Глава четвертая

«Спасение России - в провинции!» - интеллигентно гаркнул некий лжефилософ с берегов Невы.

Брехнул лжестрадалец - и не поморщился, и невская вода не потекла в обратную сторону.

Но я не стал спорить, поскольку, как бывший провинциал, был польщен дарованной мне сверху ролью «спасителя», а также потому, что в тот день не собирался ни на какие спасательные работы.

Провинция спасет Россию?!

Задумался я и заспорил сам с собой.

«А разве провинция - не Россия? Для того, чтобы что-то спасти, надо для начала самому спастись. А нынче в иных провинциях такой разор, такой бред и сумбур, что впору столицам при ходить на помощь. Но столицы сами упорно ждут провинцию - и правильно делают. И заодно небезуспешно приторговывают видом на жительство, то бишь треклятой пропиской, отсутствием коей маялся Рубцов. И ваш покорный слуга маялся и миллионы, миллионы других наших соотечественников.

А то, что несколько одиноких, немолодых людей организовали кружок по изучению философского наследия Бердяева в Тамбове или в Хабаровске - не залог спасения. Одинокие, бедные, образованые, тихие люди или переженятся, или устало перемрут. И никто никого не спасет.

И вообще - не надо спешить окончательно спасать Россию, не надо быть эгоистами, - надо и о потомках думать, дабы и у них была возможность отличиться на ниве спасения.

Вопрос спасения России был, есть и будет открытым. И никогда не закроется, и не разрешится, - иначе это будет совсем не Россия.

Но как-то вполне прилично укоренилась этакая идиотская греза, что в провинции, в тиши-глуши, самое надежное прибежище гениям и талантам.

Вдали от всех парнасов 

И всяческих сует 

Со мной опять Некрасов 

И Афанасий Фет.

Имея в виду провинцию, сказал старший товарищ Рубцова замечательный русский поэт Владимир Соколов. К сожалению, тоже преждевременно ушедший от нас. Добрейший человек, который не только оделял нас похмельными трешками, но и название книги «Звезда полей» подарил Рубцову.

Оно, конечно, так - «...вдали от всех парнасов...». Да не совсем так. Совсем не так!

У нас не Германия, где при виде шествующего гения по чистой, узкой улочке маленького городка жители замирают и почтительно снимают шляпы. Так было во времена Гете. Кстати, не стоит забывать, что великий Гете еще был и министром в отличие от наших бездолжностных гениев. Впрочем, ныне в Германии от благополучия - напряженка с гениальными поэтами, но это уже другая тема, - и опустим ее ради краткости изложения.

Россия, к счастью, а может быть, к несчастью - не Германия. В нашем гигантском отечестве испокон гении рождались в провинциях, а умирали в столицах. За редким исключением, подтверждающим правило. Как говорится: не нами заведено, не нам и отменять.

Но будоражили и будоражат вечнозеленые умы прекраснодушные мечты о провинциальном рае. Будоражат и советы антисоветские порождают:  «Задохнешься, Колюня, в Москве-то!.. Задушит тебя она... Езжай-ка, старик, в Вологду, а еще лучше в Тотьму-Потьму... Там Русь-матушка, там подпитаешься соками-водами... Там, брат, хорошо!..»

Хорошо там, где нас нет! О о-о-чень даже хорошо! Но без нас, многогрешных.

Нет, граждане советчики-антисоветчики, пить надо все-таки меньше!

В провинции жить большим поэтам, мягко говоря, противопоказано. Они постоянно на виду губернской или, еще хуже, уездной публики. Они в неотступном кругу праздного, да и чего уж там!, завистного, ущербного внимания.

«...А этот-то! Ну Рубцов... Вчерась еле до дома дошел, по заборам карябался. И баба при нем бродячая тоже без просыху. Подумаешь, знаменитость! Да чего он там напишеть?!.. Пьянюшка!..»

Или чуток интеллигентней, но не менее злей:

«...Люмпенизированное сознание. А от этого нежелание быть цивилизованным человеком. Да и элементарное отсутствие внутренней культуры. А стихи? Примитивная спекуляция на патриархальности. Да разве могут такие, как он, быть наследниками традиций Тютчева и Фета! Абсурд!»

Действительно, полный абсурд. Лучший поэт России не имеет собственного угла в родном отечестве - и с детдомовских лет неприкаянно скитается по городам и весям почти до самой смерти.

Направленный всевидящий луч неустанно следует за усталым актером по тусклой, пыльной, провинциальной сцене - и нет спасения и схрона от сего слепящего, пронзающего, беспощадного ока. В провинции большому поэту сподручней не только создавать шедевры, но и сходить с ума, вешаться, стреляться, спиваться в лучшем случае.

Думая о Рубцове, я всегда вспоминаю гениального его земляка Константина Батюшкова, безжалостно брошенного демонами в омут безумия. И нет утешения моей душе. И комом стынут в горле слова: «Россия, Русь, храни себя! Храни!...»

Возвращение гения к истокам есть смерть. Гений это вечное метафизическое возвращение и потому, наверное, гибельно перенесение сего действа в план бытовой, физический. Рубцов давал себе четкий отчет по поводу вероятного печального исхода:

Замерзают мои георгины. 

И последние ночи близки. 

И на комья желтеющей глины 

За ограду летят лепестки.

Рубцов обладал природным даром ясновидения и оттого, в первую очередь, и уже от бездомства, во-вторую, так отчаянно цеплялся за проживание в чудовищном общежитии Литературного института. О, Боже, что ему виделось в тяжелых, предсмертных снах наяву?! Неужели смерть явила ему лицо свое в стенах нашего студенческого дома?! О, Боже, отчего он не разминулся с ней в пустом, полночном коридоре?!

Удивительно зловеща и неудачна жилая общежитская глыба, годная разве что для дома быта или прокуратуры. Новейшие геологические исследования показали, что здание расположено в патогенной зоне, проживание в коей способствует депрессивным состояниям и психическим растройствам.

Придумали то ступор,

То депрессию!..

А мне одно покоя не дает:

Как бился Достоевский в эпилепсии, 

Как падал Гаршин в лестничный пролет?!

Не удивлюсь, если окажется, что это общежитие по самоубийствам стоит среди первых в стольном граде. Думается, без злого умысла, на радость демонам и бесам, вознесли строители над перекрестьем шумных магистралей семь зловещих этажей. По обычной российской дури без учета патогенности и отдаленности от института, близ останкинского высотного телешприца.

И не адмиралтейской иглой пронзены души, а электронной спицей телемонстра - и мрачит взор небесное пространство.

Пять с лишним лет я на себе испытывал отрицательное воздействие темных природных сил - и, будучи вполне юным и здоровым, всеми силами, бессознательно и сознательно, старался отдалять вынужденное возвращение под казенный кров. Не давно мне пришлось по случаю переночевать в «родной общаге». И ничего не переменилось. Не буду говорить о переживаниях призрачной ночи ради краткости изложения. Укатил я из «благословенных мест» первым рассветным троллейбусом №3.

«Вот счастие мое на тройке в сребристый дым унесено...» -иногда декламировал блоковские стихи хмельной Рубцов, грустно глядя вслед зимнему троллейбусу, увозящему в уютную известность нашу очередную столичную симпатию.

Были, конечно, свои прелести в вольном проживании на улице Добролюбова, 9/11, но ужасов было больше, да и со временем прелести обретали изначальный смысл этого темного слова.

Но как не хотел Рубцов покидать пропитанные вязкими кошмарами стены! О, как безысходно и порой даже изобретательно оттягивал отъезд, ибо впереди на родине была смертельная безысходность, - и он ведал ее.

Помнится, уже и билет был взят на вологодский поезд, на такси с рестораном оставалось. И времени было с запасом, в самый раз, чтоб успеть не напиться, но чтоб успеть к отправлению, - а вот поди ж ты...

Высокая июньская гроза бушевала в просторе московском. Ливневая, теплая гроза. В грозу поехал я провожать Рубцова в хлебосольную Вологду - и буквально на глазах настроение его стало портиться. Как-то враз выдохлась тихая веселость и без выпивки осмурело лицо.

- Давай дернем для храбрости! - угрюмо предложил он, как будто не на родину ехал, а куда-нибудь на рабские торфозаготовки в пустыню Сахара.

Я, естественно, не отказался, хотя и без выпивки хватало бесшабашной храбрости в те благословенные лета. С большим запасом хватало - и не думалось, что поистратится сей запас раньше срока и грустная опаска совьет крепкое гнездо в душе.

Но чего боятся наши души, ежели они бессмертны?! Отчего в них страх?! Нет, не адов страх, а иной... Страх бытия, как небытия. Страх бессмертия, как смерти!.. Или еще чего?! Кто даст ответ?!

Прибыв на вокзал, мы энергично двинулись в ресторан.

Не буду растекаться в деталях ресторанного скандала, мало ли их было этих скандалов. Остановлюсь лишь на стычке с капитаном внутренних войск, который за каким-то чертом подсел за наш столик. Капитан сразу активно не понравился мне, но активно приглянулся Рубцову. Мы даже чуть не рассорились из-за этого безвестного капитана, но, философски осмыслив происходящее, ибо деньгами распоряжался я, допив остатки водки, Рубцов круто перенял мою сторону - и весьма возвеселился, когда я зашвырнул гербовую фуражку новоявленного собутыльника в вечернюю, железнодорожную толпу. И не зря возвеселился, ибо за скандалом ушел без него поезд на Вологду - и отсрочилось неизбежное возвращение, и, может быть, смерть отсрочилась на день другой.

Ну а капитан?! А черт его знает, куда он подевался?! Пошел фуражку свою искать... Может, и по сию пору ищет, ежели до майора не дослужился. Да и не знаю я никакого капитана. А которых знал - они давным давно полковники, а иные облампасились и на пенсии дачнохозяйствуют. А иных уже нет на этом свете. В каком звании воинском они на свете том не ведаю и не желаю ведать раньше времени.

Нет, братцы, пить надо все-таки меньше. И капитанам, и не капитанам, и поэтам, и не поэтам!

Кто-то, пожалуй, упрекнет меня за некоторую безнравственность... О, Господи, как озабочены чужой, убывающей нравственностью иные весьма и весьма порядочные люди! Так озабочены, что боязно становится за них, за их всепогодную порядочность, за из собственную нравственность, в конце концов! Но дальнейшие рассуждения о морали и нравственности я опускаю ради собственного покоя, а не для краткости изложения.

На следующее утро один из поклоников Рубцова, очень-очень высоконравственный гражданин, с шикарной квартирой на Арбате и при трехэтажной даче в Переделкино, узрев нас, не скрыл искреннего огорчения по поводу задержки поэта в столице - и почти без раздражения помог не только опохмелиться, но и призанять денег «до завтра» на дорогу. А когда я завел разговор о прописке Рубцова в Москве или где-нибудь в Подмосковье, поскольку в данный момент поэт был отовсюду выписан и фактически был бомжом, покровитель вспылил, возгневался и жестко попрекнул нас в меркантильности и еще в чем-то мещанском. Брякнул нам обиженно вслед что то вроде: «...О душе надо думать, а не о прописках!.. Живете, как птицы небесные!.. С народом надо быть, с народом!..»

И захлопнул за нами тяжелую, высокомерную, многозамочную дверь своей арбатской квартиры.

Подобные призывы в изобилии сыпались с литературных высот на усиленно лысеющую от затяжного бездомства голову поэта.

Был у нас в институте профессор Друзин, большой любитель стихов Рубцова, в прошлом матерый литературный громила и референт при Сталине по журнальным вопросам. Человек был очень не глупый, а иногда словоохотливый.

Как-то я поинтересовался:

- А почему при Сталине не открывались новые журналы, ну, типа «Юности»?

Друзин нахмурился, он терпеть не мог тогдашнюю «Юность», но потом усмехнулся и поведал:

- Вы думаете, мы ретроградами были и ничего нового не хотели?! Ошибаетесь, господа! Писали вождю докладные записки. Неоднократно писали, особенно после войны, о необходимости новых периодических изданий. Но он упорно оставлял их без внимания, хотя обычно все литературные вопросы разрешал без промедления. И вот однажды после осуждения кандидатур на Сталинские премии Иосиф Виссарионович попросил меня задержаться. На его рабочем столе высилась подборка всех литературно-художественных журналов за один месяц, кажется, за октябрь. Сталин ткнул погасшей трубкой в сторону журналов и сказал: «Вот, с трудом управился прочитать всю эту месячную продукцию!» Хитро улыбнулся и вопросил: «А что у кого-то есть больше свободного времени для чтения, чем у Сталина?..» Не стал томить нас растерянным молчанием и грустно ответил сам себе: «Наступит пора, будет больше свободного времени у Сталина, будут и журналы новые. Но будет ли их читать народ?..»

Пора наступила. У Сталина в распоряжении вечность. И он в полном распоряжении вечности. А народ наш, просвещенный мыльными телесериалами и криминальной дрянью, от художественных журналов воротиться, как избалованный ребенок от нормальной, здоровой пищи.

- А Сталин действительно читал все журналы? - продолжал любопытствовать я.

- От корки до корки... - сухо оборвал разговор Друзин. И вот как-то отставной сталинский референт посетовал: «Хороший поэт Рубцов, но какой-то успокоенный стал в последнее время, безнадрывный...»

Я передал эту критику Рубцову. Обычно спокойный на сей счет, поэт вдруг встрепенулся, вспыхнул, зло высверкнул глазами и почти выкрикнул: «Байронизму им, видите ли, не хватает. Надрыва!.. Чтоб струна скорей лопнула!.. Да и так уже!..»

Оборвал себя и тихо поскучнел.

О, это отчаянное: «Да и так уже!..» Если бы знать! О, если бы знать! Но никто ничего не знает! А ясновидение не есть знание. Ясновидение - это воля Господня. Сия воля владеет человеком, а человек не владеет ничем. Ах да, владеет информацией, все большей и большей. И последнее, скудное знание свое безогляд но обращает в информацию.

Что такое поэзия?! Бессмысленный вопрос. Но ответить на него можно вполне осмысленно. Поэзия - это то, что нельзя выразить в прозе. Но нечто существующее и несуществующее невозможно выразить и поэзией. Что есть это нечто?! Опять бессмысленный вопрос. Хотя и на него можно ответить вразумительно. Но воздержимся от ответа. Пересилим себя. Так будет лучше и для вопрошающих, и для отвечающих. Хватит вопросов! Поговорим просто так... Не получается? Ну, тогда по молчим, ежели, конечно, получится.

Известный критик Лобанов в давней своей статье «Сила благодатная» о творчестве Рубцова писал: « Психологическая объемность поэтической мысли невозможна при рассудочном миросозерцании, она требует прорыва в глубины природы и народного духа».

В основе мысль верная и четкая. Но вот почему «требует прорыва»? От Рубцова требует? Как будто многие спокойно прорываются куда надо, а Рубцов не желает, хоть тресни. Да, да, именно в таком плане была написана статья, с откровенным призывом к прорывам и надрывам. Милейший Михаил Петрович, увы, как и Друзин не понял, что этот прорыв состоялся, - и сила сего прорыва и по сию пору движет русскую поэзию, и не только поэзию.

Человек еще до своего рождения наделен волей не только жизни, но и смерти.

Некий интеллектуал, предпочитающий читать Набокова на английском, высокомерно заявил, что воля к смерти у Рубцова преобладала над волей к жизни. Думается, подобное умозаклю чение не случайно. Ежели вышеупомянутый господин и Пушкина предпочтет читать на английском, то еще до больших откровений дойдет.

Воля жизни в Рубцове преобладала над смертью!

Говорю об этом категорично, ибо знаю поэта не только по его стихам, хотя порой стихи говорят о творце то, что и ему самому неведомо. Но это неведомое в наших душах, ибо как глаголет старая истина: «Человек - мера всего существующего и несуществующего». Как бы несуществующего! Ибо нет ничего несуществующего. Все субъективное есть объективное. И никто не знает: явь порождает сны или сны порождают явь?..

И Рубцов не знал. Но знал, что смерть есть неизвестная форма жизни. Знал, что умрет, но не верил в это. Верил в эту жизнь и любил эту жизнь, а не какую-то иную.

Поэт очень любил жизнь, но, к сожалению, жизнь его не очень любила. За что?! А это уже вне человеческого разумения. Как и вне разумения страшные, провидческие строки:

Я умру в крещенские морозы,

Я умру, когда трещат березы.

Но еще раз жестко заявляю: Рубцов не искал смерти. Он жил вечным возвращением, а не возвращением в небытие. Поэтому с тяжелой душой воспринимал призывы надрываться и рваться в глушь, к тетке, в Саратов. Да и не было, к сожалению, у него ни добрых теток, ни дядек.

Думается, что так называемые поклонники, ведали о сем, но со смешками, добрыми улыбками, сочувственными вздохами приветствовали его бездомство, скитания, неприспособленность к социалистическому общежитию - и возвращение в смерть. Так было удобнее и для них персонально, и для жестокой, тайной системы, которой они служили и служат в страхе по сию пору. И неизбывен этот не Божий страх, - и нет ему конца во времени земном.

Страдания закаляют душу, но еще и ничтожат, и унижают. Потребительское отношение к таланту в России доходит до безобразия. И все равно потребители еще чего-то требуют. И очень часто потребители обращаются в завистников.

Это мертвому можно могилу в хорошем месте отвести, по блату в земле с песочком, и памятник поставить на скорую руку. А живому - ни прописки, ни жалкой комнатушки, ведь он живой!.. А ведь одного звонка высокопоставленных покровителей Рубцова хватило бы и на прописку, и на стандартную однокомнатуху где-нибудь в Чертаново или, на худой случай, в Реутово. Но не звонили, как-то руки не поднимались.

И в то же время по разнарядке тайной системы в столицу выписывались литературные бездари - и наделялись всеми номенклатурными благами, от квартир на улице Горького до престижных дач в Переделкино. Среди сей публики были и «горячо любящие его» вологодцы, земели, в рот им дышло. Многие живы по сию пору, выдают себя за друзей Рубцова и плачутся лживыми слезами в чужие бронежилеты о «незабвенном Колюне».

У Рубцова было множество житейских недостатков. Но почему, черт возьми, большой поэт обязательно должен быть праздничным подарком для окружающих, ежели сами окружающие, мягко говоря, не юбилейные сувениры. Но вот, поди ж ты, все почему-то желают зреть талант в подарочном исполнении, заодно требуя от него прорывов и надрывов.

Поэты прощают всех, но поэтам ничего не прощают. За редким исключением, подтверждающим правило. Не было этого прощения и Рубцову - и, в первую очередь, за его главный недостаток - он был живым.

---