окончание, см.

Эти факты, надо думать, в какой-то мере прорисовывают облик того поэтического кружка, в котором сформировалось зрелое творчество Николая Рубцова. Поэт очень высоко ценил своих собратьев по поэзии и более всего дорожил их мнениями и оценками.

Но, конечно, Николай Рубцов, как и любой поэт, и вообще пишущий, не мог не стремиться к обнародованию своих зрелых стихов. А добиться этого было не так уж просто.

Я начал с того, что поэтический кружок, о котором идет речь, в первые годы своего существования представлял собой именно кружок, а не литературное явление в полном смысле этого слова. Он не имел авторитета в каком-либо журнале, альманахе, издательстве; у него не было даже хотя бы "своего" литературного критика...

Автор этих воспоминаний с самого начала был тесно связан с поэтами, составившими кружок, но в те годы занимался почти исключительно теоретическими проблемами литературы; современная поэзия была для него еще только чисто душевной, а не "профессиональной" заботой.

Между тем к осени 1963 года сложилась довольно драматическая ситуация. Поэты кружка уже могли "предъявить миру" целый ряд превосходных — ныне, кстати сказать, всем известных — стихотворений, однако даже лучшие их стихи жили по сути дела только "внутри" кружка. Я был убежден, что стихи эти не только представляют собой наиболее значительные явления современной молодой поэзии, но что выразившимся в них творческим устремлениям безусловно принадлежит будущее. И при всей своей погруженности в литературу прошлых эпох я так или иначе сознавал, что без внятного для всех современного продолжения подлинного творчества в какой-то мере теряет смысл и великая поэтическая культура прошлого...

Сейчас уже, вероятно, покажется несколько странным рассказ о том, как Николай Рубцов "вошел в литературу".

На одной из встреч зашел разговор о затруднениях с печатанием стихов, прежде всего о вполне готовой к изданию, но, как говорится, лежащей без движения первой книге Анатолия Передреева. Чуть ли не впервые услышал я тогда из уст друзей горькие слова о трудности пути в литературу и стал искать какого-либо выхода.

Перебрав в памяти людей, которые могли бы помочь делу, я остановился на имени Дмитрия Старикова. Лет за десять до того мы вместе закончили Московский университет, а в описываемое время он был одним из наиболее активных и влиятельных критиков. К тому же и жил он по соседству, и я немедленно отправился к нему, вооруженный стихами и гитарой.

По-студенчески резко я сказал ему о том, что вот, мол, он столь активно пишет о современной литературе и прежде всего о поэзии, но даже не имеет представления о творчестве наиболее значительных и наиболее обещающих молодых поэтов. Затем, не дожидаясь возражений, я стал читать Дмитрию неведомые ему стихи, а кое-что и напел под гитару. И этого оказалось достаточно...

Вскоре Дмитрий Стариков был назначен заместителем главного редактора журнала "Октябрь". И за недолгие годы его работы на этом посту журнал щедро публиковал лучшие стихи Николая Рубцова, Владимира Соколова, Станислава Куняева и других.

Именно здесь были обнародованы в 1964 — 1965 годах такие ключевые стихотворения Николая Рубцова, как "Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны...", "Тихая моя родина...", "Звезда полей", "Русский огонек", "Взбегу на холм и упаду в траву...", "Памяти матери", "Мне лошадь встретилась в кустах...", "Добрый Филя" и т. п. На основе публикаций в "Октябре" Николай Рубцов смог издать в Архангельске свою первую книжечку "Лирика", и вообще именно эти публикации по-настоящему ввели его в литературу [1].

Важно отметить, что отношение Дмитрия Старикова к творчеству Николая Рубцова и его друзей разделяли в редакции "Октября" далеко не все. И кто знает, как сложилась бы судьба Николая Рубцова, если бы его лучшие стихи не были бы так сравнительно быстро введены в литературу? Напомню, что в том самом 1964 году Николай Рубцов был исключен из Литературного института и должен был покинуть Москву и поселиться в своем затерянном среди лесов и болот Никольском. Конечно, невозможно представить себе, что Николай Рубцов отказался бы от поэзии. И все же — создал ли бы он все то, что мы теперь знаем?..

Николай Рубцов уезжал из Москвы, уже обретя и истинный творческий путь, и прочный путь к литературному признанию.

В самом конце 1964 года Николай Рубцов приехал в Москву хлопотать о восстановлении его в Литературном институте (15 января 1965 года он был восстановлен, но, увы, только на заочном отделении). Однако все эти неурядицы были чем-то не таким уж существенным, — они походили на то, что произошло у нас со встречей Нового, 1965-го, года.

Было решено встречать этот год в доме моих родителей, где Николай Рубцов еще не бывал. Случилось так, что я запоздал и Николай явился раньше меня. Был он одет, как бы это сказать, по-дорожному, что ли, и на моего отца, который встречал гостей, произвел очень неблагоприятное впечатление. Отец мой вообще был человеком совершенно иного, чем мои друзья, склада...

Мы с Передреевым приехали около двенадцати и застали Николая на улице у подъезда. Меня страшно возмутило нарушение обычая, который я считаю священным: к новогоднему столу приглашается любой нежданно появившийся гость. Я вбежал в квартиру, чтобы поздравить с Новым годом мать, и вернулся на улицу.

Что было делать? У нас имелись с собой вино и какая-то снедь; но все же встреча Нового года на улице представлялась крайне неуютной. Оставалось минут десять до полуночи. Широкая Новослободская улица была совсем пуста — ни людей, ни машин.

И вдруг мы увидели одинокую машину, идущую в сторону Савеловского вокзала, за которым не так уж далеко находится общежитие Литературного института. Мы бросились наперерез ей. Полный непобедимого молодого обаяния Анатолий Передреев сумел уговорить водителя, и тот на предельной скорости домчал нас до "общаги". Мы сели за стол в момент, когда радио уже включило Красную площадь. Почти не помню подробностей этой новогодней ночи —разве только всегда восторженную улыбку замечательного абхазского поэта Мушни Ласуриа, улыбку, с которой он угощал нас знаменитой мамалыгой. Но эта ночь была — тут память нисколько мне не изменяет — одной из самых радостных новогодних ночей для всех нас. Нами владело ощущение неизбежного нашего торжества, преодолевающего самые неблагоприятные и горестные обстоятельства. Под утро мы с Анатолием Передреевым даже спустились к общежитскому автомату и позвонили моему отцу, чтобы как-то "отомстить" ему этим нашим торжеством. У него уже было совсем иное настроение, он извинялся, упрашивал, чтобы все мы немедленно приехали к нему, и т.д.

— Ты даже представить себе не можешь, кого ты не пустил на свой порог, - отвечал я. - Все равно что Есенина не пустил...

И это тогда, 1 января 1965 года, уже было полной правдой.

В наши дни нередко сталкиваешься с удивлением или возмущением по поводу того, что при жизни Николай Рубцов не получил достойного признания. Но в те времена внимание публики могли привлечь лишь стихи остросенсационного или фельетонного характера; о собственно поэтическом смысле и ценности при этом не было и речи.

Земляк поэта Сергей Чухин вспоминал, как в конце 1964 года стихи Николая Рубцова обсуждали в Вологде, как поучали его — "поближе к современности, к злобе дня". Мемуарист, в будущем страстный поклонник и подражатель Рубцова, кается, что "подлил масла в огонь. Как же? Для меня чуть ли не единственным мерилом современной поэзии был тогда Р. Рождественский, а тут — на тебе! — деревня Никола, начальная школа..." [2]

Критик Василий Оботуров свидетельствует, что даже в 1967 году "в Вологде имя Рубцова было известно еще не многим... О творческих исканиях молодого поэта не знали, да и что бы это меняло? " [3] Здесь имеется в виду, что многим современникам Николая Рубцова нужно было еще "дорасти" до его исканий, до самого смысла и стиля его творчества.

В свете этого нельзя переоценить тот факт, что Николай Рубцов нашел подлинное признание в московском поэтическом кружке, о котором шла речь. Друзья, понимавшие ценность его творчества, стали играть весомую роль в литературных кругах после гибели поэта. Они сумели помочь Николаю Рубцову в 1964 — 1965 годах опубликовать многие свои лучшие стихотворения в московских журналах и издать в 1967 году книгу "Звезда полей", за которой последовали другие, но они не имели тогда возможности добиться, чтобы признание поэта стало по-настоящему широким.

И жизнь поэта складывалась, прямо скажем, нелегко; поэт, по существу, скитался между Никольским, Вологдой, Москвой и другими городами, не имея к тому же никакого надежного заработка. Он меньше, чем кто-либо, был склонен жаловаться на жизнь, и все же горечь подчас прорывалась.

В конце 1968 года он пишет секретарю Вологодского обкома КПСС В.И. Другову о своей жизни за предыдущие пять лет: "Снимал "углы", ночевал у товарищей и знакомых, иногда выезжал в Москву... В общем, был совершенно не устроен". Письмо это Николай Рубцов, кстати сказать, все же не отправил по назначению. Но благодаря усилиям своих вологодских друзей летом 1969 года он наконец получил квартиру, в которой прожил последние свои полтора года.

В конце того же 1969 года была издана его книга "Душа хранит", а на следующий год — новый московский сборник "Сосен шум". Поэт подготовил к изданию еще одну книгу — "Зеленые цветы", но она вышла в свет уже без него...

19 января 1971 года Николай Рубцов во время тяжкой ссоры был убит женщиной, которую собирался назвать женой.

*  *  *

Николай Рубцов с присущей истинным поэтам таинственной чуткостью предсказал свою гибель:

Я умру в крещенские морозы. 

Я умру, когда трещат березы.

Он погиб — согласно древнему календарю — именно в день Крещения. Но еще более поражает другое его стихотворение о близящейся смерти:

Мы сваливать

не вправе 

Вину свою на жизнь. 

Кто едет,

     тот и правит, 

Поехал, так держись!

Не знаю другого примера в истории литературы, когда поэт начинает стихи о своей надвигающейся трагедии с приятия всей вины на самого себя... Именно начинает: покаяние охватывает душу прежде всего. Он как бы оставляет другим возможность говорить о той тяжести и той драматической противоречивости бытия, которые побудили Станислава Куняева завершить написанное в 1972 году стихотворение, посвященное памяти Рубцова, словами: "Кровный сын жестокой русской музы".

Возложение всей вины на самого себя присуще высшим нравственным традициям русской поэзии. И все же оно высказано с такой решительностью впервые.

И это воплощает глубокий смысл. Сын призван не только удержать на достигнутой духовной высоте отцовское наследие, но и хотя бы прикоснуться к новой, неведомой высоте.

Эти внешне безыскусные (да, только внешне) строки Николая Рубцова с несомненностью являют собой не зарифмованное высказывание, но поступок, поэтическое деяние, которому нельзя не верить. Чего стоит одно уж это "простецкое", но способное отозваться судьбоносным ударом в душе каждого из нас — "Поехал, так держись!" — отозваться, если только мы обладаем смелостью сделать это переживание безраздельно своим, всецело обращенным к нашей собственной жизни...

Николай Рубцов стал истинным наследником великой русской поэзии не потому, что прочитал и изучил ее, но потому, что он смог заново открыть ее неиссякаемые истоки в самых недрах обычной, повседневной жизни своего времени, в ее темных глубинах.

Подлинная суть традиции заключается не в том, чтобы идти путем предшественников, но в том, чтобы проложить свой собственный путь так, как они прокладывали свои пути.

По сути дела бесплоден путь, которым пытались идти некоторые современники, мечтающие, что о них когда-нибудь скажется: "Они из поздней пушкинской плеяды". Не может быть никакой "поздней" пушкинской плеяды, ибо эта плеяда прекрасна и вечна именно и только в своем собственном первородстве. Цитированные строки о "плеяде" похожи на недавнее заявление одного стихотворца о том, что ему особенно хорошо пишется-де в пушкинском Михайловском! Такое иждивенчество (если не сказать еще резче) явно противопоказано поэзии. Николай Рубцов хорошо писал не в Михайловском, а у ледяных болот своего Никольского, — хотя и не забывал того, что свершилось в Михайловском.

Замечательное свойство поэзии Николая Рубцова —-небывалая цельность в восприятии классических традиций. Даже крупнейшие предшественники Рубцова в отечественной поэзии, Заболоцкий и Твардовский, исходили в своем творчестве прежде всего из одной определенной линии в классическом наследии. Для Заболоцкого решающее значение имела тютчевская традиция, для Твардовского — некрасовская.

Между тем в поэтическом мире Рубцова тютчевская и некрасовская стихии явно как бы слились воедино, о чем уже не раз говорилось в работах о творчестве поэта. Конечно, это было не только личным завоеванием Рубцова, но и выражением самого хода времени, позволившего с нового рубежа воспринять, увидеть классическую поэзию как великое целое. Но все же именно творчество Николая Рубцова стало первым осуществлением этого видения.

Он смог совершить это потому, что его поэзия не только вдохновлялась великим наследием классики, но, повторяю, исходила из тех самых духовных родников народного бытия, которые как раз и явились основой и почвой отечественной классики.

Самый, пожалуй, неоспоримый признак истинной поэзии — ее способность вызывать ощущение самородности, нерукотворности, безначальности стиха; мнится, что стихи эти никто не создавал, что поэт только извлек их из вечной жизни родного слова, где они всегда — хотя и скрыто, тайно — пребывали. Толстой сказал об одной пушкинской рифме — то есть о наиболее "искусственном" элементе поэзии: "Кажется, эта рифма так и существовала от века".

И это, конечно, свойство, характерное не только для пушкинской поэзии, но и для подлинной поэзии вообще. Лучшие стихи Николая Рубцова обладают этим редким свойством. Когда читаешь его стихи о журавлях:

...Вот летят, вот летят... Отворите скорее ворота! 

Выходите скорей, чтоб взглянуть на высоких своих! 

Вот замолкли — и вновь сиротеют душа и природа 

Оттого, что — молчи! — так никто уж не выразит их... —

как-то трудно представить себе, что еще лет тридцать назад эти строки не существовали, что на их месте в русской поэзии была пустота.

Все, кто слышал стихотворения Николая Рубцова в его собственном исполнении, помнят, как, увлекаясь чтением, поэт сопровождал его характерными движениями рук, похожими на жесты дирижера или руководителя хора. Он словно управлял слышимой только ему звучащей стихией, которая жила где-то вне его, — то ли в недрах родной речи, то ли в завываниях ветра и лесном шуме Вологодчины, то ли в создаваемой веками музыке народной души, музыке, которая существует и тогда, когда никто не поет.

Замечательно, что Николай Рубцов не раз открыто сказал об этой своей способности, своем призвании слышать живущее в глубинах бытия, полное смысла звучание:

...И пенья нет, но ясно слышу я 

Незримых певчих пенье хоровое...

 

...Я слышу печальные звуки, 

Которых не слышит никто...

 

...Я брожу... Я слышу пенье... 

 

...Словно слышится пение хора...

 

...О ветер, ветер! Как стонет в уши! 

Как выражает живую душу! 

Что сам не можешь, то может ветер 

Сказать о жизни на целом свете... 

 

...Спасибо, ветер! Я слышу, слышу!..

И, наконец, как своего рода обобщение, — строки о Поэзии:

...Звенит — ее не остановишь. 

А замолчит — напрасно стонешь! 

Она незрима и вольна. 

Прославит нас или унизит, 

Но все равно возьмет свое! 

И не она от нас зависит, 

А мы зависим от нее...

Только на этих путях рождается подлинная поэзия, — о чем сказал Александр Блок в своем творческом завещании, речи "О назначении поэта": "На бездонных глубинах... недоступных для государства и общества, созданных цивилизацией, — катятся звуковые волны... Первое дело, которое требует от поэта его служение... поднять внешние покровы... приобщиться... к безначальной стихии, катящей звуковые волны. Таинственное дело совершилось: покров снят, глубина открыта, звук принят в душу. Второе требование Аполлона заключается в том, чтобы поднятый из глубины... звук был заключен в прочную и осязательную форму слова; звуки и слова должны образовать единую гармонию" [4].

Предельно кратко, но точно сказал, в сущности, о том же самом Есенин, заметив, что он не "поэт для чего-то", а "поэт от чего-то" [5]. Только "зависимость" от "безначальной стихии", звук которой поэт принимает в душу, способна породить истинную поэзию. ("О чем писать? На то не наша воля!" — так начал одно из стихотворений Николай Рубцов.)

Конечно, необходимо еще заключить звук "в прочную и осязательную форму слова", что далеко не всегда удается. Но даже самая безусловная власть над словом не создаст ничего действительно ценного, если поэт не слышит и не понимает пенье незримых певчих, звон листвы, стон ветра, если он не способен принять в свою душу звук и смысл журавлиного рыданья, о котором Николай Рубцов сказал в уже упоминавшемся стихотворении:

...Широко на Руси машут птицам согласные руки. 

И забытость болот, и утраты знобящих полей — 

Это выразят все, как сказанье, небесные звуки, 

Далеко разгласит улетающий плач журавлей...

Подавляющее большинство пишущих стихи делает это "для чего-то", формируя из своих — неизбежно ограниченных — впечатлений, мыслей и чувств соответствующую заданию стихотворную реальность.

Между тем в поэзии Николая Рубцова есть отблеск безграничности, ибо у него был дар всем существом слышать ту звучащую стихию, которая несоизмеримо больше и его, и любого из нас, — стихию народа, природы. Вселенной.

Обо всем этом по-своему сказал Михаил Лобанов в очень короткой, но глубокой статье о Рубцове — "Стихия ветра": "Свое отношение к поэзии Николай Рубцов выразил словами: "И не она от нас зависит, а мы зависим от нее". Он задает вопрос простой и значительный:

Скажите, знаете ли вы 

О вьюгах что-нибудь такое:

Кто может их заставить выть? 

Кто может их остановить, 

Когда захочется покоя?

От того, как ответить на этот немудреный вопрос... зависит, собственно, судьба поэзии... Можно добиться того, чтобы отключать или включать вьюгу — для большего комфорта. И не чувствуем мы тотчас же, как сами отказались от чего-то необъятного, заполняющего нас и выводящего в стихию?.. Порвалась связь с самим представлением о бесконечном, без чего не может быть и глубокого смысла конечного... Что-то "жгучее, смертное" есть и в связи поэта с самой природой, ветром, вьюгой, вызывающими в его душе отклик чувств — мирных, тревожных, вплоть до трагических предчувствий...

Для Николая Рубцова было характерно такое самоуглубление, так же, как от "звезды полей", от красоты родной земли он шел к Вифлеемской звезде, к нравственным ценностям... Объемность образа и поэтической мысли невозможна при сугубо эмпирическом миросозерцании, она требует прорыва в глубины природы и духа" [6].

Высокие слова о поэзии Николая Рубцова отнюдь не означают, что в его стихах все вполне совершенно и прекрасно. У него не так уж мало совсем не удавшихся, не достигших, по слову Блока, гармонии слова и звука стихов, и даже во многих его лучших вещах есть неуверенные или просто неверные ноты (характерно, что и Михаил Лобанов в своей лаконичной статье счел необходимым упомянуть о недостаточной "грации" отдельных строф поэта). Вряд ли можно спорить с тем, что за свою короткую и очень трудную жизнь Николай Рубцов не смог обрести той творческой зрелости, которая была бы достойна его исключительно высокого дара.

Но все это отступает, все это забывается перед безусловной подлинностью его поэтического мироощущения, перед самородностью его слова и ритма:

Тихая моя родина! 

Ивы, река, соловьи... 

Мать моя здесь похоронена 

В детские годы мои.

Уже достаточно ясно и прочно утвердилось представление о подлинной народности рубцовской поэзии. Но необходимо отчетливо понимать, что это, собственно, означает, ибо о народности того или иного поэта часто говорят, основываясь на внешних — тематических и языковых — чертах его творчества, то есть в конечном счете на осваиваемом им "готовом" материале жизни и слова. Такая внешняя народность достижима без особого дара и творческого накала. Между тем народность Николая Рубцова осуществлена в самой сердцевине его поэзии, в том органическом единстве смысла и формы, которое определяет живую жизнь стиха.

И суть дела вовсе не в том, что поэт говорит нечто о природе, истории, народе: сказать о чем-нибудь могут многие, и совершенно ясно, в частности, что многие современные поэты фактически говорят о природе, истории, народе гораздо больше, чем Николай Рубцов. Дело в том, что в его поэзии как бы говорят сами природа, история, народ. Их живые и подлинные голоса естественно звучат в голосе поэта, ибо Николай Рубцов был, согласно уже приведенному слову Есенина, поэт "от чего-то", а не "для чего-то". Он стремился внести в литературу не самого себя, а то высшее и глубинное, что ему открывалось.

Именно поэтому его стихи органичны и не несут на себе того отпечатка "сделанности", "конструктивности", который неизбежно лежит на стихах, написанных "для чего-то". И сложность его поэзии — это неисчерпаемая сложность жизни, а не сложность конструкций, любая из которых состоит из ограниченного количества элементов и связей.

По определению П.А. Флоренского, сделанные предметы блестят, а рожденные мерцают [7]. В поэзии Николая Рубцова есть это живое мерцание.

*  *  *

Книга, которую вы держите в руках, достаточно полно представляет наследие поэта. В нее включены более десяти стихотворений, которые ранее ни в одной из книг Рубцова не публиковались. О построении данного сборника говорится в "Примечаниях" в конце книги.

В заключение скажу еще раз о том, что при всей безусловной ценности творчества Николая Рубцова даже в зрелой его поэзии нетрудно обнаружить множество недостаточно совершенных строк и строф.

Но вот характерные размышления читательницы, влюбленной в рубцовскую поэзию. Юлия Хайрутдинова родилась в том 1963 году, когда поэт обрел зрелость; она пишет, что даже не может анализировать стихотворения Николая Рубцова: "...потому что не могу смотреть на них как на что-то постороннее, подлежащее оценке и обсуждению. Конечно, и во многих поздних стихотворениях встречаются "неживые" строки, но мне, честно говоря, просто не хочется их замечать. В конце концов, маленький недостаток только подчеркивает гармоничность целого".

И все же об этом стоит поговорить, — особенно потому, что в самое последнее время появились выступления, пытающиеся умалить наследие Николая Рубцова именно из-за несовершенства его стиля.

Выше были приведены слова Сергея Викулова о неимоверно трудной судьбе поэта, о том, что "жизнь, кажется, сделала все, чтобы убить зернышко его дарования". И в конечном счете "недостатки" поэзии Николая Рубцова — своего рода следы, вмятины, оттиски того беспримерного давления тяжкой судьбы, которое преодолевал поэт. Мне могут возразить, что читателям нет дела до трудностей судьбы поэта, что им нужны завершенные плоды творчества, а не предшествующая их появлению борьба творца — пусть даже героическая. Но поэзия говорит нам, нашей душе гораздо больше, чем мы отчетливо осознаем.

Каждый, кто смог открыть душу поэзии Николая Рубцова, так или иначе чувствует ту чудодейственную силу преодоления, которая в ней воплотилась, — чувствует, в частности, и благодаря стилевым несовершенствам рубцовского стиха. Они как бы и свидетельствуют, что "жизнь сделала все, чтобы убить", но поэт тем не менее сумел коснуться высот духа и искусства.

Николай Рубцов неопровержимо доказал, что даже в самых тяжких обстоятельствах не умирало все то, что выразила отечественная поэзия. И, может быть, именно потому так бесконечно дорого нам его творчество, которое, я убежден, останется в великой истории этой поэзии.

стр.2

Публикуется по изданию : Рубцов Н. Стихотворения М., Профиздат, 1998