше Клюева."

Какой из шести сборничков Рубцова, из тех, что у меня, прислал мне Женя Рейн - установить уже невозможно. Предисловий я до сего дня не читал. И напрасно. Открываем наиболее полное и наиболее правдивое предисловие упомянутого Кожинова (к сборнику Н.Рубцов, Стихотворения 1953 - 1971, Издательство "Советская Россия", в серии "Поэтическая Россия").

Начало совпадает с письмами Рейна:

"Уже более или менее прочно утвердилось мнение, что Николай Рубцов был одним из самых значительньх или даже самым значительным лирическим поэтом своего времени".

Касательно биографии, пишет Кожинов:

"Познакомился я с Николаем Рубцовым в конце 1962 или в начале 1963 года, вскоре после того, как он поступил в Московский литературный институт. ... Но я - да и, насколько мне известно, все окружавшие Николая Рубцова люди - мало знал о его предшествующей судьбе."

"Николай Рубцов легко соглашался прочитать или спеть - вернее, исполнить в сопровождении гармоники или гитары - свои стихи (это что-то новенькое. В Ленинграде Коля никогда не пел. Московско-есенинские дела. - ККК), но на житейские расспросы отвечал нехотя и односложно (а это так. Но не всем. Не Эдику, скажем.)".

Далее идет биография. Но она приводится почти в каждом сборнике Рубцова с незначительными дополнениями, и не в ней суть: сирота из-под Вологды, детдомовец, кочегар в тралфлоте, моряк на эсминце, рабочий Кировского завода, студент литинститута.

"В творчестве Николая Рубцова наступает решительный перелом. В августе 1964 года в журнале "Октябрь" (бывшей штабквартире Кочетова - ККК) были напечатаны пять его стихотворений, которые не только по-настоящему ввели его в литературу, но и бесспорно свидетельствовали, что Николай Рубцов - один из самых многообещающих поэтов." И тут же примечание:

"Мне дорого воспоминание о том, что в 1965 году, выступая на одном литературном обсуждении, я говорил о "плодоносной почве и внутренней энергии поэзии", раскрывшихся в стихах Николая Рубцова, и возлагал на его творчество большие надежды. Сокращенная стенограмма этого выступления была опубликована в журнале "Вопросы литературы" (1966, №3)."

"Почву" выделил я. Значит, Кожинов из них, из "почвенников". А вот то, что "по-настоящему вводит в литературу" - публикация в журнале "Октябрь", это уже интересно. В какую литературу - ясно.

А до этого?

"Николай Рубцов жил трудно, даже мучительно трудно. Я говорю об его внутренней, духовной жизни, хотя и внешние условия его быта складывались тогда нелегко.

В 1964 году за ряд прегрешений он был переведен на заочное отделение Литературного института, что означало для него потерю постоянного пристанища и средств к существованию - пусть и очень скромных, но регулярно получаемых. Печатались его стихи весьма редко."

"В 1967 году по инициативе Егора Исаева была издана книга Николая Рубцова "Звезда полей", которая сразу поставила его в первый ряд современной поэзии, хотя это и понимали тогда немногие." И примечание:

"Ранее в Северо-Западном издательстве вышла его маленькая (менее листа) книжечка "Лирика" тиражом всего 3 000 экземпляров. Но она почти не была замечена."

Но была зачтена. Курсовые и дипломные в Литинституте зачитываются публикациями и книжками. Для чего и печатают их (чаще - по месту жительства). А тираж - как тираж. Обычный. Не кожиновский, конечно, - 100 000 экз.!

Самое интересное - это определение Кожиновым периодов в творчестве поэта.

"В поэтическом наследии Николая Рубцова вполне отчетливо различаются ранние (до 1962 года) и зрелые стихи. Но - и это очень характерно - самые ранние стихи поэта ближе к его зрелой лирике, чем к стихам 1957-1962 годов. ... В 1957 году (именно к этому времени относится соприкосновение Николая Рубцова с литературой) поэт отходит от своего "природного" слога. И его стихи вплоть до 1962 года резко отличаются от позднейших, зрелых произведений, которые мы воспринимаем как собственно "рубцовские".

Стихи, написанные в период исканий, - вернее, лучшие из них, - по-своему интересны и значительны. Они,без сомнения, тесно связаны с характерной поэтической атмосферой конца 1950 - начала 1960 годов, которые обычно называют "порой эстрады"." (Кожинов) ''

Именно на этот период приходится дружба Рубцова с Эдиком Шнейдерманом (да и со мной), занятия в ЛИТО "Нарвская застава" у Натальи Грудининой вместе с Моревым, Домашевым, Тайгиным, Ирэной Сергеевой, ну, а "звуковая школа" мне была подсказана непосредственно стихами Коли Рубцова (строфа с "крестами" в "Видениях", колокольное в "Левитане", "Старый конь", "Разлад")» и я начал ее развивать в начале 1962 года, не без участия Коли.

Но, чего Кожинов, естестественно, не указывает - это влияние "квартирных" стихов Глеба Горбовского (стихи "В гостях" с посвящением Глебу, которое, почему-то, не публикуется, со, скажем, "Квартирой №6"), но Глеб пишет похлеще, зло, Коля же - более лирично, почему его текст и прошел. См. также упоминание Эдика и Глеба в стихотворении "Ах, коня да удаль азиата..."

Словом, Кожинов отдает нам Колю "ленинградского периода", что нам и нужно.

Но самое фантастическое в статье Кожинова - это упоминание ... Бориса Тайгина, да еще в качестве литератора! Это едва ли не единственное упоминание о Боре в советской прессе, да еще - и о его деятельности:

"В газете "Вологодский комсомолец" (от 29 августа 1976 года) были опубликованы воспоминания литератора Бориса Тайгина, рассказывающего, в частности, о поэтическом вечере, состоявшемся 24 января 1962 года в ленинградском Доме писателей. На этом вечере с большим успехом выступил Николай Рубцов. Все стихи его, пишет Б.Тайгин, "были насквозь пропитаны необычным юмором: одновременно и веселым и мрачным... Каждый прочитанный стих непременно сопровождался шумными аплодисментами, смехом, выкриками с мест: "Вот дает!", "Читай еще, парень!" и тому подобными. Ему долго не давали уйти со сцены, хотя регламент выступления давно кончился..

И далее пишет Кожинов:

"Стихи такого рода, как бы специально предназначенные для исполнения с эстрады, вошли в первый раздел нашей книги - "Волны и скалы". Это название рукописного сборника, который составил сам Николай Рубцов летом 1962 года. Ценитель его стихов, Борис Тайгин оформил этот сборник в виде книжечки, вручную "напечатав" его типографскими литерами в одном экземпляре. Николай Рубцов неоднократно разыгрывал своих однокашников по Литературному институту, которые верили, что книжка "Волны и скалы" в самом деле напечатана в типографии. Часть этих стихотворений публикуется в данной книге под тем же общим заголовком "Волны и скалы". Нетрудно предположить, что на том вечере в Доме писателей Николай Рубцов вызвал восторг слушателей такими стихами, как "Старпомы ждут своих матросов...", "Я весь в мазуте, весь в тавоте...", "Дышу натруженно, как помпа...", "Ничего не стану делать...", "Эх, коня да удаль азиата...", "Мой чинный двор зажат в заборах..." и т.п. Они были вполне в духе времени."

Помимо того, что это первое в советской официальной литературе упоминание о "самиздате" (а за книжечку - не рукописную, а "типографскую" - Коля вполне мог получить десятку! Я, во всяком случае, едва не получил.), это и первое упоминание о сборнике "Волны и скалы". Но по порядку.

Мемуары Бори Тайгина были опубликованы после моего отъезда. И Боря, как всегда, врет. В январе 1962 Коля, если и выступал в Союзе, то на общем вечере. И регламент там не нарушался. Помимо, подобные "пролетарские" выкрики никогда не раздавались в стенах Союза. Публика там (за вычетом членов) всегда была приличная. Одобрение выражали аплодисментами. Вечера этого я не помню, возможно, что я тогда еще не вернулся из деревни Родионово, что под Томском. По возвращении же я читал в Союзе "Томь" и на этом вечере Коля, по-моему, был. Но его не спросишь. Спросить надо у Эдика.

Насчет того, что именно читал Коля - Кожинов глубоко заблуждается. Из перечисленных им стихов Коля на публику читал только одно - "Я весь в мазуте, весь в тавоте..." Я достаточно за эти 2 года повыступал с Колей. Обычно он читал, помимо "славянских" ("Видения", "Левитан", "Старый конь", "Паром"), обязательно - "Фиалки", "В океане", "На берегу" и заканчивал - "Разладом" и "Утро перед экзаменом". Юмор, "одновременно и веселый, и мрачный" (Б.Тайгин) присущ именно этим стихам. Именно за эти стихи мы его принимали и любили, а не за упоминаемые Кожиновым.

Стихи эти не были "как бы специально предназначены для исполнения с эстрады" (Кожинов), а просто - не могли быть напечатаны, потому и читались. О роли "оральной, произносительной" поэзии я писал уже много.

Теперь о сборнике "Волны и скалы". Помимо тайком сделанной Борей Тайгиным "типографской книжечки" тиражом в один экземпляр, на моем первом "Мерседесе" были отпечатаны еще 5-6 экземпляров, обложку делала моя жена (тогда еще невеста), а переплетала моя матушка, которая Колю и Глеба очень любила. Стихи из этого сборника, хотя и приводятся в издании Кожинова, но в жутко искаженном виде, по позднейшим (в основном, вологодским) публикациям. А там местные редакторы и цензоры потрудились на славу. Все эти разночтения и редакторско-Колины (совместные) правки - будут приведены далее. Но к Кожинову.

"Но, как бы переступив через свою первую - пусть и не опубликованную - книгу, Николай Рубцов в 1962 году решительно меняет свои темы и стиль, несмотря на то, что в тогдашней ситуации его новая (а на самом деле возвращающаяся к изначальному) поэзия ЯВНО НЕ МОГЛА ПРИНЕСТИ ЕМУ СКОЛЬКО-НИБУДЬ ШИРОКОГО ПРИЗНАНИЯ."

Выделено мною. Потому что тут-то - Кожинов и лжет (врет - слишком мягко). И лжет он заведомо. Именно такая - конъюнктурная - сельская поэзия и могла вывести на "широкую дорогу". И вывела. Недаром Кожинов далее поминает "народность и человечность". Колю "отошли" от экспериментов именно условия Литературного института, а круги, с которыми он там общался - привели к балалайке (гармошке или гитаре) и к "почвенному" восприятию мира. "Народность" Коли - столь же ярко проявляется в его "Видениях", "Филе" и "Фиалках", как и в более поздних. Но, будучи - "ужат" в области формы - Коля обратился к классике. К тому же - отрыв от ленинградского круга (а что за "почвенная" публика собирается в Литинституте - я прекрасно знаю.) Других же друзей в Москве у Коли - не было.

Если в Ленинграде - он общался с работягами на Кировском заводе, а по вечерам - с нами, то в Литинституте - он круглые сутки общался с Кожиновыми.

И все же он не проституировал. В его стихи врываются - церкви, грустный колхозный быт, но все это - как бы "умиротворяется" сельской природой (чего не было у Коли - в городе). Заметим, что стихов о Москве - у него, практически нет. Он был полностью чужд ей, проводя каждое лето под Вологдой, но - абсолютно не проникнувшись столицей! О Ленинграде, в котором он пробыл меньше - 5 лет, у него стихов имеется. Не то, чтобы много, но - несколько, и характерных.

В целом же он был, конечно, деревенским. Это и позволило прилипнуть к нему всей литинститутской есенинствующей-кожиновствующей сволочи. А отходил он после этих пьянок - в деревне.

Кожинов пишет:

"Правда тяжелые и темные стороны его души по-настоящему развязывало (что греха таить!) вино. ...

И нет сомнения, что гибель его не была случайной. В целом ряде стихотворений с полной ясностью выразилось доступное немногим истинным поэтам, остро ощущающим ритм своего бытия, предчувствие близкой смерти. Он даже точно предсказал в одном из последних стихотворений:

Я умру в крещенские морозы...

В морозную крещенскую ночь, 19 января 1971 года Николай Рубцов во время тяжкой ссоры был убит женщиной, которую собирался назвать женой."

Как красиво!

На самом деле, это, похоже, "блондинка Катя", упоминающаяся в "Вечерних стихах", поскольку известно, что задушен он официанткой, писавшей стихи. Задушен подушкой за то, что в припадках пьяного садизма, гасил об нее папиросы.

Одним словом, как пишет Виктор Коротаев в сборнике "Подорожники :

"... он становился ясным и добрым. Ходил по улицам, улыбаясь знакомым, разговаривал с детьми, дарил им конфеты и желтые листья."

Почти как Ленин.

Только с чего ж он озверел?

Об этом говорится глухо. "Неустроенность", то да се, "ряд прегрешений" в Литинституте, в 1970 году "он, наконец, обрел свой дом в столице его родной вологодской земли". А до этого - ГДЕ он жил? А - по общагам, по углам, по баракам, как многие, многие поэты в данной антологии.

Об этом в предисловиях не говорится.

Зато теперь его именем - назвали целую улицу. Как сообщает Кожинов.

Коля, Коля...

---