19 января 1971 года оборвалась жизнь поэта Николая Рубцова

Рубцова в Иркутске считают почти таким же своим, как Вампилова. Когда в Фонде имени великого драматурга размышляли над серией книжек, то все сошлись на том, что в первую очередь надо издать стихи Рубцова. Так и сделали. Во-первых, они были друзьями, даже делили комнату в общежитии Литературного института. Во-вторых, ушли один за другим, оставив нас при мысли: сказали много, но еще больше сказать не успели.

В-третьих, мистически точно предсказали свою смерть. Вампилов определенно сказал, что старость ему не грозит, а гибель будет как-то связана с водой. А Рубцов даже назвал дату: "Я умру в крещенские морозы". Настолько полным было родство этих двух людей. Поэтому я не удивился, когда известный иркутский следователь Николай Китаев принес мне копию приговора, вынесенного вологодским городским судом: дело это не вологодское, а наше общее, российское. И иркутское - в частности.

Об обстоятельствах убийства Николая Рубцова к этому времени написали никак не меньше, чем о гибели Александра Вампилова. Ну и наворочали, конечно, изрядно. Для примера можно привести отрывок из работенки исполнительного директора Ассоциации писателей-инвалидов Андрея Романова в сборнике "Медвежьи песни-5" (Издательство "Аспин", Санкт-Петербург, 2001). Сборник, который руководитель региональной организации "Единства" Александр Михайлушкин порекомендовал для внеклассного чтения в школах. "Владимир Г., - пишет Романов, - волею судьбы призванный работать в системе исправительно-трудовых учреждений Архангельской области, рассказал весьма узкому кругу тогдашних молодых поэтов о реально произошедших событиях в квартире на улице Яшина. По его словам получалось, что "баба не виновата". Владимир, работая в руководстве соседнего лагеря, не мог не интересоваться подробностями столь щекотливого дела, а дал нам понять, что услышанные соседями крики Рубцова "Я люблю тебя, Люда!" - отнюдь не пустые слова, а очень даже наполненные конкретным содержанием - чувством выражения, как теперь принято объяснять, сексуальной близости..."

На мысль о садомазохистском подтексте смерти Рубцова Романова наталкивает и решение суда о закрытом характере заседания. "Судебное заседание объявляется закрытым только тогда, когда в деле действительно изучаются обстоятельства, связанные исключительно с интимными сторонами жизни потерпевшего". Да и протокол какой-то не такой - "непрезентабелен, написан от руки, кое-как".

В многочисленных публикациях о Рубцове напутаны даты, имена, без конца упоминаются спички, которые он якобы в пьяном кураже бросал в нее - до тех пор, пока не вывел-де женщину из себя и она не вцепилась ему в шею.

А не было никаких спичек. То есть манера такая у Рубцова была, но в ту ночь дело обстояло иначе. Миф этот придумала сама Людмила Грановская (такую фамилию на самом деле носила тогда Дербина). "Утверждения Грановской Л.А., - говорится в протоколе судебного заседания, - о том, что потерпевший бросал в нее горящие спички, опровергаются актом осмотра места преступления, из которого видно, что следов обгоревших спичек не обнаружено ни на полу, ни на других предметах".

Опровергала поначалу Грановская и предсмертный отчаянный выкрик Рубцова: "Я люблю тебя, Люда!" Признаться пришлось после показаний соседей. Как и в большинстве подобных случаев, убийца выстраивала более выгодную для нее картину. Мол, троица, которая до одиннадцати вечера распивала с Рубцовым вино, перед уходом посоветовала ей спрятать подальше нож. Ну, натурально, знали люди, что поэт чуть что не так, сразу хватается за тесак. Пять часов человек, понимаешь, искал нож - и не нашел. И не мог пойти к соседям: так, мол, и так, надо порезать хлеб и колбаску.

Тут не место и не время делить людей на плохих и хороших. В своей "Тетради о Николае Рубцове" Виктор Петрович Астафьев ни разу не употребил слово "пьянство". Но алкогольный омут, в котором находился поэт в течение последнего года жизни, обрисован с убойной силой. После абсолютно трезвой поездки с Астафьевым на речку Низьму немного оклемавшийся, но еще находящийся на лечении в больнице Рубцов попросил взять его с собой еще раз. "Я твердо сказал Коле, - пишет Астафьев, - поехать с ним на Низьму, но когда в конце недели пришел в больницу, его там уже не было. Пьяницы, кореша, литературные прихлебатели уманили, увели слабого человека из больницы. Лишь через несколько дней увидел я его среди гомонящей артельки, окружившей громадного роста и веса дядю. Был он лохмат, небрит, телогрейка на нем была одета прямо на голое тело, и по телу тому вилась, реялась, чертом прыгала, томительными любовными изречениями исходила татуированная живопись. Коля грозил этому громиле рукой, обмотанной грязным, уже размахрившимся бинтом, кричал, что ему все рокоссовцы в городе знакомы. Я спросил, в чем дело. Мужик, с презрением глядевший на гомонящую вокруг мелкоту, покривил налимью губу:

- Да вот вшоныш этот, - кивнул он на Рубцова, - попросил спичек прикурить и давай те спички чиркать и бросать, чиркать и бросать... Он че, от роду ударенный или недавно заболел?"

Описал Виктор Петрович и свои впечатления в морге: "Горло Коли было исхватано - выступили уже синие следы от ногтей, тонкая шея поэта истерзана, даже под подбородком ссадины, одно ухо надорвано. Любительница волков, озверевши, крепко потешилась над мужиком".

Астафьев никогда не скрывал своего отношения к Дербиной-Грановской. Не такая, мол, баба нужна Рубцову. Ему бы такую, как Марья Семеновна, "но у не у всякого жена Марья, а кому Бог даст".

Ох, и досталось Виктору Петровичу за эти строки. Вскоре Дербина ответила ему открытым письмом: и человек-то он "навеки уязвленный", и злоба на весь человеческий род у него неиссякаемая, и властями обласкан.

Астафьев не единственный, кому досталось от нее. Весь конец прошлого, века Людмила Александровна вечно кого-то обличала, с кем-то боролась. Она обличала бывшую жену Рубцова Генриетту Меньшикову, его дочь Лену, Василия Белова и все сообщество вологодских писателей.

Среди положительных персонажей Дербина-Грановская упоминает несколько хорошо относившихся к ней сотрудников исправительно-трудовой колонии и себя. И звеньевой-то она там стала, и за культурно-массовую работу отвечала, и поэтические вечера проводила, и несколько профессий освоила, и епитимью несла. И на следствии вела себя благородно. По ее выходит так, что могла бы снять с себя вину, но не стала этого делать, хотя у судей-де был единственный козырь - ее личное признание. Она не опровергает стремление "правозащитников" снять с нее вину и представить дело так, будто скончался Рубцов от сердечного приступа на почве алкогольной интоксикации. Нет, тут видится чуть ли Промысел Господний! Дербина стала нынче знаменитостью ничуть не меньше, чем сам Рубцов. Ее с удовольствием цитируют. Прямо не убийца поэта, а звезда шоу-бизнеса.

- Отчего она ведет себя столь самоуверенно? - размышляет следователь Николай Китаев. - Видимо, пребывает в уверенности, что материалов дела никто не видел. И не так уж она не права. Астафьев, как это видно из его "Затесей", материалов дела не видел. Потому что тоже говорит о брошенных в Грановскую спичках. И в этом смысле он знал о гибели Рубцова не больше любого читающего человека, который дело видел. Но он правильно описал то, что сделала с Рубцовым Грановская. В деле есть приличная фототаблица. И никаких сомнений том, что она удушила его, эти документы не оставляют.

О нечаянно свалившейся на нее популярности Людмила Александровна лет семь-восемь назад не смела и мечтать. Работала потихоньку в питерской библиотеке Академии наук. Там ее разыскал журналист "Комсомолки" Валентин Каркавцев (ныне, как это ни горько, покойный). Неплохо зная Валю, я могу понять, чем руководствовался он, когда писал оправдательную статью в защиту Дербиной. Ему не могло нравиться то, что до конца жизни на человеке было поставлено несмываемое тавро убийцы "блистательной надежды русской поэзии" (характеристика Федора Абрамова). Но вряд ли он предполагал, что смиренно несшая свой крест женщина очень скоро превратится в газетно-журнальную воительницу.Что еще удивляет в полемике о событии, которое произошло 32 года назад? Обе стороны постоянно ссылаются на Бога, а то разговаривают от имени Рубцова. Дербина - так та прямо заявляет: "Коля-то меня давно простил, знаю".

Одно из стихотворений Дербиной используется на уровне публицистики и как улика, и как оправдание. Людмила Александровна давно сказала, что к Рубцову оно не относится. Но дело даже не в том.

О, как тебя я ненавижу!

И как безудержно люблю,

Что очень скоро (я предвижу!)

Забавный номер отколю.

Когда-нибудь в пылу азарта

Взовьюсь я ведьмой из трубы

И перепутаю все карты

Твоей блистательной судьбы!

Не писателям судить эту женщину, не журналистам рассуждать о том, искупила она свою вину или нет. Но не может сочетаться покаянная молитва с мечтами о помеле.

Иркутск.

---

Источник: Трибуна (Москва) - 17.01.2003