окончание, см.

СВЕТОВОЕ

Если внимательно собрать световую и цветовую лексику рубцовской поэзии, то очевидно, что она демонстрирует нам предрасположенность к чистым тонам: белый (19), тёмный (25), светлый (18), чёрный (10), жёлтый (13), чистый (9), зелёный (10), синий, голубой, лазурный (13), красный и багряный (9), золотой и солнечный (14), серый (5). Совсем почти неохоч поэт был к сложным живописным прилагательным: их всего 6 в сборнике «Подорожники", Москва. "Молодая гвардия", 1976): серебряно-янтарный, огнеликий, сказочно-огнистый, белоколонный, златогривый, многоцветный.

Здесь почитатель поэзии века серебряного заскучает: Рубцов традиционен.

Присовокупим к перечисленному пару десятков кратких прилагательных тех же тонов, редкое другое: тусклый, медный, рыжий, ясный, смутный, атласный, сияющий и ещё несколько. Если всю эту палитру раскинуть по всему полю сборника, то получится немного. Однако Николай Рубцов так умел распорядиться «скромным багажом» световой лексики, что простые цвета у него наливаются то драматическим, то умиротворённым, то ликующим…

Вот только первая строфа одного из самых его тревожных, «нервных», загадочных стихотворений - «На ночлеге»:

Лошадь белая в поле тёмном.

Воет ветер, бурлит овраг,

Светит лампа в избе укромной,

Освещая осенний мрак.

Все существительные испытывают давления «света» или "мрака". А за внешней простотой изложения – глубокий драматизм.

РУБЦОВ И ЖЕМЧУЖНИКОВ

Сквозь вечерний туман мне под небом стемневшим

Слышен крик журавлей всё ясней и ясней...

Сердце к ним понеслось, издалёка летевшим,

Из холодной страны, с обнаженных степей.

Вот уж близко летят и все громче рыдая,

Словно скорбную весть мне они принесли...

Из какого же вы неприветного края

Прилетели сюда на ночлег, журавли?..

Я ту знаю страну, где уж солнце без силы,

Где уж савана ждет, холодея, земля

И где в голых лесах воет ветер унылый,-

То родимый мой край, то отчизна моя.

Сумрак, бедность, тоска, непогода и слякоть,

Вид угрюмый людей, вид печальный земли...

О, как больно душе, как мне хочется плакать!

Перестаньте рыдать надо мной, журавли!..

Прочитал вчера к ночи стихотворение Алексея Жемчужникова и понял, что Николай Рубцов точно читал «Осенние журавли» и что его знаменитое «Журавли» написано как отклик, как современное и абсолютно рубцовское продолжение лучших традиций русской классической поэзии!

В обоих шедеврах по 16 строк и они не разбиты на отдельные строфы. Размер… Поставлю рядом две первые строчки: «Меж болотных стволов красовался восток огнеликий…» (Рубцов) – «Сквозь вечерний туман мне под небом стемневшим». Рубцов музыкально делает концовку шире, свободней, а Жемчужников чуть сжимает дыхание стиха. Обратите внимание на тематическую общность первых стихов поэтов: и там и там вечер, пространственное начало – «сквозь» и «меж».

Главное, конечно, в родстве стихотворений в их глубочайшем общем настрое и тематическом единстве, в которых можно найти массу общего! Достаточно назвать ключевые слова «крик», «рыдание», «плач», которыми (обратите внимание снова!) – приносят журавли «скорбную весть» (А.Ж.) и «срок увяданья возвещают» (Н.Р.).

Лексически, «постановочно» некоторые стихи буквально перепевают другу друга: «Вот уж близко летят» (А.Ж.) – «Вот летят, вот летят…» (Р.)

Печаль русского осеннего простора выражена при всей разнице слов, определяющих её, – тоже едино: «забытость полей, «утраты знобящих полей», «увяданье» у Рубцова, «Сумрак, бедность, тоска, непогода и слякоть» у другого.

При всей градационной начинке стиха Жемчужникова рубцовские «утраты знобящих полей» не уступают в печали…

Даже в знаках  препинания есть несомненная перекличка: и там и тут три эмоциональных вершения. Четыре стиха заканчиваются у поэтов многоточием. Они по-разному расположены в структуре стихотворений, но всё же…

Также можно говорить и о глубокой поэтической трансформации нашим современником «высокого полёта» птиц. Например, пристальное прописывание «гордых прославленных птиц» или акцент на соборном взгляде с Земли (Руси) у Рубцова в отличие от более субъективного  (и чем-то стеснённого) у Жемчужникова. Но и это – отдельная тема, как ни странно, только ещё раз обращает наше внимание на перекличку поэтов.

Даю и стихотворение  Рубцова, чтобы было удобно.

Меж болотных стволов красовался восток огнеликий...

Вот наступит октябрь - и покажутся вдруг журавли!

И разбудят меня, позовут журавлиные клики

Над моим чердаком, над болотом, забытым вдали...

Широко по Руси предназначенный срок увяданья

Возвещают они, как сказание древних страниц.

Всё, что есть на душе, до конца выражает рыданье

И высокий полёт этих гордых прославленных птиц.

Широко на Руси машут птицам согласные руки.

И забытость болот, и утраты знобящих полей -

Это выразят всё, как сказанье, небесные звуки,

Далеко разгласит улетающий плач журавлей...

Вот летят, вот летят... Отворите скорее ворота!

Выходите скорей, чтоб взглянуть на любимцев своих!

Вот замолкли - и вновь сиротеет душа и природа

Оттого, что - молчи! - так никто уж не выразит их...

Отплытие

Одно из самых волнующих для меня стихотворений Рубцова – «Отплытие». Я не шутя считаю его шедевром и одним из самых лучших его произведений. Первая же строчка бросает в родное: «Размытый путь. Кривые тополя». Кстати, поэт достаточно часто обращался в начале своих стихотворений к форме назывного предложения. У вас ведь, наверное, сразу же зазвучало его же: «Высокий дуб. Глубокая вода» – один к одному. А «Тихая моя родина! // Ивы, река, соловьи…»? Или – «Лошадь белая в поле тёмном»?... Ключевые стихотворения. Шедевры. Так вот, меня первая строчка почему-то обращает к некоторым полотнам русских пейзажистов – в первую очередь, наверное, к Саврасову. Мерцающие лужи дорог, грязные колеи, раздетые осенью, грустные деревья по обочинам бездорожья… «Была пора отлёта». А дальше… загадочное ведь совершенно: «И вот я встал и вышел за ворота, //Где простирались жёлтые поля…». Что-то вне конкретной предметики. Вне быта. Вне места. Вне дома. Платоновское грустное пространство русской равнины. Ворота выходят в неё, в мир, а не на деревенскую улицу. А «жёлтые поля», простирающиеся за шагом в мир, это никак не рожь, скажем, по логике стихотворения и строфы, а его же «поблекшие травы луга». Осеннее, грустное пространство русской равнины.

Следующий шаг – тоже вне пространства, неопределённости: «И вдаль пошёл…». Звуки печали сопровождают лирического героя: крики перелётных птиц, «гудок чужой земли, гудок разлуки!» В них такая нам знакомая у поэта «тоска»: «…тоскливо пел». Волнение пути, тревога дороги, печаль «дорожной смуты».

«Я ни о чём ещё не сожалел…» – так завершается вторая строфа, и право, она только добавляет грусти, но не объясняет нам – «о чём»?

Следующие две строфы (совершенно потрясающие!) с огромной силой пробуждают в нас тайну отплытия на больших северных реках: скрип дебаркадера, плеск холодно мерцающей воды, её шлепание по доскам пристани, качающиеся и скрипящие трапы, смутные силуэты «хмурых» матросов, молчаливые и усталые пассажиры, летящие в воду окурки, шаркание ног, пугающий бряк цепи трапа, резкий гудок теплохода, блики света на чёрной воде, бурлящая у винта вода, глухое урчание мотора. Наверное, только пьяный и счастливый человек не будет затронут тайной, магией отплытия…

И дальше молния, яркий прочерк чувства, его ослепляющая сердце вспышка:

И вдруг такой повеяло с полей

Тоской любви, тоской свиданий кратких!

Вот она – причина сожаления! Встречи-расставания… Всегдашний налёт боли сердечной, тоски. Одиночество среди русской равнины, северной реки, времени «распада» – так им любимой и воспетой осени… Отрывание от родного, нажитого, уютного к неясному контуру «мглистой юности». По сути же – в неизвестность. Какой зыбкий ориентир – «мглистый берег юности»! Где он? Вы знаете?

Щемящее стихотворение! Равное другому шедевру – «На ночлеге», столь же магическому, таинственному, вызывающему в душе дрожную волну воспоминаний…

Размытый путь. Кривые тополя.

Я слушал шум — была пора отлёта.

И вот я встал и вышел за ворота,

Где простирались жёлтые поля,

И вдаль пошёл... Вдали тоскливо пел

Гудок чужой земли, гудок разлуки!

Но, глядя вдаль и вслушиваясь в звуки,

Я ни о чём ещё не сожалел...

Была суровой пристань в поздний час.

Искрясь, во тьме горели папиросы,

И трап стонал, и хмурые матросы

Устало поторапливали нас.

И вдруг такой повеяло с полей

Тоской любви, тоской свиданий кратких!

Я уплывал... всё дальше... без оглядки

На мглистый берег юности своей.

Встречи-расставания в лирике Н. Рубцова

На тёмном разъезде разлуки

И в тёмном печальном авто

Я слышу печальные звуки,

Которых не слышит никто…

Горьки встречи и расставания Рубцова! Как и дороги его… «Дорожная мука» и «грустное таинство» расставания – лейтмотив его стихотворений. Щемящая, совсем не радостная нотка их задана поэтом ещё в 1957 году в его стихотворении «Воспоминание», посвящённого им брату:

Помню, луна смотрела в окно.

Роса блестела на ветке.

Помню, мы брали в ларьке вино

И после пили в беседке.

Ты говорил, что покинешь дом,

Что жизнь у тебя в тумане,

Словно о прошлом, играл потом

«Вальс цветов» на баяне.

Помню я дождь и грязь на дворе,

Вечер тёмный, беззвёздный,

Собака лаяла в конуре,

И глухо шумели сосны…

Какое рубцовское, осеннее: «дождь и грязь», «в тумане», «вечер тёмный беззвёздный». В каждой строке раннего этого стихотворения виден будущий сложившийся Рубцов. Грозен и тревожен путь к друзьям, к дому, к близким. Радостны и пленительны краткие встречи и печальны расставания. Да и в самих этих тайных вечерях друзей таится уже, созрело зерно разлуки, зерно близкого и тревожного одиночества: «Повеселились с грустными глазами». Заметьте: светел и возвышающ безлюдный пейзаж, а трагические нотки вносит присутствие родных людей, друзей.

Вот в «Старой дороге», насёленной призраками пилигримов, «прошедших поколений», воображаемых, почти сказочных всадников, душа поэта светла.   Она, «как лист звенит, перекликаясь, со всей звенящей солнечной листвой». В одиноком пути до Устюга «через город Тотьму и леса» у поэта – «неплохая в жизни полоса!» Только, пожалуй, как исключение, в «Дорожной элегии» – «страшно немного без света, без друга»… Покоя, внутренней гармонии не хватает, даже находясь рядом с «хорошим давним другом» («Зелёные цветы»).

В шумном празднике, в редкой, порой внезапной дружеской встрече поэт слышит «печальные звуки, которых не слышит никто». Это – ведущая мелодия встреч-расставаний.

Когда опять на мокрый дикий ветер

Выходим мы, подняв воротники,

Каким-то грустным таинством на свете

У тёмных волн, в фонарном тусклом свете

Пройдёт прощанье наше у реки.

Согласитесь, зябко и душу словно прищемили. Действительно, как в тайной вечере… Последнее что-то переживаем и мы вместе с поэтом.

Так же, по сути, трагичны или печальны встречи с любимым человеком:

Поздно ночью откроется дверь.

Невесёлая будет минута.

У порога я встану, как зверь,

Захотевший любви и уюта.

Не случается встречи... и лирический герой уходит в тягостное, жутковатое, лесное, мрачное, тревожное… Уходит «неприкаянный». И в мыслимой встрече в «Прощальной песне» о том же:

Ты не знаешь, как ночью по тропам

За спиною, куда ни пойду,

Чей-то злой, настигающий топот

Всё мне слышится словно в бреду.

Да и в возвращении любимой в родной дом: -  «в мокрых вихрях столько блажи, //столько холода в пейзаже //с тёмным домом впереди».

А при каких исключительных обстоятельствах происходят эти встречи-расставания! Иногда лирический герой на грани жизни и смерти, как в «Русском огоньке», например: «Один живой в бескрайнем мёртвом поле!» И вот, кажется, везёт, подхватывают тебя проезжающие машины, но: – «Какая зловещая трасса! //Какая суровая быль!»

Поэтому-то мне и «мерещится всюду драма», отдают его короткие праздники вкусом тайной вечери…

Два стихотворения о снеге Рубцова и Анищенко

Есть у Михаила Анищенко стихотворение «Спасение», с посвящением Сергею Морозову. Всякий, кто его прочитает, сразу припомнит «Выпал снег…» Николая Рубцова. Прочитает и подивится внешней схожести и внутренней разности их. Конечно, Анищенко шёл по следу Рубцова, как младший брат. Вбирать в себя и переплавлять в своих стихах другие поэтические миры – вообще фирменная черта Михаила Анищенко, дающаяся ему как никакому другому поэту. И здесь мы видим, как поэт вбирает в себя мелодику и мотивы рубцовского стихотворения.

 Шёл с вырубов с корзинкой брусники в руках и «раскачивал» внутри оба стихотворения. Читал Рубцова – вспыхивал свет, читал «Спасение» – свет гас. Свет внешний – не внутренний. Как будто лампочка на улице качалась от ветра, то пропадая в тени, то снова являясь мне. Кажется, ни одного светового слова нет у Рубцова, разве что «чистый» и «красотою древнерусской обновился городок». Пожалуй, ещё и «храм Софии» (а если ещё и бывал в Вологде в зимний денёк и в снегопад!). И всё-таки очистительный свет плещет вам в душу! От него легко, как от воображаемого выпитого вина («словно выпил я вина»). Световая гамма Анищенко поплотней, появственней: «на склоне дня», «во мгле», «ночь», «в аду» (правда, мы ничего не знаем о последнем, но, согласитесь, всем «опытом» культуры своей мы связываем его с кромешной ночью). Я со смущённой улыбкой прокомментировал про себя: у Рубцова предвкушение «вина» от нахлынувшей радости чистоты и света, как это было у него после написания очередного шедевра, у Анищенко – освобождение от «ада» пития: «Хорошо что я не запил // нынче с самого утра». «Спасение» – так он называет своё стихотворение. Освежающий снег «ада». Временное избавление от мук: «Так встречают снег и холод // лишь в России да в аду».

Хотя… это же временность счастья, ощущение его краткости – один из лейтмотивов лирики Рубцова. Вот и здесь мелькнуло в конце – «Жизнь порой врачует душу». И тут невольно возвращаешься к началу: «…и всё забылось, чем душа была полна»! Тоже очень рубцовская черта, присущая, думаю, более чем 90 процентам его лирики. Бинарность: свет – мрак. Эти внутренне-световые снижения окольцовывают то и другое стихотворение, а внутри шедевров теснятся – «пленительно, как в детстве», «радостная весть», «сердцу хочется чудес», «врачует», «то-то славно на земле», «сердце проще вдруг забилось»… И всё-таки – простодушие, доверчивость Рубцова, его «живое обнажённое русское чувство», а с другой стороны – предел, «умирание в каждом стихотворении», бездна. «Ну и ладно! И добро» – вершит своё стихотворение Рубцов, «Россией и адом» – Анищенко.

Невольно же, сразу, начинает звучать и «Первый снег» Анищенко, тоже идущий ночью: «Здесь ночи из чёрного крепа, //И голос прощальный дрожит…//Зачем же он с ясного неба // На тёмную землю бежит?» И ещё мне кажется, что внутреннее пространство «Выпал снег…» Рубцова обращено к Миру – храму, городку, детям, всей России, пространство Анищенко сжато сильнейшей судорогой личного, но предельно мощного, пронзающего. Но по-другому, чем у Рубцова.

Выпал снег - и все забылось.

Чем душа была полна!

Сердце проще вдруг забилось.

Словно выпил я вина.

Вдоль по улице по узкой

Чистый мчится ветерок,

Красотою древнерусской

Обновился городок.

Снег летит на храм Софии.

На детей, а их не счесть.

Снег летит по всей России,

Словно радостная весть.

Снег летит - гляди и слушай!

Так вот, просто и хитро,

Жизнь порой врачует душу...

Ну и ладно! И добро.

 

 

СПАСЕНИЕ

 

                       Сергею Морозову

 

Первый снег ударил залпом.

Нету худа без добра.

Хорошо, что я не запил

Нынче с самого утра.

Было больно и тревожно,

А теперь, на склоне дня,

И представить невозможно –

Снег, идущий без меня.

Не мечталось о наследстве,

А оно летит с небес.

И пленительно, как в детстве,

Сердцу хочется чудес.

Снег идёт. Летит, как небыль.

Тихо светится во мгле.

Снова люди смотрят в небо...

То-то славно на земле!

Я давно уже не молод,

Но всю ночь стою в саду...

Так встречают снег и холод

Лишь в России да в аду.

стр.4