«Мне поставят памятник»

Николай КОЛЫЧЕВ

1987 год. Алма-Ата. Выездной семинар молодых литераторов СССР. В гостинице шумные посиделки. Валентин Устинов, Александр Бобров, молодые писатели со всего Союза - прибалты, кавказцы, местные - казахи, мы - славяне: русские, украинцы, белорусы, еще все вместе. Читаем друг другу стихи, разговариваем о поэзии, ну, и выпиваем, как водится. Дверь в номер открывается. Входит маленький, тщедушный, какой-то весь замызганный казах. Его трясет. Явно с похмелья.

- Тебе чего?

Он красноречиво поднимает руку, сжав три средних пальца и растопырив большой - вверх, а мизинец - вниз.

- Чего это ради? Самим мало! - возмущается кто-то.

- Я тоже поэт. И переводчик, - говорит он по-русски плохо, с акцентом, медленно, с трудом выпихивая слова изо рта.

Местные стыдливо отводят глаза. То ли знают его, то ли просто стыдно за соотечественника. Девчонки морщат носы. Ребята уже поднимаются, чтобы вытурить непрошеного гостя. Но он без всякого предисловия начинает читать:

 

Я забыл, что такое любовь,
И под лунным, над городом светом
Столько выпалил клятвенных слов,
Что жалею, как вспомню об этом?

Все замолкают. Удивленно смотрят на него. Читает он так же плохо, как и говорит. Коверкает слова, путает ударения. Кажется, что он даже не понимает, о чем стихотворение.

 

Но однажды, прижатый к стене
Безобразьем, спешащим по следу,
Одиноко я вскрикну во сне
И проснусь, и уйду, и уеду.

Глаза его загораются, он действительно прижимается, распластавшись к стене. Кривясь и с трудом проворачивая языком между зубами слово «безобразье», он брызгает слюной, морщится.

Кошу взглядом на девчонок. Сидят. С интересом слушают. В номере гробовая тишина. Закончив читать по-русски, тут же переходит на казахский. И лишь произнеся последнее слово, поясняет: «Перевод. Мой».

Несколько секунд все сидят, как каменные. И - номер взрывается аплодисментами.

- Да что же вы, налейте человеку! - Призывает Валентин Устинов.

Гостю подносят почти полный стакан водки. Он, давясь, выпивает, чем-то закусывает и тут же опускается по стенке на корточки, роняет голову на грудь и засыпает. О нем скоро забывают. Вновь разгораются литературные споры, читают стихи. Но через некоторое время он поднимается, опираясь спиной на стену и вновь читает:

Я забыл, что такое любовь...

Все повторяется. По прочтении ему выливают оставшуюся в бутылке водку. Народу много. Все равно на всех не поделить. Чья-то реплика:

- Вот ведь жук, знает, на что взять.

Встает Валентин Устинов, и, подняв указательный палец вверх, торжественно изрекает:

- О! Рубцов! Вот она - сила поэзии!

* * *

Несомненно, Николай Рубцов - один из наиболее любимых народом поэтов. Несомненно, что лучшие стихи Рубцова - золотой фонд русской классики, «литературный хлеб», без которого сегодня невозможно воспитать и вырастить настоящего русского интеллигента. Вполне естественно и по достоинству его имя воспринимается в одном ряду с такими поэтами как Суриков, Кольцов, Клюев, Есенин. Наряду с вышеперечисленными «крестьянскими» поэтами он крепко связан с глубинной русской землей - деревней, селом, полем, лесом, но, вместе с тем, стихи Рубцова пронизаны какой-то не номинальной, а внутренней, духовной образованностью, свойственной Тютчеву, Фету, Блоку.

Московский писатель, редактор газеты «Российский писатель» Николай Дорошенко, человек образованный, имеющий солидный багаж прочитанной литературы, как отечественной, так и зарубежной, и несомненный литературный опыт и вкус, но сугубо городской, однажды в разговоре признался мне, что долгое время воспринимал стихи Николая Рубцова, как изящную вязь неких условных символов. Все эти старухи с землистыми лицами, поросшими какой-то травой, догнивающие лодки, сараи, заборы, поленницы складывались в его сознании в некий фантастический мир, созданный самим Рубцовым. И лишь позже, побывав на родине поэта, достаточно близко познакомившись с природой, бытом, людьми, населяющими тот край, он вдруг прозрел, увидев поэзию самой жизни, окружавшей его. Увидел, что все строчки Рубцова «списаны с натуры», но так мастерски списаны, что не превратились при этом в лубок, сохранив не только красоту, но и глубину, и мудрость этого мира. Тем и силен Рубцов, что он ничего не придумывает, не «сочиняет», а, зачерпнув прямо из жизни, как из колодца или реки, несет нам поэзию земли, народа, России.

Есть в нашей литературе произведения, необходимые всякому русскому человеку, как хлеб. Даже по своей физиологической природе русский человек, довольно неприхотливый, всеядный, способный привыкнуть к кухне любого другого народа, более всего обычно страдает не от непривычного вкуса незнакомых блюд, а от недостатка хлеба. («С хлебом ешь мороженое, внучек»? Не помню, кто из писателей вложил эти слова в мудрые уста сморщенной старушки).

Народ мудр. Он не хочет быть «общеевропейцем», как бы его не тянули к общеевропейской культуре. Не может он без своего хлеба.

Я учился в школе в конце 60 - начале 70 годов. Мы не изучали поэта Сурикова. Стихотворение: «Вот моя деревня, вот мой дом родной...» не было программным, но его почему-то знают... Знают мои родители, знаю я, знают мои дети. Бабушка моя тоже знала. Что это? Почему? Многое, из того, что учили в школе - забылось, стерлось, иное - исчезло без следа. А эти слова: «Вот моя деревня...» напевает, твердит, нашептывает, перебирает мысленно вся Россия. И это - не песня, а простое стихотворение.

Хлеб выпекают многие народы. Но те, кто бывал за границей, знают, что тот хлеб - вкусный, или не вкусный - это не наш, не русский, не родной хлеб, и скучают по своей «черняшке». И в России не всякий пекарь умеет выпечь настоящий русский хлеб. На русском судне, которое ходит в дальние рейсы, коку простят многое: и пережаренное мясо, и отвратительные торты к праздникам, и сварливый характер, и даже пристрастие к спиртному, если он выпекает отличный хлеб. Настоящий русский хлеб мы отличим от любой подделки.

Так и «хлеб литературный». Народ не обманешь. Его выбор не зависит ни от критики, ни от «раскрутки». Здесь проходит процесс на генетическом уровне. По крови, по вере, по любви. Этот выбор порою непонятен, необъясним, но всегда верен.

* * *

Войдя в «большую поэзию» как автор стихотворения «Тихая моя Родина», Николай Рубцов и по сей день остается «негромким» поэтом. Но, хотя телевидение и радио не жалуют его пристальным вниманием, он востребован. Интерес к его творчеству и судьбе не угасает. Стихи на прилавках магазинов не залеживаются, а о сложной и драматической судьбе поэта написано и издано на сегодняшний день в несколько раз больше, чем его стихов при жизни.

Но обидно, что такие значительные, казалось бы, усилия направлены в основном на «копание в постельном белье». Пережевывают и обсасывают отрицательные черты характера и пагубные привычки Рубцова, вспоминают какие-то курьезные случаи, перебирают, раскладывая по минутам последний день жизни поэта, словно смакуя его трагическую гибель.

Обидно, что при этом настоящая, литературно-исследовательская работа с творческим наследием Рубцова почти не ведется. Хотя многие стихи рекомендованы для изучения в школах, часто звучат со сцен клубов и дворцов культуры, на различных литературных вечерах.

Николай Рубцов был предельно требователен к себе, и даже с удачными, принесшими ему успех и признание стихами работал практически до самой смерти, продолжая править, переписывать, изменять, доводить до совершенства строки, которые его по каким-то причинам не устраивали. В результате сегодня мы имеем по несколько вариантов даже очень известных, ставших классическими стихотворений. В некоторых из них мы встречаемся с неоправданной пунктуацией, требующей бережной редакторской правки. То есть, один из вариантов, лучший, должен быть признан окончательным, и именно в таком виде переиздаваться, а остальные имеют право на существование в академическом издании, как черновые варианты или наброски.

Тема эта значительнее и объемнее журнальной статьи и сегодня я хочу остановиться лишь на одном знаке препинания - восклицательном, в стихотворении «Виденья на холме».

Помню, как, впервые читая это стихотворение, я спотыкался об этот знак, возвращался к началу, вновь спотыкался. Стихотворение это стало одним из моих любимых. Я часто перечитывал его, и, честно говоря, уже и привык к этому восклицательному знаку. Но однажды наш, мурманский поэт Владимир Смирнов по доброте душевной подарил мне все книжки Николая Рубцова, изданные при жизни. Было это в середине 80-х годов. По тому времени - подарок роскошный. Рубцова купить было невозможно. Я, естественно, несколько дней сидел и жадно перелистывал страницы, и как-то само собой получилось, начал сличать тексты одноименных стихов в разных изданиях.

Взбегу на холм
и упаду в траву.
И древностью повеет вдруг из дола!
Засвищут стрелы будто наяву,
Блеснет в глаза кривым ножом монгола!
Пустынный свет на звездных берегах.
И вереницы птиц твоих, Россия,
Затмит на миг в крови и жемчугах
Тупой башмак скуластого Батыя?

 

(«Зеленые цветы» М. «Советская Россия» 1971 г.

расположение строк, орфография и пунктуация здесь и далее - по источнику).

Обратите внимание на восклицательный знак после слова «монгола». В следующей строке автор ставит точку, и, руководствуясь правилами русского языка и здравым смыслом, следовало бы вовсе отказаться от этого восклицательного знака, и тогда стихотворение и интонационно и логически обрело бы целостность и завершенность. Откуда вообще появился этот знак? Конечно, существуют различные «авторские» знаки препинания, другие странности, которые принято сохранять при публикациях. Не избежал этого веяния и Николай Рубцов. В воспоминаниях современников описано, как яростно он отстаивал перед редактором восклицание «Эх!» в стихотворении «Утонула во тьме отдаленная пристань» («По дороге промчался - эх! - сумасшедший поток»). Но в «Видениях на холме» явно не такой случай.

«Зеленые цветы» - последний сборник, составленный самим автором. Выхода его Рубцов уже не увидел. Но с рукописью работал, вероятно, правил какие-то строчки. Чтобы внести ясность, обратимся к предыдущим вариантам стихотворения.

Взбегу на холм
  и упаду
       в траву.
и древностью повеет вдруг из дола.
Засвищут стрелы, будто наяву.
Блеснёт в глаза
   кривым ножом монгола.
Сапфирный свет
     на звёздных берегах,
и вереницы птиц твоих,
       Россия,
затмит на миг
      в крови и жемчугах
тупой башмак скуластого Батыя!..
 

Это самый ранний из опубликованных вариантов. Под стихотворением - дата: Ленинград 1960. Приводится по самодельной, отпечатанной на машинке и сшитой в 1962 году книжке «Волны и скалы».

Как видим, первоначальный текст почти не отличается от последнего прижизненного. Но устраивал ли он автора. Явно он чувствовал какую-то недоработку в строке «Блеснет в глаза кривым ножом монгола». Сама по себе строчка сильная, упругая, образная. Терять такую - жалко. Но в стихотворении как-то неловко стоит. Что блеснет? Куда блеснет? Но Рубцов - поэт чистый, внятный, прозрачный по сути. Естественно, он мучительно искал решения. Поэтому в сборнике «Звезда полей», вышедшем в 1967 году начальные строки этого стихотворения выглядят следующим образом:

Взбегу на холм
       и упаду
    в траву.
И древностью повеет вдруг из дола.
И вдруг картины грозного раздора
Я в этот миг увижу наяву.
Пустынный свет на звездных берегах
И вереницы птиц твоих, Россия,
Затмит на миг
В крови и жемчугах
Тупой башмак скуластого Батыя!..

Как видим, ради ясности и внятности, поэт жертвует дорогой ему, красивой строкой: «Блеснет в глаза кривым ножом монгола». Стихотворение действительно становится внятным, логически выверенным, но... Замена явно неравноценна. Вместо одной мощной строки появляются две - не по-рубцовски слабые, как-то выпадающие из стихотворения, словно другим автором написаны:

И вдруг картины грозного раздора
Я в этот миг увижу наяву.

Потому в последней своей правке поэт все-таки возвращается почти к первоначальному варианту. Здесь и появляется восклицательный знак. Дело в том, что во всех предыдущих публикациях Рубцов настойчиво пытается сохранить целостность четверостишья:

Пустынный свет на звездных берегах
И вереницы птиц твоих, Россия,
Затмит на миг в крови и жемчугах
Тупой башмак скуластого Батыя!

И, возможно, при последнем вычитывании рукописи его осенило: и логически, и интонационно изначально написанное им стихотворение можно прочесть и по-иному:

Блеснет в глаза кривым ножом монгола

Пустынный свет на дальних берегах.

В таком случае все становится по местам. Возникает целостный, хорошо прописанный образ. Возможно, Рубцов от радости, что нашел решение даже «маханул» в рукописи восклицательный знак, вписав нужную строку.

Конечно, это лишь догадка. Версия. Для ее подтверждения или опровержения необходимо ознакомиться с версткой сборника «Зеленые цветы», внимательно осмотреть пометки автора. Именно в таких исследованиях нуждается наследие Николая Михайловича Рубцова, а не когда, где, сколько и с кем выпил и кого куда послал.

* * *

Кстати, по последнему поводу в защиту поэта приведу свидетельство известного русского скульптора Вячеслава Михайловича Клыкова, автора памятника поэту и искреннего почитателя его творчества.

«Какой-то период моей жизни прошел под знаком Рубцова. Я не знаю другого поэта, который так остро чувствовал лирическую связь с землей. И дана она ему была не случайно. В этот век кто-то должен сказать, крикнуть: что же случилось?!» - говорит Клыков.

Однажды, будучи в Москве, я спросил у него, как же так получилось, что они с Рубцовым, современники, и, явно единомышленники, даже более того, я бы сказал - единочувственники, живя в одно время, на одной земле и нередко находясь в одном городе и ходя по одним улицам, так и не встретились. Оказалось, одна встреча все же была.

Вячеслав Михайлович как талантливый скульптор раньше многих своих однокашников получил мастерскую в Москве. Спиртного он в те годы почти не употреблял, но интересные люди, умные собеседники его всегда привлекали. И был у него один друг. Ну, не друг, скорее, знакомый, общительный, яркий, зажигательный. Вечно с кем-то знакомящийся, и тут же отмечающий эти знакомства возлияниями во славу Бахуса. Распивать спиртное на улице в те годы было чревато последствиями, а своего угла, где бы можно было «пообщаться» с очередным новым знакомым у него не было, и поэтому он обычно тащил таковых в мастерскую Клыкова.

Как человек «деликатный», он просил нового знакомого подождать на улице, а сам вихрем влетал в мастерскую:

- Слав! Ты слыхал о художнике (скульпторе, музыканте, танцоре, писателе) таком-то?..

- ?

- Да ты что! Вся Москва только о нем и говорит! Талант! Гений! Уникум! Вам надо обязательно познакомиться! Что ты! Не пожалеешь! Кстати, хочешь, я его сейчас приведу? Случайно встретил. Ага, на улице стоит? Ну, готовь стаканы, я мигом?

Случались, конечно, среди таких визитеров и люди интересные, но, в основном - ерунда, только работать мешали.

В один прекрасный день ввалился этот знакомый в мастерскую к Клыкову с предложением познакомить с гениальным поэтом, а накануне несколько дней подряд приводил таких «гениальных» философов, писателей и композиторов, что Вячеслав Михайлович наотрез было отказался кого-либо принимать. Но пропагандист гениальностей все -таки уговорил скульптора.

- Ну, ладно, веди давай. Только не долго.

Они вошли вдвоем с молодым еще, но лысеющим парнем. Сели за стол. Разлили вино по стаканам. Знакомый, приведший поэта, захлебываясь, разглагольствовал о чем-то, подливая себе вина, а Клыков с Рубцовым сидели и молча смотрели друг другу в глаза. Довольно долго сидели, пока общительный и зажигательный не уговорил всю бутылку. Наконец, Рубцов, не притронувшись к вину, встал и вышел не прощаясь. Больше они не встречались.

А ведь, сколько могли сказать друг другу. Познакомиться, подружиться бы могли. Как бы это отразилось на творчестве Клыкова? Что бы мог написать Рубцов?

На Вячеслава Михайловича Рубцов произвел впечатление глубоко думающего человека. Таким он его и изваял. Не то что на алкоголика, а даже на человека пристрастного к вину он не был похож.

В судьбе Николая Рубцова Мурман - это край, в котором он окончательно сформировался как личность. Здесь, в Кировском горном техникуме он учился, служил на Северном флоте. Здесь начал печататься в Североморской газете «На страже Заполярья». На Кольском полуострове не было другого поэта такого масштаба, столь продолжительный срок связанного с этой землей.

В Мурманске есть прекрасный музей Есенина, есть школьный музей Пастернака, в Кировске при библиотеке, энтузиасты организовали музей Ерофеева, автора нашумевшей в свое время повести «Москва - Петушки».

Господа собственники и бизнесмены, разбогатевшие в период инфляции!

Независимо от вашего желания в основу вашего благосостояния, хотя бы малой крупицей легли и эти народные деньги, собранные на памятник Рубцову. Имейте совесть, верните народное - народу. Постройте памятник. Чего вам стоит?


Источник: сайт Трифонова Печенгского мужского монастыря