Мужчина и женщина на большой дороге

Галина Скворцова

«Самая сладкая, тайная, страшная смертная связь...»

«Поздно ночью откроется дверь — невеселая будет минута, у порога я встану как зверь, захотевший тепла и уюта...» Человека и поэта, написавшего эти строки, давно нет в живых: его убила женщина, тоже писавшая стихи. Знакомство с ней произошло уже без тебя, но наши споры вдруг разом ожили во мне, когда она заговорила...

Нет, я теперь уже не успокоюсь!

Моей душе покоя больше нет.

Я черным платом траурным покроюсь,

Не поднимая глаз на белый свет.

Что та любовь — смертельный поединок,

Не знала я до роковых минут...

Иль «поединок роковой..»? — этот вопрос с беспощадной откровенностью был поставлен в диалоге Николая Рубцова — Людмилы Дербиной. Он — «жертва», она — «убийца» — это по официальной версии. По другой — роль «жертвы» отдают Л. Д. Рубцов здесь «мучитель», издевающийся над бедной любящей женщиной в период запоев, тяжкого похмелья. Согласно второй версии, в одну из таких минут Л. Д. не выдержала и «чуть-чуть», как посоветовала ей однажды «мудрая» подруга, у которой также был пьющий сожитель, придушила... Но, видимо, не рассчитала силы...

На встрече в Доме журналистов (С.-Петербург) по случаю просмотра фильма «Замысел» — еще одна версия о роковом убийстве — Л. Дербина говорила совсем просто, по-бабьи: «Довел меня до белого каления... Я схватила за горло... Думала, встанет... Он не встал... Будто я сознательно запихала себя в тюрьму...»

В бытовой речи Л. Д., во всем ее облике — довольно рыхлой, с несколько расплывшимися чертами лица женщине — не было и тени великих предшественниц — Ахматовой, Цветаевой... В поэзии же ее язык преображался.

...И будет мне вдвойне горька гонимой

Вся горечь одиночества, когда

Все так же ярко и неповторимо

Взойдет в ночи полей твоих звезда.

Но... чудный миг! Когда пред ней в смятенье

Я обнажу души своей позор,

Твоя звезда пошлет мне не презренья,

А состраданья молчаливый взор.

Документальный фильм «Замысел» — попытка приподнять завесу над «поединком роковым», где «жертва», умирая, кричит своей убийце: «Люблю!..» На мой взгляд, эта попытка не удалась: что-то бесконечно фальшивое было в том, когда Дербина с экрана «вспоминала» по писаному о Рубцове, об их отношениях — то, что уже можно было прочитать в петербургском «Криминальном вестнике». «Об этом невозможно снять...» — сказал сидевший рядом со мной поэт Эдуард Шнейдерман, знавший Рубцова по петербургскому периоду его жизни, и я с ним была согласна.

Гораздо интереснее для меня стало то, что происходило после фильма,— сначала в зале, а потом на квартире у знакомого журналиста, куда мы поехали вместе с автором киноленты В. Е.

История Дербиной и Рубцова, на мой взгляд обнажает суть отношений мужчины и женщины. Как известно, поэт, художник — наиболее чувствительная субстанция, он — «человек без кожи». То, что с обычным человеком происходит в более рассеянной, слабой концентрации, у поэта сгущается до пределов опасного. И это совсем не русский вариант Ромео и Джульетты, как сказал кто-то на обсуждении фильма. Скорее здесь вариант Настасьи Филипповны и Рогожина. Любовь-вражда, выразившаяся в строках: «Я знала, ты любишь меня и силой возьмешь мою душу...» или — «...любви немыслимый и тягостный полон...», «...любви как пропасти страшилась...» «Силой возьмешь...» — вот вечный страх женщины. Ибо насилие над телом есть одновременно и насилие над душой: общеизвестно: тело — сосуд души...

После просмотра фильма и чтения Людмилой Дербиной стихов ее окружили зрительницы (их было большинство в зале): «Зверь, зверь... И у меня пил...» — доносилось до меня. Молоденькая, наивно раскрашенная девушка представилась: «Я Лена из Самары. Я сама из немного несчастной семьи... Я оправдываю вас... Спасибо за то, что вы выстояли...»

Мужчина лет пятидесяти в джинсовой молодежной куртке обратился к залу с короткой речью: «Тайна судьбы русских поэтов — непостижимое явление... Людмила Дербина пережила падение, проклятье, покаяние — и воскресение. И дарит нам свои стихи и горькие уроки...»

И вдруг резонансом выкрик в зал худенькой, ничем не примечательной женщины: «Послушайте! Я переживаю за Него и за Нее. Но не равно! Рубцов мне дорог как русский страдалец... Он — поэт Святой Руси... Вам, представителям интеллигенции, гуманитариям и особенно женщинам, я не могу простить... Вы хотите сделать из нее героиню... Вы оправдываете убийцу... Здесь величание убийцы...»

Женщину «захлопали». Кто-то вспомнил о судьбе украинской поэтессы Маруси Чурай (ее песни до сих пор поют на Украине), жившей во времена Богдана Хмельницкого. Она убила своего возлюбленного, изменившего ей. «Не заслуги только отца, но и песни Маруси оправдывают ее...» — начертал якобы на ее могиле сам Богдан Хмельницкий.

В красиво изданном сборнике украинских народных песен «В чарах кохання», купленном мной по случаю, нашла песню Маруси Чурай «Ой, не ходи, Грицю...» Слова ее потрясли меня:

У неделю рано зiпля копала,

А у понедiлок переполоскала,

А у вивторок зiпля варила,

А в середу рано Гриця отруiла...

Свой поступок отрааительница объясняет матери:

...нехай же Гриць разом та двоих не кохае!

Нехай вин не буде нi тiй, нi менi,

Нехай достанеться вiн сирiй землi!

«Чужой бы бабе я всю глотку переела за то, что ласково ты на нее взглянул. Уж если на роду написана измена, то лучше бы в реке ты утонул — с конем, с часами, золоченой сбруей пусть захлестнула бы тебя волна. Но только б не любил ничью другую, но только б Я! Я! Я! а не она...» — написано спустя три столетия нашей современницей Людмилой Дербиной.

Так, значит, вечен «зверь» в нас? Или «тайна судьбы еще не свершилась», тайна «опоенных пойлом русской проклятой судьбы...» — как сказал поэт 20-х годов Петр Орешин, чьи строки также прозвучали во время обсуждения фильма.

Об этой «тайне» мы и рассуждали, сидя за хлебосольным столом петербургского журналиста В. Л. И хорошо, что состоялся этот разговор, своего рода послесловие к фильму, иначе бы осталось ощущение пошлости и какого-то специфически русского надрыва. Тон задал мой знакомый В. Л.:

— После просмотра фильма мне так и хотелось выкрикнуть: доколе же это будет длиться на Руси, доколе? Вечно пьяный, вечно со звериным инстинктом русский мужик и ядреная русская баба, вечно убегающая от него?

— Этого вопроса я и ждал! — обрадовался режиссер фильма В. Е.— Доколе, говоришь? Да до тех пор, пока вражда между нами не прекратится. Мы во вражде взрастали — белые-красные, мужчины-женщины... Во вражде продолжаем жить.

— Я с детства помню, как в моем поселке женщины прятались от своих пьяных мужей, кричали: «Зверь, изверг, убийца!» Вот это — «зверь» — и осталось в памяти...— не сдержалась я.

— А я помню другое,— подхватил В. Е., о котором я уже знала, что родился он на севере в многодетной семье,— как одна соседка кричала другой: «У тебя не огород, а кладбище!..» Она имела в виду, что та зарывала на огороде трупики человеческих зародышей, тогда ведь аборты были запрещены, их делали нелегально.

— Дербина говорила, что трагический смертельный надрыв произошел в Рубцове еще задолго до встречи с ней...

— Естественно, до нее... Всего один фрагмент фильма — разрушенный, оскверненный храм, его изуродованные останки, на которые мальчик Коля взирал ежедневно. Это не проходит бесследно.

— Не показалось ли вам странным, что зрительницы восхищались Дербиной чуть ли не как героиней. Того ли эффекта вы ожидали?

— И того тоже...

— В фильме вы показываете дверь с номером квартиры, где жил Рубцов, - номер 66... Почти число «зверя»...

— Так я же и говорю о замысле. Не случайно ведь и название фильма. Не на земле, не земными людьми задумывалось то, что свершилось. Вдуматься только — русская женщина убила русского поэта! Это апокалипсис...

Невозможно было не понять смысл высказывания В. Е. Русская женщина убила Творца... Женщина восстала — Россия пала. Та Россия, в которой, согласно древним историкам и философам, всегда было сильно женское начало. И что же я? — размышляла я уже о себе.— Разве не упрекали и меня, в том числе и ты, в стремлении обособиться, подняться «над». Зачем иначе эти женские «тусовки»? — спрашивал ты, побывав на первом совещании писательниц северного региона, на которое я специально пригласила тебя, чтобы доказать: да не обосабливаемся же, другое здесь, другое... Я пришла в «город женщин» не для того, чтобы «победить» (кстати, и амазонки, и феминистки — явления, чуждые русской почве), но спрятаться от «зверя», который гнался за мной однажды и кричал: «Я уничтожу тебя...»

В «городе женщин», несмотря на кажущееся многообразие типов и характеров, главными оказались всего два — Марфа и Мария. Одна — хлопотливая, чадолюбивая, гостеприимная, другая — внешне смиренная, но гордая и властная. В мире Марфы, согретом животным, внутриутробным теплом, где всегда что-то варится и парится, где бегают полуголые ребятишки, хотя и уютно, но тесно и душно, и рано или поздно из него хочется вырваться на простор. Дом Марии, напротив, свободен от вещей и быта, он всего лишь временное пристанище: Марии некогда его обихаживать, она торопится вслед за Учителем, она всегда в дороге, чаще всего рядом с Ним. Она внимает Ему, ловит каждое слово, кажется, смиреннее и почтительнее ее не найти... Но стоит Учителю удалиться, как смиренность и почтительность обращаются в свою крайность — нетерпимость и фанатизм. В отсутствие Учителя Мария чувствует себя едва ли не его наместницей. Она преследует добрую Марфу, которая любит попить и поесть, принять гостей и вообще не чужда ничему земному, укорами о недостатке веры, грозит ей страшными карами. Чем неистовей Мария, тем ближе подходит «зверь» к теплому женскому Дому. И только появление Христа смиряет не в меру пылкую послушницу и отгоняет «зверя».

— Значит, и в ней дьявольское было? — расспрашивала я о Дербиной В. Е.

— А как же! Эта неуступчивость, к примеру, гордыня. Да все есть в ее стихах, вы только почитайте...

Я открыла тоненький, самый первый сборничек стихов, Л. Дербиной — « ...Мои поступки так странны, мой путь так неразумно вьется, и дух бунтарский сатаны во мне, как прежде, остается...»

«Судьба», «рок», «предопределение свыше», «похоть», «хорошая задница», «грудь» — и эти слова участвовали в нашем разговоре. Незаметно я рассматривала В. Е. На руке татуировка «Вася»; немного кривоватый чувственный рот, малый рост, высокий упрямый лоб говорили о натуре страстной, вспыльчивой. Его обмолвки о том, сколько ему пришлось вытерпеть от Л. Д. за те восемь месяцев работы над фильмом, а ей — от него, напомнили чем-то отношения Дербиной и Рубцова.

Властный, не терпящий возражений В. Е. (эти черты его натуры проявились вскоре в застолье), и самолюбивая, чувственная Дербина — их портреты вставали передо мной. Сильный мужчина видит в женщине глину и хочет слепить из нее нечто, удобное для него. Женщина противится, но, видимо, на этот раз сил у Дербиной не хватило: режиссер подмял ее, «снасильничал», и вот результат — немолодая, все еще статная женщина затверженно повторяла с экрана слова написанных ею же самой воспоминаний.

— Все просто, все очень просто,— говорил В. Е.— Мужик выпил, перед ним баба, аппетитная, с такой грудью... Им овладела похоть, он хотел ее, а она отказывала, играла на этом...

— А если она не хотела?

— Как это не хотела... Она могла бы легко погасить конфликт. Он швырнул в нее горящую спичку, а она — подойди и обними его. Но у нее же гордыня, неуступчивость...

В памяти всплыл фрагмент дневника Л. Дербиной: «Есть такое понятие — достоинство женщины. Когда оно постоянно попирается и женщину некому защитить, она защищается сама, как умеет, и не всегда задумывается о последствиях...» («Криминальный вестник»)

По-человечески так понятно: он, издерганный, больной, с сознанием, затуманенным алкоголем, мучил ее, не отпускал, оскорблял. Он был ей отвратителен в ту ночь, и она не могла (не хотела) этого скрыть. Но чего стоит его последняя фраза (ее приводит в своем романе «Путник на краю поля» Николай Коняев), которую он произнес так, словно и не было только что скандала, брошенных горящих спичек в ее сторону: «Иди ко мне, пора спать...» Это слова смертельно уставшего человека (как тут не вспомнить: «Он шел против снега во мраке, бездомный, голодный, больной...» или «Если б мои не болели мозги, я бы заснуть не прочь. Рад, что в окошке не видно ни зги — ночь, черная ночь!»), слова ребенка, из последних сил старавшегося привлечь внимание своей любимой, страстно любимой своенравной «мамы»-жены. (Как известно, собственной мамы Рубцов лишился в раннем детстве, воспитывался в интернате.) Но та не чувствовала себя мамой, по крайней мере мамой этого издерганного, больного, истеричного ребенка (по своему ребенку, малолетней дочери, с которой Л. Д. была в разлуке все пять с половиной лет тюрьмы, она тосковала «по-звериному»). В эти минуты в ней материнского ни на гран, она прежде всего — женщина, которая не любит. Любящий, просящий подачку любви — рядом с нелюбящей, холодно взирающей на твои страдания,— это страшные минуты, страшнее для Души, может быть, ничего и нет. Отчаянным порывом он попытался удержать ее... Но разума нет, сердца нет... остается звериный инстинкт — «западня»... И она может захлопнуться...

Я знала, ты любишь меня

И силой возьмешь мою душу,

Что это и есть западня,

И то, что ее я разрушу!

.....................................

Лишь где-то в крещенские дни

Запели прощальные хоры,

И я у своей западни

Смела все замки и затворы!

Л. Н. Толстому приписывают слова, которые он якобы сказал о женщине: будто бы для мужчины опасна не столько та женщина, с которой он сошелся физически, сколько та, которая сумела взять в полон его душу. В нашем случае, весьма редком, если не сказать редкостном в русской женской лирике — уже не мужчина, а женщина более всего боится что некто, с кем она сошлась, может заполучить ее душу. Чаще всего, особенно в произведениях прошлого века, женщина мечтала найти близкую душу, вручить своему избраннику ключи от своего сердца и души. Здесь — вызов, яростный, непримиримый. Он — для нее более не Творец, явивший могущество своего Духа, он — лишь слабая, бренная, достойная презрения оболочка. Она уважает Силу, способна подчиниться только силе. Силе грубой, материальной, которая есть синоним мужественности, она вручит свою душу — женственность.

Я ловлю себя на мысли, что, возможно, и прав один из критиков, говоривший, что душа современной женщины — это ее тело. Тело — душа. Кто возьмет в полон тело, тот возьмет и Душу. Но тело — «зверь», оно не может забыть, оно не может простить, оно хочет лишь наслаждаться и владеть. Владеть на правах собственника, и если этого права лишают, под угрозой оказывается чужая жизнь.

«Вчера в полдень около ресторана «Метрополь» прогремел глухой взрыв, после которого опомнившиеся прохожие увидели возле дверей ресторана изуродованные тела мужчины и женщины. По предварительным данным,— писала газета «Невское время», — этот взрыв оказался последней точкой в отношениях тридцатитрехлетнего В. Семенова и тридцатидевятилетней Л. Алексеевой, которая после некоторого периода совместной жизни решила расстаться со своим сожителем. Присутствовавшая во время роковой встречи сестра погибшей видела, как Семенов, удерживая свою подругу, достал какой-то предмет. Это была граната... Никто из прохожих не пострадал...» («Невское время», 5.3.1993 г.)

Увы, продолжение следует. В Петербурге летом того же года еще одна личная драма стала причиной смерти — самоубийства петербургского актера и режиссера, работавшего в последнее время в Петрозаводске, Александра Бекетова. Меня потрясло — что решился... Что ушел из жизни человек, которого я едва успела узнать... Что в телевизионной передаче, которую мы незадолго до этого снимали, он сыграл свою последнюю роль, роль того самого затравленного «зверя», захотевшего «тепла и уюта». Он читал стихи Николая Рубцова, и никому не была ведома драма, жившая в нем самом... Чужая жизнь для Александра Бекетова оказалась священной. Своя... Видимо, счел, что своей распорядиться вправе сам. «Прощай»,— сказал он жене, и через несколько минут его не стало...

Потеря цели и смысла жизни, когда Он или Она предпочитают другого... Это происходит в том случае, говорит русский философ Владимир Соловьев, если мужчина и женщина не соединены истинной любовью — любовью в Боге.

«Россия, Русь, храни себя, храни...» Мне кажется, что слова замечательного русского поэта Николая Рубцова обращены прежде всего к Женщине. «Храни себя... Храни...» Дьявольские силы взяли в полон женщину, взяли ее тело и душу, заразили бациллой богоборчества («Я сильная, как мужчина...» у Л. Дербиной). Пройдя все круги ада, она скажет: «Я верую...»

Что-то ждет раскаявшуюся грешницу... Что-то ждет всех нас...


Публикуется по журналу "Север" (1994, №4)