При жизни Николая Рубцова вышло всего четыре небольших сборника, по голос поэта сразу нашел отклик у читателей. Настоящее же и большое признание пришло уже после смерти Рубцова.

Он рано потерял родителей, прошел через трудное военное детство. В литературе упорно искал свой путь, отстаивая индивидуальность. «Казалось, судьба делала все, чтобы этот человек утратил чистоту души, ожесточился на окружающий мир, потерял веру в доброту и совестливость. Горе, невзгоды, незаслуженные обиды довелось ему испытать сполна. А он — выдюжил, любил жизнь, природу, народ, до самозабвения любил Родину» — писал о Рубцове Ю. Прокушев.

Поэт ушел из жизни молодым, но без созданного им уже трудно представить развитие русской советской поэзии. И с годами все шире становится круг почитателей его таланта, приходит более глубокое понимание его лирики, истоки которой в ее народности. Благодарность за эту способность «высекать огонь из слова», память народная потребовали материализации... И тогда вологодские писатели, представлявшие местную общественность, обратились к известному московскому скульптору В. Клыкову с просьбой воссоздать образ И. Рубцова. По существующему распорядку подобная просьба может классифицироваться как частный заказ (к тому же не подкрепленный никакими материальными обязательствами). По сути это было проявлением народной инициативы, которая, пробудившись, зовет к активному действию. И скульптор откликнулся, восприняв эту просьбу как долг памяти поэта, вышедшего из народа и — теперь уже ясно — оставшегося в его духовном наследии. Так, на родине Рубцова, в одном из далеких уголков России, была поставлена скульптура.

Редакция (журнала "Художник") попросила С. Куняева, присутствовавшего на ее открытии, и автора работы В. Клыкова рассказать об этом событии.

Станислав Куняев

В послевоенное время в моей зеленой полуразрушенной Калуге, недалеко от нашего дома, находилась скульптурная фабрика. Размещалась она в ограде бывшей церкви, и я по пути на реку, к золотым окским пляжам всегда останавливался возле нее. С чувством некоего таинственного приобщения к особому миру фигур, загромождавших бывший церковный двор, я глядел через чугунную ограду на мощные торсы дискоболов, на гипсовые фигурки пионеров, на очень изящные, как мне тогда казалось, статуи женщин с веслами... Все они потом расселялись но районным центрам, вырастали в нашем Центральном парке культуры и отдыха, в маленьких городских скверах и на площадях.

...Теперь я понимаю, что это, конечно же, были весьма непритязательные гипсовые времянки, но, даже понимая это, я хочу сказать несколько слов в их защиту. Каждому времени - свои песни, свои книги и своя скульптура. В этих убогих гипсовых стандартных фигурах жила помимо однообразия и некая глубина и правда нашего времени, осознававшего свое величие и спешившего кое-как, даже в условиях послевоенной разрухи, наспех хотя бы, это величие зафиксировать. И вот сейчас, глядя на полуразрушенные, отжившие свой срок фигуры, установленные в те годы, на темные подтеки на цементе и гипсе, на куски ржавой арматуры, торчащие из какой-нибудь культи, я думаю: все-таки от этих рудиментарных и стандартных останков массового искусства эпохи веет еще и аскетизмом, и бедностью, и целомудренностью, и неприхотливостью. И даже мысли о каких-то общественных идеалах, величавых и не до конца осуществленных, но несомненных, возникают у меня при виде этих рассыпающихся от времени статуй... «Нет ничего более вечного, чем временные сооружения». Я понимаю и условность, и правду этого афоризма. Да, гипс разваливается. Но идеи, прямо и, наверное, порой примитивно воплощенные в нем, останутся вечными, в них была своя правда. Видимо, поэтому в начале 70-х годов я написал такие стихи на крашеной скамейке в нашем городском парке:

Вот почему, взглянув из мглы 

на вехи мировой культуры, 

я вам скажу, что мне милы 

шедевры гипсовой скульптуры. 

Они мне больше говорят 

о таинствах судьбы и славы, 

чем выстроившиеся в ряд 

цари и боги из Эллады. 

Я вам напомню: два вождя 

сидят в провинциальном парке, 

и лебедь, темный от дождя, 

плывет, уплыл, уже на свалке... 

Я вам напомню: мощный бюст 

дважды героя из Калуги — 

и столько возникает чувств 

под ропот среднерусской вьюги... 

А пионер, трубящий в горн, 

вновь побеленный к Первомаю. 

Взгляну на них и всем нутром 

свою эпоху понимаю. 

Да будет вечен этот гипс, 

его могучая фактура! 

Вот дискобол: плечо и диск, 

а между ними арматура...

Очень прошу читателя понять, что в этом отрывке есть и благословение тому времени, и грустная ирония, и вера в то, что оно, как могло, выполняло свой долг перед будущим... Но вся эта преамбула нужна мне вот для чего. Во-первых, для того, чтобы сказать: я не равнодушен к такому жанру искусства, как скульптура, ибо она всегда в своей монументальности отражает главные, иногда подспудно живущие в обществе идеи. А во-вторых, переходя к разговору о памятнике Рубцову, хочу высказать такую мысль. В аскетические довоенные и послевоенные времена наша скульптура выражала как бы самые общие идеи и потому была столь однообразна. Тогда она играла либо украшательско-прикладную роль, либо пропагандистскую. Мы не могли позволить себе — и средств не хватало, да и самосознания такого еще не было, -- чтобы какой-нибудь маленький городок решился поставить памятник своему знатному земляку, своему герою, воину, поэту, памятник, присущий только этому городку, этой малой родине знаменитого человека. Такое время во всей своей объемности наступило лишь через несколько десятилетий, и лишь поэтому стало возможным создание скульптуры Николаю Рубцову в маленьком северном городке Тотьма на высоком берегу реки Сухоны...

У Николая Рубцова есть два пророчества: «Я умру в крещенские морозы» и «Мне поставят памятник на селе...» Оба они оправдались. Памятник ему мы открывали в сентябре 1985 года. Это событие как бы венчало трехдневные народные празднества в его честь. Нe часто земляки балуют русских поэтов таким высоким образом. Вспомним хотя бы, что первый памятник Есенину в Рязани был воздвигнут лишь через полвека после его смерти. Как тут не поклониться вологжанам и тотьмичам! Несмотря на дождь, людей собралось множество, и пока организаторы торжества заканчивали последние приготовления, море зонтиков, шалей, беретов сгрудилось вокруг скульптуры, затянутой белым покрывалом.

Когда настало время открытия, я и поэт Анатолий Передреев вышли из толпы, я потянул за шнур, покрывало медленно поползло вниз, обнажая голову и плечи уже не Коли Рубцова, а кого-то другого, отделившегося от нас и ушедшего в царство русской поэзии, в мир памяти... Он сидел на скамье в пальтишке, накинутом на плечи, нога на ногу, руки с переплетенными пальцами покоились на колене... Высокий лоб, глубокие глазницы, задумчивый наклон головы, воротник грубого свитера, в котором часто ходил Рубцов, от всего образа веяло духом отрешенности от соблазнов мира сего, внутренней сосредоточенностью, чувством собственного достоинства и неуязвимости от внешних обстоятельств жизни.

В отдалении от холма, на котором стоял памятник, виднелись поставленные в свое время лихими тотемскими землепроходцами, возвращавшимися из рискованных походов, пришедшие в запустение здания церквей, как бы иллюстрируя пронзительные стихи Николая Рубцова:

И храм старины, удивительный,

            белоколонный,

Пропал, как виденье, меж этих

           померкших полей.

Не жаль мне, не жаль мне растоптанной

           царской короны,

Но жаль мне, но жаль мне разрушенных

           белых церквей.

А я глядел на сотни людей в плащах, телогрейках, куртках, обступивших скульптуру, и думал: почему всего лишь через пятнадцать лет после смерти поэта его поэзия стала столь необходимой народу? Ведь никогда он не был модным, не стремился к известности, не рвался на эстрадные подмостки - ни на отечественные, ни на зарубежные. Нет ни одной записи, ни одного кадра Николая Рубцова на нашем телевидении, сохранилась лишь короткая радиозапись голоса, и все равно его поэзия каким-то чудом естественно, постепенно и властно выжила, укоренилась и проводит благодатную работу по просветлению душ человеческих...

Почему? Да, видимо, потому, что как бы ни соблазнялась человеческая натура духовным потребительством, развлекаловкой, все равно лучшая ее часть, пусть иногда бессознательно, жаждет идеала, гармонии, света. А ведь именно этими жизнерождающими стихиями живет поэзия Рубцова, и в том его редчайшее значение для нашего времени, полного, по словам поэта, «тревог великих и разбоя». «Душа» -- любимое его слово. Оно встречается чуть ли не в каждом втором стихотворении поэта. «Душа хранит», «душа звенит, как лист», «с душою светлою, как луч», «до конца, до смертного креста пусть душа останется чиста». Все самое светлое, чистое, солнечное, вечное в человеке связывал Рубцов с этим словом, понимая его так же, как его издревле понимал русский народ. И в этом своем понимании он резко отличался от иных поэтов. Вглядываясь в свою душу, он пытался понять душу человеческую и, что особенно важно для нас, душу русскую с ее извечной добротой, милосердием, и несовременное слово «душа», вобравшее в себя как бы суть рубцовской поэзии, вдруг обратило к нему сердца и взоры современников.

Ну что ж, моя грустная лира, 

Я тоже простой человек, 

Сей образ прекрасного мира 

Мы тоже оставим навек.

Как это перекликается с заветом Александра Блока: «Сотри случайные черты и ты увидишь — мир прекрасен!» Случайные черты темных сторон жизни никогда не затмевали для Рубцова красоту мира.

— Больше стало на Руси еще одним святым местом! - сказал, выступая у памятника, его создатель скульптор Вячеслав Клыков. Это было правдой, потому что вечером во время литературного праздника учительница Тотемской средней школы, где учился Рубцов, рассказала, что в Тотьму и Николу уже много лет люди приезжают «к Рубцову», расспрашивают земляков о нем, записывают воспоминания, оставляют их в местном музее, пишут картины, снимают любительские кинофильмы о родине поэта.

А профессор Литературного института имени А. М. Горького Михаил Павлович Еремин, у которого двадцать лет назад учился Рубцов, произнес такие слова, от которых зал загудел и взорвался рукоплесканиями:

— Думая о нем, глядя на его памятник, побывав в его деревне, вспоминая его стихи, я сегодня испытываю чувство, которое давно уже не приходило ко мне: я горжусь, что я русский!

...После литературного вечера в Тотьме, посвященного Рубцову, мы возвращались к теплоходу, чтобы отправиться обратно в Вологду. Я нес в руках целую охапку цветов, подаренных школьниками, да еще друзья добавили свои букеты, чтобы положить их к подножию скульптуры, мимо которой мы проходили на пути к теплоходу. В дождливой тьме, то и дело оступаясь в лужи, я прошел по дорожке, усыпанной песком, к Рубцову. Огляделся. Под обрывом призрачным сияньем светилась река, над которой угадывалось движение темных дождевых облаков. На их фоне, с трех сторон окружая памятник, чернели силуэты разбитых церквей. Вокруг не было ни души. Увязая в мокром песке, я поднялся на возвышение к монументу и хотел было опустить цветы на землю, но почему-то передумал, выпрямился и вложил их в руки памятнику, почувствовал каменный холод, поднял взгляд: на меня из глубоких глазниц смотрел нe Коля Рубцов, а кто-то иной, уже легендарный, от прикосновения с которым тревога потекла в душу. «Ну, ладно, тебе, -- одернул я себя. — Это же не Медный Всадник, не статуя Командора — это твой бывший друг. Он сам приглашал тебя четверть века назад на свою родину, вот ты и приехал: «Здравствуй!..»

Вячеслав Клыков

Любовь к России пронизывает и освещает все творчество Николая Рубцова. Сейчас ему шел бы пятьдесят второй год. Не могу и не хочу принять этой жестокой закономерности — трагического раннего ухода из жизни русских поэтов? Душа скорбит и сжимается от несправедливой судьбы! Сколько бы мог еще сделать Николай Рубцов, какие глубины и дали открыл бы он в поэзии?

Памятники ставятся поэтам для того, чтобы память в народе о них стала светлее и устойчивее.

Я знал, как любим Николай Рубцов в народе, и знал также, что любовь эта с годами будет крепнуть и географически расширяться.

Для меня поэзия Николая Рубцова - родник народной души. Убеждение это предопределило и выбор композиции скульптуры. Поэт сидит на скамейке, так часто встречающейся у палисадников перед домами в русских деревнях. Образ Рубцова у каждого свой. С этим тоже нужно считаться. А потому я сознательно пошел на тщательную проработку силуэта, оставив как бы «недопроявленными» черты его лица. Пусть каждый домысливает и «долепливает» своего Рубцова. Кроме того, мне нужно было считаться, вернее, включить в композицию такие реальности, как город Тотьма, река Сухона и маленький городской сквер с двумя березами на берегу. Вместе со скульптурой это и должно было составить памятник. Еще до выполнения фигуры в натуральную величину я приезжал в Тотьму, чтобы выбрать место для скульптуры. Знакомство с ним привело меня к убеждению, что природно-ландшафтная среда является решающей для определения масштаба и выбора пластического мотива.

Я с благодарностью вспоминаю беседы с вологодскими писателями В. Беловым, В. Коротаевым, В. Шириковым и другими. Много рассказали они о трудных и оттого еще более немеркнущих в памяти годах жизни Николая Михайловича. В мастерской тщательно вглядывался и вдумывался в фотографии поэта, стараясь совместить услышанное с увиденным, прочитанное с воображаемым. И так изо дня в день, пока не наступит тот долгожданный момент, когда в толпе увидишь сразу «нескольких Рубцовых», а в мастерской пойдет работа «с натуры», то есть как будто поэт сидит рядом, и фотографии совсем уже не нужны.

Работа с фотографии должна вестись до тех пор, пока не найдешь в своем воображении точный облик того, кого изображаешь. Странно, но среди жителей Вологды и Тотьмы рубцовский тип лица встречался мне гораздо реже, чем в других городах России. Эта работа и появилась от страстного желания продлить жизнь Николаю Михайловичу Рубцову, оборванную на полпути. Скульптура (высота фигуры 2 м 20 см) установлена 1 сентября 1985 года, спустя 14 лет после его смерти. Она выполнена в гипсе, тонированном под бронзу. Сейчас скульптура отливается на заводе в г. Мытищи в бронзе с последующей установкой на месте, взамен гипсовой.

---

Публикуется  по журналу "Художник" (1987, №4)