19 января 1996 года исполнилось 25 лет со дня смерти замечательного поэта Николая Рубцова, которому 6 января 1996 года исполнилось бы 60.

Он ушел из жизни в 35 лет. Ушел трагически, и трагедия была особенно страшной, потому что его убила женщина. Женщина, которую он любил.

Тогда, четверть века назад, в широкой печати об этом не было сказано ни слова. Но слухи — зарубила топором, зарезала, задушила — распространились чуть не мгновенно. Потом поползла молва о заговоре каких-то темных сил против русской поэзии, чьим орудием якобы и была эта женщина. И одновременно один за другим начали выходить сборники стихов Рубцова, воспоминания о нем. Но о его смерти говорилось глухо, намеками. Неудивительно: о том, что произошло в действительности, в то время сказать было невозможно — ведь писатель, учитель и наставник широких читательских масс, может жить лишь в точности соблюдая моральный кодекс строителя коммунизма, в его жизни ничего «этакого» быть на должно.

И вдруг в конце семидесятых в самиздате появились воспоминания о поэте: «Все вещало нам грозную драму». Людмила Дербина рассказывала о своей жизни с Рубцовым и о той катастрофе, которой эта жизнь закончилась: ему в могилу, ей — в тюрьму.

Произошло неслыханное: убийца пишет мемуары! На Западе уже стало обыденностью, что преступники делают бизнес на своих преступлениях... Пока идет следствие или тянется срок заключения, книжки с устрашающими подробностями их биографий приносят им деньги.

Никаких денег самиздатовское издание дать не могло. И никому в голову не пришло, что написано это, чтобы заработать. И все же — зачем? Понятно, хотела излить душу, а поскольку Дербина — человек пишущий, потянулась бумаге. Но зачем выпустила из рук, зачем отдала в самиздат? Не получается ли — что «виновата сама, виновата во всем, еще хочет себя оправдать?»  Но разве те, пусть даже отвратительные подробности, которыми наполнены эти страницы, могут оправдать убийство?

Задавая себе эти и другие вопросы, люди читали воспоминания Дербиной взахлеб, передавали друг другу слепые экземпляры, разбирали блеклые строчки, перепечатывали...

Но — только ли из интереса к высокой поэзии? Или — еще из обыкновенного, но жгучего любопытства к жизни неординарного человека, который — в своих слабостях — «как ты и я, совсем такой же»?

Некоторые писатели читали воспоминания особенно внимательно: это стало ясно, когда появились их романы и повести с узнаваемыми героями.

Но вот пришли перемены, с ними — свобода печати, и в начале 1992 года воспоминания Л. Дербиной (в сокращении) опубликовала малотиражная газета Петербургского ГУВД «Криминальный вестник», затем они появились в московском альманахе «Дядя Ваня», наконец, их целиком опубликовал журнал «Слово». И, не успев закончить публикацию воспоминаний, журнал начал печатать отклики на них. Отклики разные, в основном обвиняющие, уничтожающие ее, иногда — его. 

Все то же извечное наше стремление дать точный ответ на вопрос «кто виноват?». Кто виноват, что он — пил? Кто виноват, что она — убила? Признаться, я тоже хотела найти на него ответ. Пошла в «Публичку» и прочитала о Рубцове все, что там нашла. Встретилась с друзьями и знакомыми Николая Михайловича, с режиссером, который снимал о нем документальный фильм. Прочла недавно вышедшую книжку стихов Людмилы Дербиной и встретилась с нею. Но ответа не находила. Как видно, не для моих слабых сил эта трагедия...

Но — вот роман, вот повесть, вот письма, опубликованные в «Слове». Люди судят без оглядки и сомнений, раздавая оценки, как в школьном классе. Осмелюсь и я высказать свое мнение — не более чем мнение, не претендующее на полноту и правоту.

Летом 1969 года Людмила Дербина, отправляясь из Воронежа, где она тогда жила, к родителям, в Архангельскую область, решила заехать в Вологду, чтобы поклониться поэту Николаю Рубцову. Она только что прочла его сборник «Звезда полей» и пришла в восторг. Несколько лет назад они встречались в Москве, возможно, он ее помнит. Почему же не высказать ему свое восхищение его талантом?

Поступок экзальтированной девицы, готовой поклоняться кому угодно — обольстительному тенору, эстрадной звезде или супермену из кинофильма? Ничуть не бывало. Ей уже было около тридцати, она была замужем, разошлась. Мыкалась с ребенком по частным квартирам, живя на нищенскую зарплату библиотекаря. Она сама писала стихи, уже вышла, в Воронеже ее первая книжка. Она любила поэзию и сумела оценить крошечный сборничек Рубцова, как оценили его многочисленные любители поэзии. Недаром после выхода книжки не было критика, который не отметил бы появление необыкновенного таланта. Но Людмила Дербина была, пожалуй, единственной, кто вот так — взял и поехал в Вологду к Рубцову. 

Она очень мало знала о нем. Не знала, что он был женат (хоть и «без записи»), что у него дочка, не знала, на что он живет (от гонорара до гонорара порой без копейки). Что он пьет, она знала, но кто в России не пьет? Да и какое ей было до этого дело — ведь ей не замуж за него выходить. Но судьба распорядилась иначе.

Судьба? Она и сегодня считает, что судьба все время сводила их, пока наконец  не свела.

Действительно, они выросли по соседству — он в Вологодской, она в Архангельской областях. Правда, детство их было разным. В шесть лет для него закончилась нормальная человеческая жизнь: отец был на войне, мать умерла. Ни родных, ни близких, ни дома. Долгие годы только койко-место — в детдомовской спальне, в матросском кубрике, в заводском и институтском общежитиях, в тещином доме... А у нее — мать, отец, сестра. И родной дом, где радости и горести, ссоры и примирения, но куда, если станет худо, можно вернуться, где выругают, но помогут, поделятся последним куском. И поддержат.

И он, и она любили деревню, но рвались из нее — и вырвались, чтобы возвращаться туда снова и снова. Рубцов возвращался в деревню Никольское (хотя детдома, где он жил до 14 лет, в Николе уже не было), Людмила возвращалась в Вельск, где жили ее родители. Они могли познакомиться и в Ленинграде. Она училась там на библиотечном факультете Института культуры, он работал слесарем на Кировском заводе. Он занимался в заводском литобъединении. Она — в институтском литкружке у легендарного Виктора Андрониковича Мануйлова, создателя «Лермонтовской энциклопедии», человека замечательной образованности и интеллигентности. И однажды, послушав ее стихи, он сказал ей, восемнадцатилетней, такие слова... Но знали о Дербиной лишь в пределах института. Рубцов был более известен: он уже выступал на поэтических вечерах и тоже слышал похвалы.

Они могли познакомиться и на встрече с поэтами, и в «Лавке писателей», где оба были в один и тот же день и наверняка видели друг друга. Но если бы он и заприметил высокую, статную, пышноволосую красавицу, то она вряд ли обратила бы внимание на него — маленького, худенького, невзрачного... Собственно, так и произошло во время их знакомства в Москве.

В Москву из Воронежа она приезжала несколько раз. И, конечно, ходила на вечера поэзии, которые гремели в то время, в том числе и на тот, в Политехническом музее, который показал Марлен Хуциев в фильме «Мне двадцать лет». Она — та самая смелая девушка «с периферии», которая, выскочив на сцену, под смех и аплодисменты зала пытается высказать знаменитым поэтам, что она о них думает. Ну, а кто из любителей поэзии не бывал в общежитии Литинститута? Конечно, и она там бывала, и Рубцова впервые увидела там. А потом была еще одна встреча, когда она угощала его домашним пивом, привезенным вовсе не для него из Вельска, а он ее — стихами. Ни у нее, ни у него тогда, как видно, в сердце ничего не шевельнулось.

Настоящая их встреча произошла только здесь, в Вологде. Они оба были уже зрелые люди. Хотя... Пушкин говорил: «Несчастье — хорошая школа, но счастье — лучший университет». В школе несчастий Рубцов, можно сказать, был первым учеником, да и она — не последним. А вот попасть в университет счастья им никак не удавалось.

И вдруг — эта встреча. Что она для него значила, можно предположить, прочитав его письмо, написанное несколькими годами раньше поэту Александру Яшину.

«...Иногда просто тошно становится от однообразных бабьих разговоров, которые постоянно вертятся вокруг двух-трех бытовых понятий или обстоятельств. Бывает, что ни скажи, они всё исказят в своем кривом зеркале и разнесут по всему народу. ...Особенно не люблю тех женщин, которые вечно прибедняются, вечно жалуются на что-то, вечно у которых кто-то виноват, и виноват настолько, что они рады бы стереть его с лица земли. ...Столько ненависти в словах некоторых женщин, вернее, все-таки баб, что слушать их просто страшно».

И вдруг, как дар небес, — женщина не только молодая и красивая, но такая, с которой можно говорить о Лермонтове, Есенине, Ахматовой, о Толстом и Бальзаке, о красоте рек, лесов и храмов, которой  можно читать стихи и она слышит и понимает...

...В этой деревне огни не погашены, 

Ты мне тоску не пророчь! 

Светлыми звездами нежно украшена 

Тихая зимняя ночь.

 

...Вот летят, вот летят... Отворите скорее ворота! 

Выходите скорей, чтоб взглянуть на  любимцев своих! 

Вот замолкли—и вновь сиротеет душа и природа 

Оттого, что — молчи! — так никто уж не выразит их...

 

...Стукнул по карману — не звенит, 

Стукнул по другому — не слыхать. 

В тихий свой, таинственный зенит 

Полетели мысли отдыхать...

«Бытовых понятий и обстоятельств» ее разговоры касались меньше всего — они жили вместе совсем недолго. А «разносить» его слова—сплетницей она никогда не была, тем более здесь — в городе, где у нее почти не было знакомых. А его друзья-приятели... Далеко не со всеми из них у нее сложились отношения: характер дерзкий, язычок острый — это не каждому по нраву.

Прибедняться — этого она тоже терпеть не могла. Гордость, уверенность в своем таланте, стремление прорваться, честолюбие, стихийность — все это свойства, которые могут или привлекать, или отталкивать, или привлекать и отталкивать одновременно.

Многих отталкивали. А Рубцова? Ей казалось, что он хотел подавить ее как личность, что хотя и хвалил ее стихи, но относился к ее творчеству без должного уважения: «Ему нравились мои стихи, но он хотел видеть во мне просто женщину... Он ущемлял меня как поэтессу, мешал мне сосредоточиться, серьезно работать», — считала она тогда. А сейчас?

— Если б та январская ночь не обернулась трагедией, смогли бы Вы жить, посвятив себя ему? — спросила я Людмилу Александровну при нашей встрече.

Она ответила не задумываясь:

— Чтобы я отреклась от себя? Никогда! Я могла бы служить, если бы сама не была поэтом... 

Казалось бы, чувство вины, ужас происшедшего должны бы изменить ее. Нет,  не изменили. Характер! А может, как раз эти черты — скорее мужские, при  женственности облика и завораживали Рубцова? Разве не могли они нравиться человеку, который особенно не любил «тех женщин, которые вечно прибедняются», а других не то чтобы не встречал... Московские писатели, а также однокашники поэта по Литинституту любили его, восхищались его стихами, но  в свою жизнь и в свои квартиры не пускали. А как любили его песни!  И грустные, и шутливые, но с подтекстом — вполне серьезным. Такие, как знаменитая «Жалоба алкоголика»:

Ах, что я делаю? 

Зачем я мучаю 

Больной и маленький 

Свой организм? 

Да по какому 

Такому случаю? 

Ведь люди борются 

За коммунизм!

Когда он пел, все забывалось. Не замечали его потертого пальтишка, длинного шарфа не первой молодости и свежести, драных башмаков (а в какую-то зиму он по Москве и Ленинграду ходил даже в валенках)... Мог, ох, мог он своими стихами и песнями увлечь и соблазнить чью-нибудь жену или сестру  -  женщину, неравнодушную к поэзии и отчаянно смелую, самоотверженную.

Но — друзья не пускали в свои квартиры. А может, просто у них этих квартир не было? Скорее всего. А к родителям в дом привести... Однажды друг пригласил Рубцова к себе встречать Новый год, но родители друга его за порог не пустили: испугались его вида.

Как бы то ни было — так сложилось что в Москве не было дома, где бы он, приехав, мог остановиться, пожить хотя бы несколько дней. Чаще всего он шел в общежитие, проникал — прячась от вахтеров или покупая их благоволение вечно действующим пропуском - рублевкой. Так удивительно ли, что встреча с такой — пусть вспыльчивой, заносчивой, но умной, начитанной, красивой и чувствующей красоту женщиной могла показаться ему даром небес? 

Но — стоит ли пытаться отвечать на вопрос, почему мы любим этого человека, а не того, кто, по общему мнению, нам подходит больше:

О, как убийственно мы любим, 

Как в буйной слепоте страстей 

Мы то всего вернее губим, 

Что сердцу нашему милей.

Их отношения с самого начала осложнялись обстоятельством, о котором друзья поэта предпочитают умалчивать или говорить о нем иносказаниями, стараясь смягчить или приукрасить истину. Что делать — правду говорить далеко не всегда легко и приятно, и сама правда отнюдь не всегда бывает легкой. Так и здесь.

Дело в том, что Рубцов был очень болен, и болезнь его называлась — алкоголизм. В обыденном сознании алкоголизм никак не воспринимается как болезнь. Сколько бы медики ни внушали нам это, сколько бы ни рассказывали о ее симптомах и стадиях, в глубине души мы все равно уверены: это не болезнь, а распущенность, слабость, отсутствие силы воли. Мы также почти уверены, что любой пьяница, если захочет бросить пить — бросит. Потому так по-разному мы относимся к больному, страдающему, например, от ревматизма, или к тому, кто гибнет от вина. Первому мы сочувствуем, ведем его к врачам, отправляем в санаторий, предлагаем народные средства. Для второго тоже ищем выход — закодироваться, подшиться, попытать счастья в Обществе анонимных алкоголиков. Наш главный и единственный совет: «Возьми себя в руки».

Двадцать пять лет назад для алкоголиков выбор был такой: ЛТП или психушка. То и другое, по сути, — тюрьма.

После очередного публичного скандала, учиненного Рубцовым, бюро Вологодского обкома КПСС всерьез обсуждало возможность отправить его в ЛТП. Слава Богу, не отправили. Но и ничего другого не сделали. И Людмила Дербина тоже ничего не смогла. Лечить? Она не знала, где и как это делают и делают ли вообще. Надеялась: он найдет силы, возьмет себя в руки, бросит, и, как все женщины — уговаривала, бранила, молила. Но уговоры помогают редко. 

Любовь? Может, она станет спасительной? Чего не сделает человек ради любви?..

Когда-то я собирала истории о женщинах, любовь к которым оказывалась сильнее болезненной тяги к вину. Их было не так много, этих историй: слишком много нужно самоотверженности, терпения, жалости... Статья называлась «Женщина, которая спасет».

Людмила Александровна спасти не сумела. Может, это было невозможно. Но мне не верится, что ей это удалось бы в любом случае. Характер иной. А можно ли обвинить человека за то, что родился таким, а не эдаким? Тогда, по справедливости, нужно вместе с нею обвинить тысячи людей, мужчин и женщин. И разве обвинять их нужно, а не сочувствовать им?

Может, осмелимся сказать вслух о том. что давно знаем: разве один Рубцов, как говаривали в старину, страдал от этой «слабости»? Это несчастье многих и многих наших (и не только наших) писателей, художников, артистов. Это несчастье людей с особым внутренним строем: сверхвосприимчивых, сверхвпечатлительных, остро переживающих трагизм жизни, людей с обнаженными нервами. Они ищут спасения от горя, боли, страдания, которые причиняет им любое несчастье, любая несправедливость, любой удар, где бы они ни происходили. А спасение — вот оно, рядом — на дне бутылки. Там же — разрядка после сосредоточенности и напряжения, которого требует творчество. А если вспомнить биографию Рубцова, то впору удивляться, как он сумел вообще сохранить себя. Видимо, талант был такой мощи, что не задавить никакими «обстоятельствами». И все же, сколько он потерял из-за этих «обстоятельств»!

Как чудно было бы, если бы все они — певцы, художники, поэты — сами были так же прекрасны, как их творения! Но это случается не часто. Скорее — редко.

Не буду повторять подробности жизни Рубцова, описанные Людмилой Дербиной в ее воспоминаниях. Они ужасны, как ужасны любые такого рода подробности: драки, мат, дикая болезненная ревность, слезы, раскаяние, клятвы, а потом все — с начала.

Не будем притворяться и делать вид возмущенной добродетели: потасовки между супругами — дело нередкое. Правда, в одной среде ограничиваются словесными молниями, в другой — обмениваются оплеухами. Здесь оба владели словом, жалили им друг друга, но и руки без дела не оставались...

Она убегала, пряталась, уезжала. Он вновь и вновь разыскивал ее, забрасывал письмами и телеграммами, приводил, привозил... В последний раз она вернулась поздней осенью 1970 года, и оба решили: навсегда. После Нового года они отправились в ЗАГС, подали заявление...

Регистрация брака была назначена на 19 февраля, через месяц с небольшим. Когда они возвращались из ЗАГСа, он предложил отметить это событие (он не пил перед этим десять дней). И началось. Приведу рассказ Л. Дербиной о нескольких секундах, которые закончились трагедией.

«...Рубцов кинулся на меня, с силой толкнул меня обратно в комнату, роняя на пол белье. Теряя равновесие, я схватилась за него, и мы упали. Та страшная сила, которая долго копилась во мне, вдруг вырвалась, словно лава, ринулась, как обвал. Набатом бухнуло мое сердце: „Усмирить! Усмирить!" — билось у меня и мозгу. Рубцов тянулся ко мне рукой, я перехватила его своей и сильно укусила его за руку. Другой своей рукой, вернее, пальцами правой руки, большим и указательным, я стала теребить его за горло. Он крикнул мне: „Люда, прости! Люда, я люблю тебя! Люда, я тебя люблю!" Вероятно, он испугался меня, вернее, той страшной силы, которую сам же из меня вызвал.

...Сильным толчком он откинул меня и перевернулся на живот. И тут, отброшенная его толчком, я увидела его посиневшее лицо и остолбенела... Но я не могла еще подумать, что это конец.

Теперь я знаю; мои пальцы парализовали сонную артерию, что его толчок был агонией, что, уткнувшись лицом в белье и не получая доступа воздуха, он задохнулся, потому что был без сознания.

Совершилось зло. Один был в пьяной невменяемости, другая — отчаявшаяся, ожесточенная, обуреваемая дьявольской гордыней».

Можно ей верить или не верить, никто не может подтвердить или опровергнуть ее слова: свидетелей не было. Да разве дело в деталях? Она сама заявила на себя в милицию, сама сказала, что убила человека.

Она убила, но убийца ли она? Для меня убийца тот, кто поднимает руку на чужую жизнь сознательно, кто готовится к убийству или готов к нему всегда, кто расчетливо жесток или, наоборот, бездумно легкомыслен...

Женщины, убивающие своих мужей, почти никогда не бывают такими. Очень редко они готовят убийство, идут на него из корысти ли, из любви к другому мужчине или из ревности. Возьмите любое судебное дело такого рода и увидите, говоря обыденным словом — «довел», юридическим языком — «состояние аффекта».

Уверена: для юристов это убийство не было бы чем-то необыкновенным, если бы Рубцов был обыкновенный человек. Таких историй сотни. Даже сейчас, когда неизмеримо возросло число заказных убийств, количество убитых «на бытовой почве» составляет огромный процент. Мужья убивают жен, жены мужей. И чаще всего один из них или оба — «в состоянии алкогольного опьянения». И такое не только у нас. В каждой стране благополучной Европы ежегодно примерно у ста детей папа убивает маму или — наоборот (правда, пьют они не так, как мы, тут им до нас далеко).

Так вот — в этих ситуациях «никто не хотел убивать». Как писал о себе Рубцов: «Это говорил не я, это говорило мое абсолютное безумие».

Человек — это космос, в нем помещается столько... В безумие, то есть в состояние, когда ты — без ума, может впасть каждый. Вернее, каждого могут довести — люди или обстоятельства.

Прошли роковые минуты, и ты пришел в себя. Но если «пришел», значит — уходил? Тебя, настоящего, в этот миг не было...

Отношения мужчины и женщины не всегда, далеко не всегда — идиллия. Это нередко, говоря словами поэта, «поединок роковой». У Николая Рубцова с Людмилой Дербиной этот поединок закончился трагедией.

...Она считает, что это Рок. И описывает знаки, которые предвещали им «грозную драму». Может быть, можно считать Роком его болезнь, ее характер? И — ее веру в свой литературный дар?

Признаюсь: мне трудно было высказать свое отношение к ее стихам и воспоминаниям. Я выбирала самые осторожные выражения, но все же не скрывала, что многие ее стихи мне кажутся подражательными, а проза — слишком выспренней, часто фальшивой и, скажем так, не слишком отредактированной. Но какое значение имеет мое мнение, тем более что есть и другие, противоположные оценки?

— У моих стихов много поклонников, мне пишут письма, на моих выступлениях всегда полно людей. Мои стихи включены в антологию российской женской поэзии, которая выходит в Германии, — ответила мне Людмила Александровна.

Можно порадоваться, что это так. Свою книжку «Крушина» она издала за свой счет. А какие у нее деньги? После пяти с половиной лет тюрьмы, с подорванным здоровьем она вернулась к родителям в Вельск (дочка все эти годы прожила с бабушкой и дедушкой). Работала в библиотеке. Потом перебралась в Ленинград, и снова — библиотека. Сейчас на пенсии, можно представить, какова она, эта пенсия. Книжку издала благодаря родным и знакомым: дали взаймы. Сейчас пять тысяч экземпляров почти разошлись, с долгами расплатилась. 

И в этом тоже характер. Но... Если б она меньше верила в свой дар, то, может, обратила бы эту свою силу — свой характер — на спасение того, кто рядом, кто ее любил и кого любила она? Может, ее предназначение не стихи, а совсем другое, и она его, твоего пути, просто не разглядела? 

Вот отрывок из письма Рубцова, которое Людмила Александровна приводит в своих воспоминаниях: «Милая, милая... Неужели тебе хочется, чтоб я страдал и мучился еще больше и невыносимее? Все последние дни я думаю только о тебе. Думаю с нежностью и страхом. ...Но что бы ни случилось с нами и как бы немилосердно ни обошлась судьба, знай: лучшие мгновения жизни были прожиты с тобой и для тебя. ...У тебя далеко не ангельский характер, а вспыльчивость и необузданность ошеломляли даже меня, которому пришлось повидать всякого... К тому же тебе постоянно кажется, что ты в чем-то обойдена, тебе недодано по заслугам, и ты незамедлительно восстаешь против мнимых несправедливостей. Следует быть осмотрительней... И не принимай мои слова за упрек, они всего лишь знак дружеского расположения и доверия. И желания помочь осознать себя и определиться...»

Осознать себя и определиться... Может, публикация воспоминаний и стихов, участие в фильме о Рубцове, посещение вечеров в его память — это и есть попытка осознать себя. Осознать — кем? Определиться — в чем?

Эти тяжелые вопросы я все не решаюсь задать и все-таки задаю:

— Нужно ли печатать воспоминания, участвовать в фильме, выступать перед публикой?

Слышу в ответ:

— Почему — не нужно? Я по природе — боец. Никогда не опускала руки, не переставала писать даже в тюрьме, а у меня там не было ни минуты свободной. Я никогда ничего ни у кого не просила и сейчас не прошу. Может, кто-то и ждал, что я приду с протянутой рукой, но не дождался. А воспоминания... В конце 1977 года я заезжала к поэту Виктору Бокову — я его уважаю и чту. Мы много говорили, и он мне посоветовал: пишите воспоминания. Я написала очень быстро и послала ему. Он давал их читать своим друзьям, а те — своим...

— А вы не просили его держать воспоминания в тайне?

— Зачем? Если люди хотят их прочитать — пусть читают. То, что случилось, — загадка. Я хочу ее разгадать.

— Но ведь таким образом вы вызываете огонь на себя.

— Я ничего не боюсь. Все, что накопилось, выложила, и — будь что будет. А с публикациями... Позвонили мне из «Криминального вестника», просили разрешения на публикацию. Я отказываю. А мне говорят: «Так ведь без вашего разрешения уже печатают». И это действительно так: есть роман, есть повесть, много газетных публикаций — и все в основном без ссылки и, уж конечно, без разрешения. Сотрудникам «Слова» я месяц сопротивлялась. Скрепя сердце согласилась. Они растянули публикацию на полтора года, а потом такие письма стали печатать... В общем, я получила сполна. Ждала бурной реакции, но все же не предполагала, что выльется такое море лжи. Что ж, мне не привыкать. Я все испытала — и любовь, и унижение, и презрение.

— Но — не жалеете?

— А вы почитайте мои стихи, может, поймете...

...Несгибаемая женщина. И сегодня — красивая...

Все же, как и до встречи с нею, я считаю: воспоминания должны были бы лежать у нее в столе с надписью для потомков: «Прочесть после моей смерти». И на юбилей Рубцова не стоило бы ездить, и не надо было сниматься в кино, и книжку если и выпускать, то под другим именем. Не потому, что она — убийца, а потому что — убила.

---

Публикуется по журналу "Нева" (№2 -1996).