В 1968 году, в конце его, Рубцов писал письмо В. И. Другову, в то время секретарю Вологодского обкома КПСС, но не закончил это письмо и не отправил его. Письмо — о жилье, о житье. О жизни Н. М. Рубцова.

«Для ясности общей картины paccкажу немного, без всякого художества и подробностей, о своей жизни. 

Родился я в 1936 г. Родителей лишился рано, поэтому исключительно мало знаю о них. С пяти лет воспитывался в различных детдомах Вологодской области, в частности в Никольском Тотемского района. Там закончил семь классов, и с тех пор мой, так сказать, дом всегда находился там, где я учился или работал. А учился я в двух техникумах — в лесотехническом и горном, работал кочегаром тралового флота треста Севрыба, слесарем сборщиком на заводском испытательном полигоне в Ленинграде, шихтовщиком на Кировском (бывшем Путиловском) заводе, также в Ленинграде, прошел четыре года военной службы на эскадренном миноносце Северного флота».

Покуда ни слова о стихах. Между тем стихи уже были, и одно из стихотворений, «Береза», опубликованное в газете «На страже Заполярья», породило большое число подражателей. Caмо по себе это стихотворение еще «не рубцовское», оно робкое — но подражатели знают, чему подражать! Это были преимущественно военкоры, люди мужественные, но сентиментальные. То, что чувствовали они, Рубцов выразил, а военкоры брали теперь форму и наполняли ее всяк своим, но, как обыкновенно бывает с подражаниями, ничего не вышло. Чем значительнее поэт, тем больше подражателей, тем меньше возможность «написать так же». Подражатели — тень поэта. Не имеет тени только пустота. Сейчас, конечно, в каждую редакцию приходит много, утомительно много людей, пишущих под Рубцова. Раздражать это может только литературных консультантов, в рабочее время, а всем остальным людям должно быть радостно, что у нас есть кому подражать в поэзии! Надо вспомнить, в какое время появился поэт Рубцов, какие были течения, ветры, погоды. Середина пятидесятых — самое начало его стихотворчества, начало — середина шестидесятых — есть поэт Николай Рубцов. В силе, в читательском и критическом фаворе была тогда, чему свои сложные причины, поэзия, скажем так, более публицистическая, более громкая, эстрадная. Более публичная. Она не могла не появиться — как реакция на события, происходившие в обществе, реакция на данный отрезок времени. Это очевидная закономерность.

Но закономерно и то, что любому времени насущно необходим поэт не только современный, но и поэт всесовременный, поэт более крупного и значительного масштаба, осознаваемого публикой позднее его жизни, позднее, зато все более и более приближенно к этому, подлинному, масштабу. 

«В 1962 году сдал экстерном экзамены за десять классов и поступил на заочное отделение Литературного института им. Горького в г. Москве. В настоящее время — студент-заочник последнего курса этого института. Начиная с того же 1962 г. я постоянно жил и зарабатывал, как говорится, на хлеб (а также занимался студенческими делами) в г. Вологде и ее окрестностях. Но постоянного адреса все это время не имел. Снимал «углы», ночевал у товарищей и знакомых, иногда выезжал в Москву — на период экзаменационных сессий. В общем, был совершенно устроен».

Примерно за год до этого письма вышла в «Советском писателе» его книга «Звезда полей», ставшая дипломной работой. В ней было немало стихотворений очень ранних, не по силе, а хронологически ранних, и хотя это была уже вторая книга (первая — «Лирика», Северно-Западное книжное издательство, 1965), но и она значительно, несправедливо опоздала. В оценках ее, как таковых, Рубцов не нуждался, так как знал цену себе, и книга, кажется, не очень радовала, как не paдyeт подарок через два месяца после дня рождения.

В Вологде жилось ему лучше, чем в Москве, хотя и там и тут его любили многие люди, и многие бережно относились к нему; конечно, не все. 

Талант не индульгенция, а магнит: чем мощнее он, тем с большей силой притягивает к себе одним полюсом, и отталкивает — другим. Он создает вокруг себя поле, и всякий попавший в это поле неизбежно займет в нем свое место; ни маскировка, ни чрезвычайные усилия не помогут, истинное лицо проявится в отношении к таланту. 

Рубцов не принимал фальши, не мог «подлаживаться», соответствовать обстоятельствам, требующим жертв совести, не мог делать вид, что не понимает какой-либо лжи, совершенной во имя литературных или иных приличий.

Было трудно жить, но это ведь шла его жизнь, избранная им, мощно питавшая его талант, и другой жизни не было, да, кажется, и не могло быть. Можно много предполагать, можно много знать, расспрашивая знавших Рубцова, но к пониманию судьбы Рубцова это мало что добавит. Судьба вся в стихах, они внутреннее, в высшем, духовном, а не житейском смысле автобиографичны.

Среди стихов есть, в общем, слабые. И вот что происходит: эти слабые стихи по своему необходимы нам, они что-то объясняют в Рубцове, да и слабость их иного рода, чем несовершенство,— это скорее дневник движений души, запись ее маршрута, прихотливого, но единственно возможного. Всякие случались шаги, и многое происходило от той традиции, которой держался в поэзии Рубцов: быть всегда подлинным, не размениваться на «актуальность», писать о внутреннем, то есть о значительном. 

Предназначение поэта — ощущать, что человечество всегда духовно голодает, всегда жаждет красоты — понималось им прямо и с какой-то опасной для ремесленников прямотой. Он ненавидел приспособленчество в поэзии, для многих естественное, оправдываемое с простодушным цинизмом житейскими обстоятельствами, в то время как его «житейские обстоятельства» были небывало, законченно запутанными и тяжелыми.

Стихи из дома гонят нас...

Он был рад, когда хорошие люди приглашали в гости и оставляли ночевать. Доводилось коротать ночи в редакции. Приходилось бывать и в случайных домах, среди случайных людей, откуда бежал потом в Вологду, или еще дальше, в деревню Николу, которую считал своей родиной.

Тихая моя родина!

Ивы, река, соловьи...

Мать моя здесь похоронена

В детские годы мои.

«Тихая моя родина» — будто бы и впрямь «тихое» стихотворение, и это слово в нем повторяется несколько раз. Но какая мощь чувства, какая страстность в последней строфе:

С каждой избою и тучею, 

С громом, готовым упасть, 

Чувствую самую жгучую, 

Самую смертную связь. 

В глубине души все подлинно — нет смысла лукавить с самим собой. У каждого из нас в глубине души все обнажено, а поэту, что называется, от бога дано чувствовать острее, тоньше, драматичнее, и доля его — не просто чувствовать, но и перемалывать, переплавлять это чувство в новую реальность — стихи. Без мук и восторгов тут ничего не бывает, причем можно предположить, что так называемый поэтический восторг — это тоже мука, но со знаком радости. Когда это поймешь, в некотором недоумении останавливаешься перед термином «тихая лирика». 

По стиху видно, что переплавлялось и перемалывалось, какого состава душа трудилась. Из пустой породы ничего не выплавить. Когда же читаешь Рубцова, то от стиха к стиху нарастает чувство душевной, почти реальной боли, тоски, грусти, какая возникает, например, при виде вечерней степной зимней дали. Вроде бы и нет причин для боли, но и без нее не прожить, она необходима человеку. 

Понимание Рубцова осуществляется как понимание пейзажа — он таков, совершенен или менее совершенен, это неважно, но соразмерен самому себе, по-своему закономерен и в высшем смысле прост.

Связь между русским пейзажем и стихами Рубцова может быть и должна быть исследована, а читателю ясно без комментариев, что она есть, причем не на описательном или иллюстративном уровне, а на духовном. Пейзаж России грустен с сентября по апрель. Он не ужасен, так как не имеет ни гор, ни стремнин, он не грозен — ибо нет в России пропастей и бездн, но он бывает трагичен — своим покоем, своим молчанием, бесконечной тишиной полей, тропкой, пропадающей в снегу, багряной сумеречностью запада, немыслимо высоким или тяжелым, низким небом. Трагическое начало в поэте — родовое, без него нет поэзии. Личное, переработанное в стихи у Николая Рубцова значительно и трагично — это в нем народное, национальное, русское. Безоглядным оптимизмом, хотя бы и лирическим, нельзя унижать ни великую историю народа, ни его душу. Трагическое есть в каждой жизни, как в году зима, трагическое, а не обязательно мелкое, плоское, недоброе. И осмыслить все это, сделать своим — вот огромный, мало кому по силам, труд. В поэзии совершивших это — немного. И не может быть много — тяжек сей крест... 

«При вашем благожелательном участии (Вы, конечно, помните встречу с Вами вологодских и других писателей) я получил место в общежитии. Искренне и глубоко благодарен Вам, Василий Иванович, за эту помощь, т. к. с тех пор я живу в более-менее нормальных бытовых условиях. Хочу только сообщить следующее:

1. Нас в комнате проживает трое.

2. Мои товарищи по местожительству — люди другого дела.

3. В комнате, безусловно, бывают родственники и гости. 

Есть еще много такого рода пунктов, вследствие которых я до сего времени не имею нормальных условий для работы».

В целом его поэзия — это поэзия любви к Родине.

Есть риск ничего особенного не сказать этой фразой, потому что, судя по текущей критике, другой поэзии, с меньшими художественными и нравственными задачами, просто-таки нет. На самом деле «другой поэзии» очень много, и в ней не содержится любви, а есть только слова. Слова и еще раз слова. 

Любя ее, он мог быть только самим собой.

Личная жизнь его не заладилась, сиротство как бы воспряло в семье его, в Николе, где жили жена Гета и дочь Лена. Воспоминания близких друзей говорят вот что: он всегда писал стихи, не мог не работать. В селе было бы предпочтительнее ему сесть на комбайн или трактор, были бы деньги, но Рубцов жил не так: большей частью ходил по лесу, по холмам... 

Если никому и никогда не нужно будет ходить по холмам и полям, плохо станет миру. Ибо некому тогда связать жизнь человека с жизнью земли и неба, некому будет назвать эту связь. Наивное чувство, сходное с чувством самосохранения, тихо подсказывает, что все могло бы быть замечательно, вовремя, что напряженность и злость его, разумеется, случайны. 

Но правда в том, что все это было, происходило и накапливалось со злой и неправедной закономерностью. У знавших Рубцова, у его друзей достает великодушия и чести не помнить плохого. Самое главное, что он был и нежным, и деликатным, и очень добрым человеком. Качества будто бы житейского свойства, на самом деле непереоценимо важны: это ведь явленные отсветы светлых душевных глубин. По Блоку: «Простим угрюмство — разве это Сокрытый двигатель его?»

Боли Рубцов не причинил никому, разве только — за себя самого, но какой может быть в этом спрос? Те, кто знал его, понимали, какого масштаба этот человек и поэт. И масштаб не снижался существованием стихотворений «ниже уровня» и теми «историями», которые время от времени происходили. Тем более что, покопавшись как следует в обстоятельствах, можно было обнаружить основания его резкости, мрачности. Были основания. И как им не быть, если разламывающей душу неустроенности, можно сказать, обездоленности хватило в его жизни на троих? В последние годы, в предсмертные дни происходил, очевидно, внутренний перелом; один этап поэтической внутренней жизни был уже позади, другой ощущался едва-едва, но наверняка это сейчас нельзя сказать. Душа устала. Появились стихи о смерти, что совсем не стоит рассматривать как предчувствие. Смерть — в каком-то смысле одна из старых тем поэзии. 

Был кризис — очередной этап развития.

Мы сваливать не вправе 

Вину свою на жизнь. 

Кто едет, тот и правит, 

Поехал, так держись! 

Я повода оставил,

Смотрю другим вослед. 

Сам ехал бы и правил.

Да мне дороги нет...

Между тем дорога была, дорога неосознаваемой им самим ширины и протяженности. Хотя при жизни его вышли только четыре небольшие книжки тиражом сорок три тысячи экземпляров, был он уже, и навсегда, большим русским поэтом.

«Возраст уже не тот, когда можно бродить по морозным улицам и на ходу слагать поэмы и романы. Вследствие тех же «пунктов» я живу отдельно от жены — впрочем, не только вследствие этого: она сама нe имеет собственного жилья. Среди малознакомых людей я привык называть себя «одиноким». Главное, не знаю, когда это кончится».

Летом следующего, 1969 года он получил однокомнатную квартиру на улице Александра Яшина, но внутренних проблем это не сняло и не разрешило. Совершалась огромная душевная работа, внешне явленная в блоковском «угрюмстве», и страшно предположить, что неподдельную, колоссальную тяжесть этой работы он принял за непреодолимую болезнь и боль.

Когда заря

Смеркается и брезжит,

Как будто тонет в омутной ночи,

И в гробовом

Затишье побережий

Скользят ее

Последние лучи,

Мне жаль ее.

Вот-вот... еще немножко...

И, поднимаясь

В гаснущей дали,

Весь ужас ночи

Прямо за окошком

Как будто встанет

Вдруг из-под земли!

И так тревожно

В час перед набегом

Кромешной тьмы

Без жизни и следа,

Как будто солнце

Красное над снегом,

Огромное,

Погасло навсегда...

В это время он много писал и даже работал недолго в штате молодежной газеты в Вологде, где отвечал на стихотворный «поток», рецензировал рукописи начинающих стихотворцев. Поскольку о поэзии он высказывался мало, то все написанное им в этом роде представляет особый интерес. С газетами, кстати, он сотрудничал охотно, и не только по необходимости, но и в силу понимания их свойств: быстрый выход, едва не в каждом доме — читатель. В декабре 1967 года в «Правде» были опубликованы «Детство» и «Шумит Катунь». Василий Елесин пишет: «Рубцов придавал большое значение публикации в «Правде». 

«Ведь это здорово — мои стихи прочитают семь миллионов человек!» 

Еще бы не здорово, если не так давно он приносил стихи в издательство, редактор перепечатывал их для себя на машинке, читал друзьям, но к публикованию не рекомендовал! Конечно, здорово, если о выходе первой книги он сообщает с понятной грустью: «У меня вышла книжечка. Конечно, тут далеко не все, на что я способен». Размышляя о стихах Ольги Фокиной, Рубцов написал так: «Вообще, надо сказать о том, что плодотворный путь поэзии один: через личное к общему, т.е. путь через личные, глубоко индивидуальные переживания, настроения, раздумья. Совершенно необходимо только, чтобы все это личное по природе своей было общественно масштабным, характерным».

Он любил и чтил Тютчева, до смерти не расставаясь с его книгой, знал и читал его стихи. Можно найти у Рубцова много общего с Есениным, и это общее, общность, глубже, чем подражание и схожесть. Может быть, невиданная естественность поэзии Есенина и поэзии Рубцова — общее... (Вот деталь: Рубцов, как Есенин, не любил иностранных языков. Немецкий не стал изучать, перешел на французский. Тут, должно быть, дело в том, что настоящий поэт, взявшись изучать другой язык, должен проделать несравненно большую, чем обычный человек, работу, поскольку постигает стихию языка именно как поэт.) 

Рубцов уставал и болел, и с ним было трудно— но как трудно было ему самому! 

Были написаны такие стихи:

О моя жизнь!

На душе не проходит волненье...

Нет, не кляну я мелькнувшую мимо удачу,

Нет, не жалею, что скоро пройдут пароходы.

Что ж я стою у размытой дороги и плачу? 

Плачу о том, что прошли мои лучшие годы!

До пятой своей книги — «Зеленые цветы» — он не дожил, всего же в разных издательствах к концу 1984 года вышло восемнадцать его книг, на нынешний день, вероятно, больше. 3 января 1986 года ему было бы пятьдесят лет. 

Много это или мало — пятьдесят лет,— праздный вопрос, нисколько не может быть много, любая жизнь обидно коротка. И в пятьдесят и много позже можно писать прекрасные и великие стихи, можно петь их под гармонь или гитару, как пел Рубцов, можно с непознанной ранее силой любить вечную Родину, вечное, а не только сегодняшнее и вчерашнее в ней. 

«Вряд ли ошибусь, если скажу, что жизнь зовет к действию...»

На этом обрывается автобиографическое письмо Рубцова. 

Думаешь про такое понятие - дом Рубцова. Его дом - Россия. На могиле установлена плита, сделанная из куска панели жилого дома, эта плита пестрая — фиолетовая, красная, серая, а ниже, по основанию, слова:

«Россия, Русь! Храни себя, 

     храни!»

---

Публикуется  по журналу "Сельская молодежь" (1986, №1)