В архиве Рубцова

Виктор БАРАКОВ

Мал архив Рубцова, да дорог... Дорог и в переносном, и в прямом смысле — у работников Государственного архива Вологодской области нет денег на фильмокопирование его личного фонда. И потому рассыпаются мятые, зачастую обгорелые листы бессмертных рубцовских творений, рвутся в руках даже самых осторожных исследователей пожелтевшие странички дешевеньких блокнотов тридцатилетней давности, истлевают от времени обрывки ватмана под заголовком «график соцсоревнования», на оборотной стороне которого торопливо набрасывал бесценные строки страдавший от хронического безденежья поэт. Одно успокаивает: почерк у Рубцова ровный, разборчивый, «поставленный» учителями ещё той, старой школы.

Великим тружеником был Николай Рубцов: у большинства его стихотворений — множество вариантов, самые ранние из которых — конца пятидесятых — начала шестидесятых годов. Работал он над ними в течение многих лет и поэтому редко датировал тексты, совершенно справедливо полагая, что поэт — сын вечности, однако «достояньем доцента» всё-таки стал, и ученый народ, конечно же, не упускает случая лишний раз переругаться из-за какой-нибудь спорной даты.

У Рубцова, как у любого творца, были свои профессиональные тайны, свои стиль работы, и черновики красноречиво подтверждают это. Обычно он писал так называемой «лесенкой», и лишь потом строфы приобретали классическую форму. Постепенно, тщательно шлифовал Рубцов свои стихотворения, уничтожая надрывность и слащавую сентиментальность юношеских лет, выбрасывая наивные строки, ненужную иронию, преодолевая тютчевское, лермонтовское или есенинское влияние.

Большие усилия прилагал Рубцов, выбирая более точное, ёмкое, единственно верное в данном контексте слово. Кто не знает его знаменитое «В минуты музыки»?.. В раннем варианте последняя строфа начиналась так:

Как будто вечен час прощальный, 

Как будто годы ни при чем...

Рубцовым были исписаны горы бумаги, прежде чем она приобрела нынешний вид:

Как будто вечен час прощальный, 

Как будто время ни при чем... 

В минуты музыки печальной 

Не говорите ни о чем.

Любимый эпитет у поэта — «печальный», и это не удивительно: в его жизни было слишком много печального, трагического. Оттого в стихотворении «Встреча» он и убрал эпитет «тревожный» к слову «сирота», он хорошо знал, что это такое:

— Как сильно изменился ты! — 

Воскликнул я. И вдруг опешил. 

И стал печальней сироты... 

Но я, смеясь, его утешил:

— Меняя прежние черты, 

Меняя возраст, гнев и милость. 

Не только я, не только ты, 

А вся Россия изменилась!..

Источник многих стихотворений Рубцова — в его личной трагедии сиротства: в раннем возрасте, в годы войны, он похоронил мать, затем потерял отца и долгое время считал его погибшим и только потом узнал, что у отца — новая семья... Так и не пережил поэт следующего удара судьбы: первая любовь осталась неразделенной и, как показало время, единственной... Если не считать любви к России.

Невозможно без волнения читать строки чернового варианта стихотворения «В осеннем лесу»:

Я так люблю осенний лес, 

Над ним — сияние небес. 

Что я хотел бы превратиться 

Или в багряный тихий лист, 

Иль в дождевой веселый свист,

Но, превратившись, возродиться

И возвратиться, чтобы мать

Я смог по-прежнему обнять, 

Чтоб смог я с радостью большою 

Сказать: — Я был в лесу листом! 

Сказать: - Я был в лесу дождем,

Поверь же мне:

Я чист душою...

Рубцов убрал слишком личное, сокровенное, нетипическое, и вот что получилось в варианте окончательном:

...Но, превратившись, возродиться 

И возвратиться в отчий дом. 

Чтобы однажды в доме том 

Перед дорогою большою 

Сказать: — Я был в лесу листом, — 

Сказать: — Я был в лесу дождем! 

Поверьте мне, я чист душою...

Поэт всегда помнил о своей матери, страшное впечатление раннего детства невозможно было забыть, и он беседовал с ней в своих стихах, как с живой:

В горницe моей светло. 

Это от большой звезды. 

Матушка возьмет ведро, 

Молча принесет воды... 

— Матушка, который час? 

Что же ты уходишь прочь? 

Помнишь ли, в который раз 

Светит нам земная ночь?..

(«В горнице», ранняя редакция)

Рубцов безжалостно выбрасывал эти и другие субъективные строфы, вот отрывок из варианта стихотворения «Ветер с Невы», посвященного Тае, той самой Тае, которая так и не дождалась военного моряка Коли Рубцова:

Я помню умчавший тебя

вагон 

И желтые стены

со всех сторон. 

Я помню свою

      сумасшедшую ночь 

И волны, летящие мимо и прочь...

Достаточно сказать, что рубцовская «Повесть о первой любви» насчитывает шесть редакций...

Иногда приходится сожалеть о выброшенных поэтом совсем неплохих строфах. Вот, например, строфа из первоначального варианта стихотворения «Высокий дуб, глубокая вода...» под названием «Высокие березы, глубокая вода...».

Да как не говорить,

     не думать про нее, 

Когда еще в младенческие годы 

Навек вошло в дыхание мое 

Дыханье этой северной природы!

Иногда Рубцов слишком смело «рубил» (извините за каламбур) важные части своих стихов, и порой из-за этого терялся их первоначальный смысл. Стихотворение «Памяти Анциферова», например, начинается как-то сразу, без предварительного вступления, и читатель чувствует какое-то смутное неудобство. А ведь все было бы иначе, если бы поэт опубликовал первую строфу. Что ему помешало или кто помешал - неизвестно. 

Его поглотилa земля.

Как смертного, грустно и просто,

Свела его, отдых суля, 

В немую обитель погоста.

В текстах Рубцова никак не удается устранить и некоторые разночтения, поэтому возникают обычные в таких случаях, но неприятные недоразумения. Так, в стихотворении «Зимняя ночь» неизвестен «настоящий» эпитет к слову «тайна» в строчке «Есть какая-то вечная тайна...» В автографе поэта стоит: «жгучая» тайна, в сборнике стихотворений Н. Рубцова 1985 годa (составитель В. Оботуров) — «вечная» тайна, в последнем издании 1994 года «Русский огонек», том I (составитель В. Коротаев) — «жуткая» тайна...

Такая же проблема и с эпитетом в знаменитом стихотворении «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны...» Спорная строчка в черновике звучит так:  «Боюсь, что над нами не будет таинственной силы...», в печатных же копиях, сохранившихся в архиве, стоит: «возвышенной силы», такое же разночтение и в посмертных сборниках поэта. Кстати, первый вариант стихотворения «Я буду скакать...» начисто опровергает репутацию Рубцова как певца далекого, ушедшего времени, здесь везде, зримо и незримо, присутствует современность. Вот только три черновых строки: 

Что все понимая, без грусти 

      пойдем до могилы... 

  Неведомый сын 

вымирающих вольных племен... 

   Я буду скакать, 

не жалея минувших времен... 

Тема отдельного разговора — религиозный подтекст его лирики. Ю. Кузнецов, например, отрицает подобное у Рубцова, однако, если внимательнее прочитать хотя бы «Избранное» поэта, то мы обнаружим:

Когда душе моей сойдет успокоенье 

С высоких, после гроз, 

Немеркнущих небес...

.................................................

До конца,

До тихого креста, 

Пусть душа 

Останется чиста!

.................................................

Взгляд блуждает по иконам... 

Неужели бога нет?

.................................................

Боюсь, что над нами 

не будет возвышенной силы..

................................................

О чем писать? 

На то не наша воля!

................................................

И пенья нет, но ясно слышу я 

Незримых певчих пенье хоровое... и т. д.

Черновики же говорят сами за себя:

Вот летят, вот летят,

  возвещая нам срок увяданья

И терпения срок,

как сказанье библейских страниц...

(«Журавли», ранняя редакция)

Сколько в небе святой красоты! 

(«Венера», первоначальный вариант)

И вдруг явился образ предка 

С холмов, забывших свой предел, 

Где он с торжественностью редкой 

В колокола, крестясь, гремел!

(«Уединившись за оконцем», одна из редакций)

Интересно, что на полях машинописного текста стихотворения «До конца» неизвестный редактор поэта написал как отрезал: «Много крестов. Здесь можно обойтись без них». В ответ Рубцов не изменил ни строчки...

В личном фонде Николая Рубцова сохранились также рецензии и очерки. В большинстве своем они давно опубликованы, и исследователи почтили их своим вниманием, однако никто еще не отметил само отношение поэта к этой побочной и неинтересной, на первый взгляд, работе. Рубцов никого, даже самых отъявленных графоманов, не лишал надежды, относился к подобным трудам подчеркнуто уважительно, с особенным тактом, исправлял ошибки начинающих стихотворцев, писал подробные рецензии, не жалея для этого драгоценного времени. Он щадил чувства юных. Так, в рецензии-обзоре стихотворений молодых поэтов он не называет фамилии авторов слабых творений, скрывая их следующим образом: Надежда М., Галина П., Валерий Б. и т. д. В то же время удачливых лириков «раскрывает» без всяких сомнении: Панов В., Кругликов А. ...Хотя нас интересуют в этой рецензии прежде всего эстетические взгляды Николая Михайловича. Вот некоторые его отдельные замечания: «Для лирики необходимо глубокое поэтическое восприятие окружающих явлений...»; «Законы поэтического творчества ...есть и они одинаковы что для А. С. Пушкина, что, скажем. для Сергея В...»; «Главное — умение создать поэтический образ. Это для начала. Потом последует нечто более сложное...» А «сложным» этим для Рубцова была прежде всего сама жизнь, самому ему приходилось не один год пробиваться сквозь кордоны безграмотных рецензентов, зачастую вариться в собственном соку, не получая поддержки, отчаиваться и вновь окрыляться надеждой... Впрочем, в поэзии Рубцов не был одинок. В литературных кругах авторитет его был истинным и значительным, он не искал себе покровителей и друзей. Они приходили сами... В записной книжке Н. Рубцова есть адреса и телефоны не только А. Яшина, А. Передреева, В. Кожинова или Ст. Куняева, в ней встречаются имена и Е. Евтушенко, Б. Слуцкого, И. Бродского. Телефон будущего нобелевского лауреата на одном из самых видных мест, а среди рубцовских бумаг - стихотворение Бродского «Слава», посвященное Евгению Рейну.

Не бросали Рубцова и его читатели. В архиве хранятся несколько писем неустановленных авторов к Николаю Михайловичу. В одном из них есть и такое признание: «Спасибо Вам, мы только сейчас почувствовали себя истинно русскими людьми...»

Этот материал еще находился в работе, когда я неожиданно узнал о публикации в 33-м номере журнала «Столица» за 1994 год статьи доктора филологических наук Владимира Новикова под названием «Смердяков русской поэзии», посвященной творчеству Николая Рубцова. Я не мог поверить своим ушам, а потом, когда прочел текст, и глазам: ярлык, приклеенный к имени поэта, был не только несправедливым и безосновательным, он был оскорбительным по отношению к ЛЮБОМУ литератору. Владимиру Новикову может не нравиться лирика Рубцова, он может считать ее вообще «не поэзией» и даже называть «дохлой», но опускаться до подобного он не имеет права в силу не только научной, но и обычной этики. Несмотря на малоубедительное объяснение, произнесенное вскользь, скороговоркой, В. Новиков (и это чувствуется в самой интонации статьи) прекрасно знает, ЧТО ЭТО ТАКОЕ — Смердяков и смердяковщина, и понимает, ДЛЯ ЧЕГО ему понадобилось подобное слово. Он не может скрыть раздражения: Рубцов любим и почитаем в России. Давно известно: когда научных аргументов не хватает (тенденциозно подобранные цитаты из стихотворений поэта — не в счет), в ход идут эпитеты, да покрепче. Впрочем, это старо, как мир: «Если ты сердишься — значит, ты не прав!..»


Публикуется  по журналу "Север" (1994, №11)