Глава пятая

- Я предпочитаю голодную свободу, а не сытое рабство! - высокопарно, коряво, но совершенно искренне, возвопил некий неодаренный подражатель Максимилиана Волошина.

- Ну и предпочитай! - с грустью разрешил я - и с еще большей грустью подумал: «...Брешешь, хрен любезный! Ничего ты не предпочитаешь! И не знаешь ни свободы, ни рабства, ибо голодный человек в силу физиологических причин вне свободы. Ты, любезный хрен, еще вполне сытно жрешь! А посему ты всего лишь раб своих нынешних заблуждений. И вообще, вечный раб своей собственной антиприродной глупости. А поскольку ты нынче и сытый не свободен, то и думать неохота, кем ты станешь, когда и впрямь с голодухи положишь зубы на полку...»

Однако, свое умозаключение я оставил при себе. А полупишущий член союза полунезависимых писателей, потерпевший фиаско и в подражаниях Волошину, и в книжной коммерции, воспринял мое молчание как одобрение - и совсем воодушевленно возвопил:

- Я завтра же вернусь в литературу! В большую литературу.

- Возвращайся... Но постарайся, чтобы я, как и раньше, тебя там не видел... - без особого восторга согласился я.

- И вернусь!.. Вот увидишь! - скрежетнул зубами свободолюбивый субъект, на большее не осмелился - и судорожно заспешил по своим свободолюбивым делам.

Странный, однако, народ околачивается в России при литературе. То уходит, то возвращается... Но, увы, ничего ценного не забывает в отечественной словесности. Да и заодно в мировой ничего не забывает, хотя казалось бы...

И кое-кому кажется... Особенно бывшим невозвращенцам, лютым борцам за так называемые общечеловеческие ценности.

Возвращенцы-развращенцы, извращенцы-невозвращенцы!..

Да ну их к черту! И во времена Рубцова они были на слуху, и нынче живы-здоровы, и нет им переводу.

Рубцов по всем внешним параметрам годился для диссидентствующей тусовки 60-х. Но невозможно представить его в этой бесовской когорте, ибо иными были параметры его внутреннего мира. Он был поэт Божьей милостью. А такие не нужны и даже вредны тусовочному отребью литературы.

И не эту ли свободоблудливую публику описал он в замечательном стихотворении «В гостях»:

...Он говорит, что мы одних кровей,

И на меня указывает пальцем,

А мне неловко выглядеть страдальцем,

И я смеюсь, чтоб выглядеть живей...

И думал я: «Какой же ты поэт,

Когда среди бессмысленного пира

Слышна все реже гаснущая лира,

И странный шум ей слышится в ответ?»...

Но все они опутаны всерьез

Какой-то общей нервною системой:

Случайный крик, раздавшись над богемой, 

Доводит всех до крика и до слез!..

О, этот «странный шум», не шум сосен, не шум и ярость! Но и этот бесовский звуковой морок слышал поэт. Слышал, но внимал Божьему Молчанию, слышал то, что не слышал никто.

А жизнь шла своим чередом, убогий быт норовил заслонить Божественное Бытие - и голодная свобода упорно набивалась поэту в приемные матери.

«Поэт, как волк, напьется натощак...» Весьма верно подметил Рубцов. На голодный желудок легче и дешевле напиваться.

...Поэт, как волк, напьется натощак. 

И неподвижно, словно на портрете, 

Все тяжелей сидит на табурете, 

И все молчит, не двигаясь никак. 

А перед ним, кому-то подражая 

И суетясь, как все по городам, 

Сидит и курит женщина чужая... 

- Ах, почему вы курите, мадам!

Вот она «женщина чужая», вот он черный человек-оборотень, воплотившийся в женщину, вот она грядущая смерть! Но все еще впереди, хотя все уже решено демонами. Но не предрешено Богом. Все еще впереди, как и одноименный роман Василия Белова. И напрасно писатель поставил вопрос в заглавии «Все впереди?»

А возможность напиваться натощак в молодые годы у нас была в переизбытке при регулярном трехразовом питании ... три раза в неделю.

Но я уже давно не напиваюсь - ни натощак, ни сытно отобедавши. А вот поди ж ты, соседи, хоть и здороваются сквозь зубы, но так смотрят в глаза, будто я у них в 70-м году газету «Правда» за тринадцатое февраля из почтового ящика вытащил. Будто вчера в оный ящик очередную мою повестку из милиции по ошибке сунули. Будто завтра я собираюсь у них взаймы попросить сто долларов до лучших времен и народов.

И доносятся до слуха их голоса, то ли меня обсуждают, то ли о влиянии Гегеля и Ломброзо на Евтушенко спорят, а может, наоборот - о влиянии Евтушенко на мировозрение Ломброзо и Гегеля.

- А когда он говорил, что он писатель?

- А когда с тобой творог покупали, в четверг...

- А когда за ним приходили?

- Во вторник, когда огурцы закатывали...

- Ишь ты, дописался!..

- Вернулся из милиции и говорит: а пошли вы все!.. Жалуйтесь, сколько влезет!.. Наверное, и взаправду писатель!.. И с какой-то бабой пошел бутылки свои сдавать... И баба вроде ничего, при фигуре...

- Когда? Да вчерась, когда сахар во двор привезли... 

Счастливые еще не перевелись в России. И, даст Бог, никогда не переведутся. Хорошо, братцы, измерять время через продовольственную призму. Безошибочное измерение, надежное. И время в этом измерении вечным кажется, а может, и впрямь вечным становится. Подкрепляется, так сказать, не только духом святым. А зачем часы наблюдать, когда что ни час, то огурцы, то сахар, то творог... А там - картошка, варенье, пироги и еще что-нибудь не менее надежное. А можно во все горло петь, шинкуя капусту:

Я буду долго гнать велосипед.

В глухих лугах его остановлю.

Нарву цветов.

И подарю букет

Той девушке, которую люблю.

Но ни велосипедиста, ни девушки давно нет на сем свете. И людям наплевать, что эти слова какой-то неведомый Рубцов сочинил, что он на том свете от своих слов, исторгаемых чужими глотками, вздрагивает, как перед смертью. И ничего несправедливого тут нет. Все нормально, пусть люди поют. И на хрена им Гегель с Ломброзо, а тем более Евтушенко!.. Да и мне, честно признаться, они тоже до лампочки. Я их читал исключительно на случай споров с соседями, дабы не упасть лицом в грязь личного невежества или еще куда погрязней.

Эк, однако, куда увели меня бесы голода ни сытости!.. В бытовщину непролазную, о которой еше в 70-м году, после смерти Рубцова, газета «Правда» писала. Но не в том номере, который у соседей из почтового ящика умыкнули, а в другом, случайно попавшемся мне на глаза. Там какой-то критик, жаль, запамятовал я фамилию, призывал советскую поэзию окрыляться не под гитарный и стаканный звон, а под рев турбин, ракет и еще чего-то. И Рубцов глухо поминался, как не расслышавший этого гула-рева, а посему и погибший заслуженно раньше срока.

Эх, не можем мы без назиданий даже поскорбеть! И не оттого ли почти век назад отропело воскликнул Сергей Есенин:

Мать моя родина! Я - большевик!

Но отвлекся я, решительно отвлекся. Сколько там уже на часах?! Ого-го! Полдень. Все пивные нараспашку. Кстати, Рубцов никогда не носил часы, вернее, не имел оных. В отличие, например, от своего товарища Анатолия Передреева. Тот завсегда был и при часах, и при костюме приличном. То есть, более уважительно относился ко времени и эпохе. И мне вздорно думается, что это уважение позволило ему прожить значительно больше Рубцова. Время - очень капризное и мстительное существо, но питает слабость к хорошим часам и костюмам - и по мере сил отсрочивает отбытие их владельцев в абсолютную антивечность, великодушно придерживает при себе людей уважительных. Жаль, что люди не всегда это понимают - и по уму не встречают, и не провожают по одежке.

Рубцов очень переживал небрежение времени и эпохи - и порой это проявлялось весьма в своеобразной форме.

Как-то в минуту беспросветного безденежья и иной нужды в темном коридоре нам повстречался великолепный Передреев.

- Толя, одолжи, пожалуйста, рубль, - смиренно попросил Рубцов.

- Рубль?! - с высоты своего немалого роста и великолепия с недоумением переспросил Передреев.

Выдержав паузу, как бы переваривая нелепость просьбы, он с гневным назиданием изничтожил просящего:

- Да ты хоть понимаешь, что я иду в приличное общество! В Домжур!.. Там Рождественский будет и Ахмадулина! А ты рубль клянчишь!.. Да кто ты такой?!..

- Значит не дашь рубля, Толя? - безнадежно переспросил Рубцов.

- Тебе на русском языке сказано: я иду в приличное общество!

- Хорошо, Толя, сейчас пойдешь! Подожди!

- Ну.что еще там у тебя?! - снисходительно задержал шаг Передреев.

- Сейчас, Толя!..

Рубцов проворно юркнул в какую-то комнату - и враз выскочил обратно с вилкой в руке. Подскочил к Передрееву и со всего размаха всадил ему вилку в бедро.

Треск раздираемых штанов. Громовое проклятье Передреева. И злорадный выкрик Рубцова:

- А теперь иди в свое приличное общество!!!

Самое удивительное, что в тот вечер Передреев все-таки от правился в Домжур и успешно выступил там вкупе с Ахмадулиной, ибо у Толи оказались запасные брюки в отличие от незапасливого Рубцова.

Вот так оригинально выразил Рубцов свое отношение к прошлым, нынешним и грядущим «приличным» обществам-сообществам, к тайным и явным, существующим и несуществующим.

Не нужно думать, что Передреев не знал им цену. Он был не только талантливым поэтом, но и умным человеком. К сожалению, а может, и к счастью, эти параметры не всегда совпадают. Передреев прекрасно все знал и понимал, но ерничал и чуток поддразнивал своего товарища.

Меня, дескать, приглашают в Домжур и Твардовский печатает... А ты, хоть и талант, и даже почти гений, но в «Новом мире» тебя мордой об стол, чистая публика от тебя воротится, и в арбатские дома, например, к Кожиновым, дальше прихожей тебе хода нет.

Рубцов был нормальным человеком, а не пресловутым чудиком, как пытаются нынче представить его иные мемуаристы. Судьба с малых лет не щадила его. Раннее сиротство, детдом, беспризорство, суровая морская работа, четыре года службы на эсминце в северных морях, - и опять работа, бездомство, проклятая бытовая неустроенность до самой смерти.

Только непроспавшиеся идиоты могут думать и говорить, что поэт не стремился к нормальной, благополучной жизни, что романтизировал свое бесприютство и одиночество. Судьба обижала его, но он не обижался на Судьбу. И не зря им сказано:

Я люблю судьбу свою, 

Я бегу от помрачений! 

Суну морду в полынью 

И напьюсь, 

Как зверь вечерний!

Он любил свою Судьбу, но зверем вечерним быть не хотел. Поэт был нормальным русским человеком, а его упорно сносила вниз река жизни. Но он сопротивлялся тяжелому течению и порой одолевал его. Ему хотелось нормально жить, просыпаться под собственной крышей, напечататься в «Новом мире», выступать в престижных залах..., а не скитаться по краю поля русского бытия. Ему хотелось просто напросто быть, а не казаться... Но жизнь и судьба, а может, не то и не другое, властно отпихивали его на отшиб, на край, за край. О, как погано и страшно на этом краю! На краю бездны без тьмы и света.

И ничтожно количество живущих, способных выдержать этот демонический морок тьмы незримой.

Конечно, Рубцову внешне было далеко до великолепной, голливудской стати Передреева, но уродом он не был. А большинство окружающих относились к нему, увы, не только, как к выдающемуся поэта, но как к бродяге и скандалисту. Сие отношение прекрасно иллюстрирует его замечательное стихотворение «Неизвестный»:

Он шел против снега во мраке, 

Бездомный, голодный, больной. 

Он после стучался в бараки 

В какой-то деревне лесной. 

Его не пустили. Тупая 

Какая-то бабка в упор 

Сказала, к нему подступая:

- Бродяга. Наверное, вор... 

Он шел. Но угрюмо и грозно 

Белели снега впереди! 

Он вышел на берег морозной, 

Безжизненной, страшной реки! 

Он вздрогнул, очнулся и снова 

Забылся, качнулся вперед... 

Он умер без крика, без слова, 

Он знал, что в дороге умрет. 

Он умер, снегами отпетый... 

А люди вели разговор 

Все тот же, узнавши об этом:

- Бродяга. Наверное, вор.

Вот она - Судьба! Вот оно образное ясновидение. И страшная безжизненная река Жизни. И отпеванье крещенских снегов, и бесконечный путь навстречу вселенской метели. И тупые, грязные слова вслед ушедшему в бессмертие.

Ну разве не обидно по-человечески! Тут не то что за вилку, за вилы схватишься.

К сожалению, Анатолий Передреев не только поддразнивал, не только помогал Рубцову, но и, увы, завидовал.

Он одним из первых откликнулся в печати на «Звезду полей», но и он же незаслуженно вчистую раскритиковал гениальные белые стихи Рубцова «Осенние этюды». Разгромил их несправедливо, умело и зло. И я абсолютно уверен: не от непонимания и не из-за порванных штанов. Так дал по рукам товарищу, что тот, к сожалению, поверил критике и больше не работал в этом ключе. Рубцов был очень доверчивым человеком. Это редкое человеческое качество часто приносило большие неприятности поэту.

Не хочу бросать лишнюю тень на прекрасного поэта Анатолия Передреева, ибо он имел право завидовать, поскольку был талантлив. Но почему сонм бездарей завистно унижал поэта при жизни и продолжает сие бесовство в наши дни?! Некий критик по фамилии Новиков умудрился объявить Рубцова «Смердяковым русской поэзии»!.. Каково?!.. Но ...есть и Божий суд! Есть!.. И пусть подобные «Новиковы» помнят это. А ежели не желают помнить, тем хуже для них.

О, наша всемирная отзывчивость! О, наша русская зависть!

Мы, русские, друг друга едим - оттого и сыты. Не помню, кто сие сказал, но почему-то угрюмо думаю, что, может быть, благодаря нашей самоедной зависти, мы еще не сгинули в бездне забвения и погибели. Такое вот умозаключение в голову лезет - или из головы. И мрачит оно душу, но не выходит из ума.

Поэзия - это еще и унижение! Унижение нищетой, завистью непониманием. Тайна Артюра Рембо?.. Да что мне Рембо?! Нет никакой тайны, а есть борьба униженного с унижением. Но со злом бессмысленно бороться, зло можно только побеждать.

Зло победило Рембо и Рубцова при жизни. Но в вечности они без борьбы одержали победу над злом. Так имеет ли значение для души мир унижающий?.. Стоит ли тратить силы на преодоление унижения в этом мире, коль душа бессмертна?!

Разум говорит: не стоит!

А душа?! А душа молчит. 

---