Виктор Алексеевич Грибанов родился в 1922 году в большой крестьянской семье. Фронтовик. Командовал минометной батареей, бил врага под Москвой и на Курской дуге. Дважды был тяжело ранен. Награда за последний бой в прибрежье Днепра - орден Красной Звезды - нашла его лишь через пятнадцать лет. В дальнейшем, после учебы, почти тридцать лет поднимался по иерархической лестнице: первый секретарь Грязовецкого, а затем Вологодского райкомов партии, заведующий орготделом, секретарь обкома КПСС, с 1975 по 1985 годы - председатель облисполкома.

Герой Социалистического Труда. Пенсионер, как раньше бы сказали, союзного значения. В последние годы, прислушиваясь к настоятельным советам бывших сослуживцев, все чаще стал прикладываться к бумаге, поверяя ей виденное и пережитое. Кое-что из богатой на работу и людей жизни Виктор Алексеевич наговорил в диктофон.

Об удивительном ощущении

- Честно говоря, не знаю, с чего и начать. Вы по жизни идеолог и хозяйственник. Давайте, если не возражаете, начнем с литературы.

- Ну что ж, с литературы так с литературы... Однажды в ресторане "Москва", а я здесь обычно завтракал, приезжая в столицу с очередным отчетом в правительстве о делах в области, ко мне за столик подсел интеллигентный, благородной внешности человек. Как нередко бывает, завязался разговор. Он поинтересовался, откуда я и что привело меня в первопрестольную. Узнав, что из Вологды, искренне обрадовался: "Там очень сильная писательская организация". И перечислил по памяти - Белов, Астафьев, Рубцов, Фокина...

Моим собеседником оказался Виталий Закруткин, известный литератор, друг Михаила Шолохова. Надо ли говорить, что тогда лестная оценка творчества моих земляков лишний раз вызвала во мне прилив гордости за свой край, за его талантливых людей. Тем более приятно было слышать, потому что каждый из перечисленных писателей мне был лично хорошо знаком, я внимательно следил за продвижением каждого из них по литературной стезе, радовался каждому успеху.

Признаюсь, я с юношества мечтал о карьере ученого, наверное, поэтому к искусству, литературе особого интереса не проявлял, пока не познакомился поближе с нашими писателями. Я так полагаю, их творчество легло мне на душу своей человечностью, пронзительностью, языковым своеобразием. Нынче у меня довольно большая библиотека, есть книги с дарственными надписями именитых писателей, литературных критиков, разумеется, и вологодских. Знаете, недавно обратился к Вольтеру - раньше до него как-то руки не доходили. Я в полном восторге от его "Орлеанской девы ".

Мысли философа-просветителя, подчас целыми страницами, одна к одной, ложатся на нашу действительность. Удивительное ощущение...

Я к тому, что это ощущение не покидает меня, когда читаю и перечитываю произведения "своих" писателей. "Привычное дело", "Плотницкие рассказы", "Лад", трилогия о коллективизации в северной деревне - в этих и других произведениях Василий Иванович Белов талантливо, правдиво отобразил жизнь русского народа, показал чистоту его души, нравственных устремлений. Понимаю, что любое сравнение хромает. И все же, по моему разумению, если оценивать писателей по тому вкладу, который они внесли в литературу, в наше понимание общественного обустройства жизни, общечеловеческих ценностей, наконец, по стилю, языку, то я бы нобелевского лауреата Солженицына никак бы не поставил выше Белова. Повторюсь, это мое глубоко личное убеждение.

- Случайно или не случайно, но вы, Виктор Алексеевич, один из тех, кто стоял у истоков такого явления, как Белов...

- Сильно, конечно, сказано... Вы имеете в виду Грязовец? Тогда я там был первым секретарем райкома партии, а Василий Иванович - первым секретарем райкома комсомола. Естественно, часто виделись по работе. Я знал, что Белов, иногда и запершись в рабочем кабинете, "что-то" пишет. И действительно, вскоре вышла из печати первая его книжка стихов "Деревенька моя лесная..." Однажды зашел он ко мне, сказал, что собирается поступать в Литературный институт. Я ответил, что независимо от того, есть ли ему замена или нет - а положение тогда, в конце 50-х годов, в сельском хозяйстве области было наитяжелейшим - отпустим учиться, дадим хорошую характеристику... Так давно это было, много воды утекло, а помню.

Гори, гори, моя звезда...

- Ведя речь о литературе и власти, невозможно пройти мимо Николая Рубцова...

- Рубцов - это, считаю, особое явление в русской поэзии. Тютчев, Блок, Есенин, Пастернак - на этом блистательном небосклоне горит, не угасая, и звезда нашего земляка, и чем дальше уходит время, тем ярче горит эта звезда, тем, я бы сказал, проникновеннее. Вызывает сожаление, что за последние годы вокруг имени поэта, в особенности обстоятельств его ранней трагической смерти, появилось много наносного, с претензией на сенсационность, надуманного, подчас непозволительного с точки зрения морали. Заодно достается и нам -бывшим обкомовским работникам. Так, в журнальном варианте книги "Вологодская трагедия" автор, ленинградский писатель Коняев, ссылаясь на воспоминания убийцы Рубцова, утверждает, что партийные начальники собирались сурово наказать поэта -отправить его в лечебно-трудовой профилакторий. При этом беззастенчиво перевирается содержание беседы с Рубцовым в обкоме КПСС.

- Расскажите, Виктор Алексеевич, как было на самом деле. Это, думается, очень важно, ибо касается не кого-нибудь, а Рубцова.

- Лукавить не буду не люблю: конечно, Николай Михайлович попивал. Надо было как-то помочь ему. Возникло намерение поговорить по душам, посоветовать упорядочить свой быт, так как домашняя неустроенность мешала его спокойствию, в конечном счете - творчеству. Чтобы беседа носила неофициальный, товарищеский характер, я попросил принять в ней участие Белова и Астафьева. Они согласились. У меня какой расчет был? Если Николай Михайлович воспримет меня только как секретаря обкома, то к голосу своих товарищей не может не прислушаться.

Естественно, о каком-то наказании, тем более отправке в ЛТП, и речи не было, да и не могло быть. Для нас Рубцов уже тогда представлялся одним из самых, если не самым значительным, лирических поэтов России...

Так вот - сидим втроем, переговариваемся в ожидании Николая Михайловича. Вдруг звонок: вахтенный милиционер сообщает, что рядом с ним Рубцов и вроде бы навеселе. Спрашивает, как быть? Я связываюсь с Василием Тимофеевичем Невзоровым, заведующим сектором печати, прошу его спуститься на вахту: если Рубцов сильно пьян, то звать наверх не надо, если же не очень, то проводить ко мне.

Через некоторое время Николай Михайлович вошел в кабинет. Думаю, он догадывался, зачем его пригласили, но, по-видимому, не ожидал, что нас будет трое. Почему-то с ходу набросился с упреками на Астафьева. Я был обескуражен. Чтобы снять возникшее напряжение, предложил: "Давайте, Коля, так договоримся. У нас было желание поговорить с вами по душам, и ничего больше. Если найдете для себя нужным встретиться с нами, то мы готовы встретиться. Если же не захотите, то так тому и быть".

Через неделю после несостоявшейся беседы я получил от Рубцова письмо. Считаю принципиально важным опубликовать его полностью. Вот оно - страничка машинописного текста.

Секретарю Обкома КПСС тов. Грибанову В.Л. от писателя Рубцова Н.

Виктор Алексеевич!

Извините, пожалуйста, за беспокойство. И позвольте обратиться к Вам не в форме какого-либо заявления, а просто в форме неофициального письма.

Тогда, на приеме у Вас. я неважно чувствовал себя, поэтому был рассеян, плохо понимал, что происходит, а это привело меня к какому-то легкомыслию в разговоре.

Теперь же, в совершенно хорошем состоянии, я глубоко сознаю всю серьезность и справедливость Вашего замечания насчет того, что мне необходимо упорядочить бытовую сторону своей жизни.

Сознавать это мне тяжело не столько потому, что в таких случаях всегда может случиться наказание (хотя бы и доброжелательное), сколько потому, что мне очень стыдно, - стыдно вообще, но особенно перед Вами. т.к. я всегда благодарен за то большое добро, которое видел со стороны Обкома КПСС по отношению ко всем нам и ко мне, в частности.

Заверяю Вас, что я не только, безусловно, принял к сведению Ваше замечание, но и что оно послужит хорошим уроком для меня в дальнейшей жизни и, конечно, даст необходимые результаты.

С глубоким уважением Н.Рубцов.

Как видно из письма, а написано оно Николаем Михайловичем за три-четыре недели до гибели - скорее всего в декабре 1970 года, Рубцов собирался "упорядочить бытовую сторону своей жизни". И никакого, даже самого отдаленного намека на то, что хочет каким-то образом свести с ней счеты. Его письмо я расцениваю не как обычное, вроде бы извинительное по отношению ко мне послание, а как личную исповедь, разумеется, в той мере, в какой это можно сделать в официально-неофициальном контексте: Рубцов хотел убедить, и прежде всего себя, что будет другим. Вне сомненья, он понимал, какое высокое предназначение выпало на его долю и что этим надо дорожить - не обронить и не потерять. Он был полон желания жить и творить.

---

Источник: газета "Красный Север" (Вологда) - 27.02.2002