продолжение, см.

СТИХИЯ ВОДЫ В ЛИРИКЕ РУБЦОВА

Вода – самая проявленная стихия в лирике Николая Рубцова. Если он и упоминает только дважды «всемирный потоп» (в стих. «Осенние этюды» и «На реке Сухоне»), то в самих его произведениях библейский масштаб воды, её силы, её способности «срывать семейные якоря» и вселять в человека «чувство радости беспечной», «вносить смятенье и тоску» и дарить пушкинскую «светлую печаль» прорывается явственно, как никакая другая стихия! Даже столь широко описанная в работах о поэзии Рубцова стихия ветра. 

Уже в первых четырёх стихотворениях книги «Подорожники» «водные слова» буквально захлёстывают нас, выплывая в текстах более тридцати раз! Торопливый немолкнущий шум воды, паром, проливные дожди, речная мель, туман полей, мерцание луж, бурлящий овраг…

Более ста стихотворений сборника «Подорожники» (это исключая раздел «Из ранних стихов») пропитаны снегом и льдом, дождями и туманами, знобким болотом и речными водами.

Вкупе со стихией ветра, метели, вьюги, с мглой и мраком, с дорогой водная стихия всего ярче обозначает неустроенность бытия лирического героя, что рождает в нас ответное острейшее и щемящее чувство сопереживания, подобное по силе, скажем, «Арии» Грига из цикла «Времён Хольберга».

Не порвать мне мучительной связи

С долгой осенью нашей земли,

С деревцом у сырой коновязи,

С журавлями в холодной дали.

Всё предельно зябко, и всё смертельно повязано одновременно: мучительное-долгое-сырое-холодное… Водная стихия перетекает и перетекает из стихотворения в стихотворение, редко радуя нас покоем, обустроенностью деревенского бытия и лирического героя:

– …зябко в поле непросохшем…

– …в мокрых вихрях столько блажи,

  столько холода в пейзаже…

– …водой болотной плещет…

– …дни осенних горестных дождей…

– Потонула во мгле отдалённая пристань…

– …ворочаются, словно крокодилы, меж зарослей затопленных гробы…

– …ревущей снежной бури…

– …знобящие поля…

Сотни примеров! Водная стихия крепко повязана со стихией прежде всего «осеннего распада» и чего-то последнего: «всё движется к тёмному устью», «и последние ночи близки», «смерть приближалась, приближалась…», «и лодка моя на речной догнивает мели».

Что осталось в памяти у Коли Рубцова от Емецка Архангельской области, где он родился и провёл первые шесть лет своей жизни? Бывал я там уже с десяток раз и уверенно отвечу: воды Северной Двины и Емцы, болота, подступающие к этим двум рекам. Такие речные дали, такие просторы сверкающих вод никого не оставят безучастными. Да и тогда, когда ему пришлось (сироте!) переехать в Николу (как он называл село Никольское, где был детский дом), он оказался среди диких лесов, болот и речек. В глуши России, в одном из самых затерянных её уголков. Потому-то река, вода, болото, омут, берег, побережье, лодка, мост, паром с паромщиком, весло, пароход, дождь и туман – ключевые слова его поэзии. И уж точно наиглавнейшие – стихии воды в его стихотворениях.

Но среди них есть четыре абсолютно доминирующие: река, вода, болото и омут и соответствующие им прилагательные.

Река нередко символизирует у Рубцова движение жизни, само её течение, надежду на перемену к лучшему или ностальгический вскрик по неосуществлённому, ушедшему безвозвратно. Оттого рядом часто караулит глагол «плыть» в разных его грамматических вариациях и формах: уплыву, плыть, отплытие, плавал… Движение по воде у поэта – это нередко уход от «дней непогоды» в душе, от «смятенья и тоски», одиночества.

Когда в окно осенний ветер свищет

И вносит в жизнь смятенье и тоску, –

Не усидеть мне в собственном жилище,

Где в час такой меня никто не ищет, –

Я уплыву за Вологду-реку!

Тут-то и приходят на помощь излюбленные пароход, катерок, лодка, паром с паромщиком. И – увозят «из скучного дому»!

Иногда течение вод обретает черты эпохального движения времени, слома эпох, пересечения временных слоёв, как, например, в великом «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны…», куда, по сути, вместилось целое столетие,  и какое еще! И метафорические реки, лодки, шесты населяют звёздное вещество стихотворения:

Боюсь, что над нами не будет таинственной силы,

Что, выплыв на лодке, повсюду достану шестом…

Движутся воды времени… Стряхнёшь с себя сон воспоминаний, и перед тобой откроется грустный, странный облик России с растраченной красотой; и сам ты со жгучей болью утраты лучшего в себе: ушла таинственная сила сопричастности красоте мира, мир как загадка, как тайна перестал существовать; всё стало унылым, приземлённым. А глубину банальных истин легко «измерить шестом»…

С водой, однако, связаны и самые гармоничные стихотворения поэта, как, например, «Душа хранит», «У сгнившей лесной избушки…».

Как-то написал о втором:

"Есть у Рубцова очаровательное стихотворение, внешне очень простое, скромное, вроде неприметное на фоне  «злого, настигающего топота», «утраты знобящих полей», «фуфаечки грязной»…

Оно – в числе тех редких, единичных стихотворений поэта, где царствует гармония, примирение с миром и полное растворение с ним. Если задаться целью найти в творчестве поэта еще нечто подобное, вы сделаете это с трудом, потому что – уверяю вас – найдете только пару-другую стихотворений.

Есть в нём неанализируемая прелесть и простота, сродни лучшим пейзажным стихотворениям Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Майкова, Фета, Никитина, Сурикова, Плещеева…

Как у Майкова:

Люблю дорожкою лесною,

Не зная сам куда, брести,

Двойной глубокой колею

Идешь, и нет конца пути.

Стихотворение Н. Рубцова «У сгнившей лесной избушки» – настоящий шедевр. Но шедевр, невольно затерявшийся среди лейтмотивного «осеннего распада». Но наступает миг, когда оно вдруг цельно, ясно, бесспорно – как-то вдруг – пленяет вас. И уже никогда не оставляет. Хотя нет в нём ярких метафор, всё рассказано внешне скромным поэтическим языком.

У сгнившей лесной избушки,

Меж белых стволов бродя,

Люблю собирать волнушки

На склоне осеннего дня.

Летят журавли высоко

Под куполом светлых небес,

И лодка, шурша осокой,

Плывёт по каналу в лес.

И холодно так, и чисто,

И светлый канал волнист,

И с дерева с мягким свистом

Слетает прохладный лист,

И словно душа простая

Проносится в мире чудес,

Как птиц одинокая стая

Под куполом светлых небес.

Прохладное и светлое-светлое стихотворение Рубцова…"

И всё-таки река с её берегами, побережьем, холмами над ней, воды – тревожный рубеж перемен, движения из ненастья к свету (или наоборот). Тревожный, иногда и трагически ощутимый читателем. Его «неизвестный» (из одноимённого стихотворения) погибает как раз на рубеже:

Он вышел на берег морозной,

Безжизненной, страшной реки!

Он вздрогнул, очнулся и снова

Забылся, качнулся вперёд…

Он умер без крика, без слова,

Он знал, что в дороге умрёт.

Море…  Его тоже нельзя не заметить в лирике Рубцова: всё-таки и четыре года морской службы и работа в тралфлоте.  Десятки его стихотворений из ранней лирики посвящены ему.  И всё-таки никому, уверен, не придёт в голову назвать Николая Рубцова и певцом моря. Стихия речек, болот, озёр главенствует неоспоримо, и именно она, а не море, созвучна душе поэта – мучительное пространство «серой воды и серого неба» его Вологодчины прежде всего.

Море… Скорее для Николая, как и для многих других молодых людей того времени, оно было естественным посылом, знаком молодости, романтики. Мальчишеское, отважное, устремлённое в будущее и слышим мы в его ранней лирике:

Я, юный сын морских факторий,

Хочу, чтоб вечно шторм звучал,

Чтоб для отважных вечно – море,

А для уставших – свой причал.

Но не для моря был рождён поэт Рубцов. Хотя, надо признать, что в нескольких  его «морских» эскизах  явственно проступает голос любимого нами Рубцова. Он различим нами в стихотворениях «Фиалки», «Возвращение из рейса», «Ты с кораблём прощалась»… Эти и ещё с пару стихотворений ранней лирики Рубцова, связанные с морской стихией, опутаны «нервной системой» лексики, интонации  его шедевров. 

Душа матроса в городе родном

Сперва блуждает, будто бы в тумане:

Куда пойти в бушлате выходном,

Со всей тоской, с получкою в кармане?

Он не спешит ответить на вопрос,

И посреди душевной этой смуты

Переживает, может быть, матрос

В суровой жизни лучшие минуты.

             («Возвращение из рейса»)

Через несколько лет после службы на флоте поэт преспокойно (естественно!) расстанется с морской темой, а если и всплывёт она по тем или иным причинам в ряде его стихотворений, то в целом они ничем не примечательны. Хотя нет, как раз тем, что в них-то у проскальзывает невольно неорганичность темы поэту. Прочтите его «Давай, земля, немножко отдохнём» или «Жар-птицу», уже совсем рубцовскую. В них-то и утверждается привязанность прежде всего сельскому простору:

Там, за морями,

Полными задора,

Земля моя,

Я был нетерпелив, –

И после дива нашего простора

Я повидал

Немало разных див.

А через строфу читаем:

Вокруг любви моей

Непобедимой

К моим лугам,

Где травы я косил,

Вся жизнь моя вращается незримо,

Как ты, Земля,

Вокруг своей оси…

«Непобедимая любовь» к сельской Руси, возврат к изначальному, главному, «смертному и жгучему» едва не гимном звучит в стихотворении необыкновенной красоты – в «Жар-птице». Не на море – в деревне «виднее над полем при звёздном салюте, на чём поднималась великая Русь»:

Мотало меня и на сейнере в трюме,

И так, на пирушках, во дни торжества,

И долго на ветках дорожных раздумий,

Как плод созревала моя голова.

Не раз ко дворцу, где сиял карнавал,

Я ветреным франтом в машине катился,

Ну, словом, как бог, я везде побывал

И всё же, и всё же домой воротился…

И именно здесь незримо произносится вслед за сельским пастухом «аннибалова клятва» любить «родную окрестность, вот это десяток холмов и полей…». Ручейки, реки, холмы и побережья, лодки и пароходы легко, безо всякого драматизма вытесняют из лирики поэта рынды, трюмы, паруса, сейнеры, авралы… Органичное безболезненно и безо всякого боя занимает свои высотки…

У любого стоящего поэта есть строчки, некие однородные построения, куда он вмещает нечто бесконечно дорогое для него. Нечто символизирующее его привязанности, знаки «родимой окрестности» – то, наверное, что может всплыть перед смертью,  как самое нажитое душой. Покинь родину, закрой глаза, и «родная печаль» всплывёт картинами, совершенно осязаемыми «холмами и полями»… Это вроде есенинского «Не жалею, не зову, не плачу…», только с разворотом всё же к радости бытия, к любимой материи, что прикипела к тебе за жизнь.

У Рубцова в «Ферапонтово» читаем:

И однажды возникло из грёзы,

Из молящейся этой души,

Как трава, как вода, как берёзы,

Диво дивное в русской глуши!

Трава, вода, берёзы… И если учесть контекст стихотворения, повествующий о фресках Дионисия, Ферапонтовом монастыре на Вологодчине (где я тоже был!), «земной  красоте» – Божьей! – то еще благородней, что ли, проступают три совершенно банальных, простых слова. Водная стихия входит в треугольник рубцовского понятия красоты. Стихотворение завершается гимном сельскому миру, деревне:

Неподвижно стояли деревья,

И ромашки белели во мгле,

И казалась мне эта деревня

Чем-то самым святым на земле…

Классически известна триада из шедевра «Тихая моя родина» – «ивы, река, соловьи». Они и идут сразу за всеобъемлющим «родина», просто расщепляя незримое общее на абсолютно зримое и конкретное!

Но я о «воде», «водном» у поэта. Они, соперничая на равных с рекой и дождями, болотом и омутом, придают лирике Рубцова свои неповторимые оттенки. Какие же?

Во-первых, скажем, что «вода» в его поэзии исключительно редко проявляет себя враждебно человеку, редко выступает как разрушительная стихия. Да, есть тайна, есть загадка, есть туман и мрак, есть то, что лишает покоя, но это лишение покоя сродни поэтическому волнению в душе, предощущению творчества:

И так в тумане омутной воды

Стояло тихо кладбище глухое,

Таким всё было смертным и святым,

Что до конца не будет мне покоя.

Непреходящее волнение! А эпитет «смертным», сочетаясь со «святым», гасит горечь и скорее примыкает здесь к другому смертному – «смертной и жгучей связи». И там, и там – кровная связь с родным, что не пресечётся.

Только в стихотворении «Седьмые сутки дождь не умолкает» водная стихия достигает библейских масштабов и «ломится… через пороги, семейные срывая якоря…». И внешне в нём она проступает как отзвук картин живописцев, отразивших «безжизненную водную равнину» всемирного потопа. Но и тут Рубцов, рисуя страшные картины, оставляет надежду:

Слабеет дождь… вот-вот… ещё немного…

И всё пойдёт обычным чередом.

Во-вторых, вода обнаруживает в себе полноту всего дождевого, болотного, речного. Она объединяет их в себе. Она символизирует объём, безбрежность, заполненность собой «родной окрестности». Вода у Рубцова – эта и бесконечная горизонталь и глубокая, таинственная вертикаль, в стихотворении «Ночь на родине» выступающая почти мифологически, сливаясь с «высоким дубом» как Древом Мира.

Вода ещё и полая, полынная, являющая себя в половодье – открытая, чистая, неоглядная.

Мистическое, таинственное, поэтическое начинает звучать в ней, когда она соединяется с другим водным словом – «омут». Вот тут-то и начинаются, может быть, самые рубцовские нотки, неповторимые: рождаются поэтические страхи. Тут-то начинают виться над водами, омутами и болотами туманы, тут-то и сгущается таинственная мгла… Омуты и болота придают аромат сказочности поэзии Рубцова, воскрешая в нашей памяти и великие полотна русских живописцев, и сказки с омутами и лешими, ведьмами и русалками, Алёнушками:

Заскрипели ворота,

Потемнели избушки,

Закачалась над омутом ель,

Слышен жалобный голос

Одинокой кукушки,

И не спит по ночам коростель.

Разве нет тут сказочного! Или вот это:

И закружат твои глаза тучи плавные

Да брусничных глухих трясин

Лапы, лапушки…

Таковы на Руси леса,

Достославные,

Таковы на лесной Руси

Сказки бабушки.

И как уместно в сказочном звучит «Русь»!

В-третьих, конечно же, вода – неотъемлемый спутник грустного «осеннего распада», провозвестник «ревущей снежной бури»:

– Захлебнулись поле и болото дождевой водою…

– Шумит холодная вода…

– Водой холодной плещет, водой болотной хлещет…

И всё-всё родственное ей: мокрая конура, угрюмые волны, мрак ненастья, дождь и грязь, размытый путь, мокрый снег, сумерки и сырость, морясящий дождь, осенний поток, ливень… Зябко! Грустно… Но это мы снова возвращаемся к осеннему у поэта.

Завершу тему «водной стихии» в поэзии Рубцова одним из самых поэтических мест в «Осенних этюдах»:

От всех чудес всемирного потопа

Досталось нам безбрежное болото,

На сотни вёрст усыпанное клюквой,

Овеянное сказками и былью

Прошедших здесь крестьянских поколений...

Зовёшь, зовёшь... Никто не отзовётся...

И вдруг уснёт могучее сознанье,

И вдруг уснут мучительные страсти,

Исчезнет даже память о тебе.

И в этом сне картины нашей жизни,

Одна другой туманнее, толпятся,

Покрытые миражной поволокой

Безбрежной тишины и забытья.

Лишь глухо стонет дерево сухое...

Гипнотически действующие строки! Это как телепортация в прошлое через «забытьё», полное растворение в тишине, забвение самого себя. Уничтожение самого себя – «исчезнет даже память о тебе»! И как на поверхности какого-то шаманского колдовского котла зыблются, колышутся миражи исторического прозрения (и поэтического!)

Поэтическая медитация…

ДОСТОСЛАВНАЯ СТАРИНА

А как у Николая Рубцова отношения со временем? С вечным и сиюминутным, с прошлым и настоящим?

Вот тут-то временные прилагательные  и причастия вопиют сами за себя! Они кладут на лопатки всё остальное. Можно без сомнения сказать: слова «времени» – ключевые слова поэзии Николай Рубцова, особенность его поэтического сознания. И если пристально  и непредвзято вглядеться в строчки его стихотворений, то мы ощутим себя во внешне опустошённом, покинутом мире, но внутренне наполненном «гласом веков».

Зачарованность, заворожённость прошлым определяют поэтическое сознание поэта.

«Видения на холме», «Старая дорога», «Ферапонтово», «Душа хранит», «Осенние этюды», «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны», «Сосен шум», «Журавли»… Эти и многие другие стихотворения поэтизируют прежде всего одухотворённую старину, отрадную заброшенность, вечность… Приметы современности гаснут, даже если, казалось бы, внешне поэт видит настоящее! Я назвал эту его черту как-то «пиитической одушевлённостью забвения».

Понимаю некоторое недоверие моим словам. Хорошо. Давайте обратимся к его, без всякого сомнения, шедевру «Старая дорога».

Всё облака над ней,

                            всё облака...

В пыли веков мгновенны и незримы,

Идут по ней, как прежде, пилигримы,

И машет им прощальная рука...

Навстречу им — июльские деньки

Идут в нетленной синенькой рубашке,

По сторонам—качаются ромашки,

И зной звенит во все свои звонки,

И в тень зовут росистые леса...

Как царь любил богатые чертоги,

Так полюбил я древние дороги

И голубые

                вечности глаза!

То полусгнивший встретится овин,

То хуторок с позеленевшей крышей,

Где дремлет пыль и обитают мыши

Да нелюдимый филин — властелин.

То по холмам, как три богатыря,

Ещё порой проскачут верховые,

И снова—глушь, забывчивость, заря,

Всё пыль, всё пыль, да знаки верстовые...

Здесь каждый славен —

                                   мёртвый и живой!

И оттого, в любви своей не каясь,

Душа, как лист, звенит, перекликаясь

Со всей звенящей солнечной листвой,

Перекликаясь с теми, кто прошёл,

Перекликаясь с теми, кто проходит...

Здесь русский дух в веках произошёл,

И ничего на ней не происходит.

Но этот дух пойдёт через века!

И пусть травой покроется дорога,

И пусть над ней, печальные немного,

Плывут, плывут, как прежде, облака...

Выделим в нём приметы времени: «пыль веков», «голубые вечности глаза», «древние дороги», «полусгнивший овин», «дремлет пыль», «позеленевшая крыша», «знаки верстовые», «глушь, забывчивость», «мгновенны и незримы», «пройдёт через века», «травой покроется дорога»…

Что в «Старой дороге» явлено живого? Сегодняшнего? «…то по холмам, как три богатыря, ещё порой проскачут верховые…». Это скорее вестники прошлого, чем явление настоящего. Эпическое – богатыри! По сути, пейзаж его стихотворений безлюден. Прошедшие и проходящие – в сознании поэта! Пилигримы, растворяющиеся в вечности.

«И радость вдруг заволновалась в его душе… Прошлое… связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи… и невыразимо сладкое ожидание счастья овладело им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной смысла».

Кажется, Чехов отослал эти слова из рассказа "Студент" не только Ивану Великопольскому, но и… Николай Рубцову. У поэта – «отрадная заброшенность»! Отрада – тихая радость, глубокая, сокровенная…

У Рубцовской старины особый аромат. Она называет её – «достославная»!

Как-то, ещё в 90-х, я написал: «Грустное прозревание истории через её лишённые  внешней жизни памятники – лейтмотив его исторических стихотворений». Думаю, что я поддался на провокацию причастий прежде всего и – некоторых прилагательных. Их собрание, действительно, может нас угнетать, что ли, ввергнуть в обозначенную мной когда-то «грусть». Гляньте-ка, скажет читатель: полусгнивший, позеленевший, ветхий, обветшалый, шаткий, остывший, разрушенный, полусгнивший, дряхлеющий, упавший, запущенный, заросший, затерянный, запылённый, почерневший, отживший, забытый, канувший, безжизненный, рухнувший, минувший…

Прошло время, и в моей душе зазвучала другая «песня» при чтении его «исторических» стихотворений. Это песня победительных рубцовских формул: «отрадная заброшенность», «тайна древнейших строений и плит», «достославная старина». Даже заставляющий нас оцепенеть поначалу «Русский огонёк» вершится победительно, всем нам известным ныне гимном (без скобок!): «За всё добро расплатимся добром, за всю любовь расплатимся любовью». Изыми из него «историческое» горькое сиротство старухи, пожелтевшие фотографии, страшную войну, её обережительное и тревожное одновременно «скажи, родимый…», лирическое, авторское с его одиночеством и сиротством, и – рухнул бы гимн, не состоялся.  Только совершенно бесчувственный человек не заплачет над этим стихотворением. Которое о времени, которое о прошлом. Которое о настоящем и вечном. Жаль, Свиридова нет на это великое стихотворение. Как бы пронзительно печально и одновременно торжествующе звучала бы его хоровая композиция!..

Исторические видения Рубцова в большей степени, конечно же, медитативны, нежели скрупулёзно выверены, эмоциональны, интуитивны, нежели идут от знания. Это поэтическое прозрение. Но разве можно разумом постичь блоковский великий цикл «На поле Куликовом»?! А, тем не менее, духовное-интуитивное прорезание Блоком мглы времени даст впечатлительной натуре не меньше, чем огромные исторические тома учёных мужей. Невольно вспоминаются рубцовские «незримых певчих пенье хоровое» или «пение детского хора», вдруг настигшее поэта где-то «в глуши потрясённого бора»… Спадает историческая завеса и начинают звучать голоса, начинают «тесниться картины нашей жизни», как сам поэт признаётся в «Осенних этюдах».

Слова ряда «прошлое» тотально доминируют в лирике Рубцова над «молодым» да «юным». Над сегодня!

А арифметика такова.

Из любимых – слово «былое» (и примыкающие к нему «прежнее», «бывшее», «прошлое», «минувшее»).  Около двадцати раз они всплывают в текстах сборника «Подорожники».

«Древний» и однажды всплывающее  в стихотворении «Первый снег»  «древнерусский» 15 раз обдают ароматом старины его стихотворения.

«Старый», «старинный», «былинный» так же примерно насыщают лирику Рубцова.

Привкус прощания есть и в прилагательном «последний»: «…и последние ночи близки». И оно так же частотно, как и вышеперечисленные слова.

Все почти причастия употреблены поэтом в форме прошедшего времени, свершившегося действа: остывший, разрушенный, прошедший…

А разве «вечный», «святой», «легендарный», «священный», «допотопный»  не из того же ряда?

На фоне такого изобилия скудно, неприметно звучат «юношеский», «молодой», «отроческий», «юный», «младенческий»…

Да и сами названия стихотворений говорят то же: «Старая дорога», «Над вечным покоем», «Душа хранит», «Что вспомню я?», «Прощальное», «Последний пароход», «Далёкое»...

Как будто древний этот вид

Раз навсегда запечатлён

В душе, которая хранит

Всю красоту былых времён…

Читаешь его «Журавлей», чувствуешь, как высокий полёт птиц пробуждает в нас какие-то древние, могучие инстинкты, согласно связующие нас с миллионами прошедших поколений. Как страницы летописей, древних сказаний заставляют взволнованно биться наши сердца от соприкосновения с вечностью…

…И если врывается в его стихи цивилизация, то образ её жуток.

Какая зловещая трасса!

Какая суровая быль!

Ночь, в которой «газуют» шофёры – «грозная», сердцу в этой ночи «жутко» и «радостно» одновременно…

стр.2