"Бессмертное величие Кремля..."

В 50 — 60-е годы наряду с элегией и песней обострился интерес и к другим поэтическим жанрам, уходящим корнями в далекое историческое прошлое, в частности к оде и балладе. Однако в современной поэзии они не выступали уже в своем "классическом", "эталонном" виде, а представали обновленными в творчестве поэтов, стремившихся не столько следовать жанровым канонам, сколько, опираясь на традицию, по-своему воплотить живую и конкретную образную мысль, чувство, переживание. Не стало исключением и творчество Рубцова.

Жанровые типы лирических стихотворений, их оттенки и разновидности у каждого поэта реализуются в тесном взаимодействии со стилем. В этом смысле можно говорить о жанрово-стилевых явлениях и, соответственно, под таким углом анализировать поэтические произведения. При этом главными моментами для выявления жанровых и стилевых особенностей будут сходство, близость и вариации образных мотивов, лексических рядов, ритмико-интонационных структур.

Традиционные черты одического жанра и стиля, идущие во многом еще от классицизма, — это возвышенный строй поэтической мысли и чувства, утверждение и прославление героев и их деяний, выдающихся явлений и предметов особой значимости. Отсюда черты торжественно-ораторского, риторического стиля с характерными повторами, гиперболами, анафорами и проч. И все это, конечно же, после опыта Ломоносова, Державина, "Пушкина, Некрасова обновляется с учетом общих изменений в развитии поэзии, а также литературного и разговорного языка.

В 60-е годы в произведениях поэтов старшего поколения ("Царскосельская ода" Анны Ахматовой, "Космонавту" Александра Твардовского, "Ода русскому человеку" Ярослава Смелякова и др.) мы видим преодоление заданной "канонами" отвлеченной пышности и риторически-декламационного пафоса, вторжение земного, реалистического начала — простоты, естественности, точности, хотя сохраняется обычное, "традиционное" построение оды: присутствие повтора (словесного, образного, интонационно-синтаксического), торжественная, "высокая" лексика, вопросы, восклицания и т.п.

По сравнению с элегической и песенной лирикой опыты Рубцова в одическом или балладном жанре относительно редки, если не сказать единичны, хотя некоторые черты оды или баллады можно обнаружить в его произведениях. Так, одическая интонация проступает в отдельных строках стихотворений 1966 года "Душа хранит" ("О, вид смиренный и родной!"; "О Русь — великий звездочет!"), "В святой обители природы..." ("Незабываемые виды! Незабываемый покой!.."), а балладная, по слову Николая Тихонова, "скорость голая", повышенная экспрессивность, эмоциональный напор отозвались в стихах "На автотрассе" (1968), "Поезд" (1969).

Черты одического жанра и стиля, особый патетический настрой и движение поэтической мысли-переживания, реализуемое в акцентируемых лексических и интонационно-синтаксических повторах, торжественном ритмическом звучании пятистопного ямба, наглядно воплотились в стихотворении "О Московском Кремле" (1968)

Бессмертное величие Кремля
Невыразимо смертными словами!
В твоей судьбе,— о русская земля! -
В твоей глуши с лесами и холмами,
Где смутной грустью веет старина,
Где было все: смиренье и гордыня —
Навек слышна, навек озарена,
Утверждена московская твердыня!

Уже с первых строк отчетливо ощутим особый, торжественный и возвышенный характер лексики и интонации, восклицательных конструкций ("В твоей судьбе, — о русская земля!.. Утверждена московская твердыня!"), разнообразные повторы — от анафор-единоначатий ("В твоей судьбе... В твоей глуши... Где... Где...") до внутренних созвучий — рифм ("старина... слышна... озарена... утверждена").

Для прославления и возвеличивания судьбоносного для русской земли, священного для народа и государства исторического места и явления, которое представляет собою Кремль, поэт выбирает "высокие", подчас с оттенком книжности и архаики, но в данном случае точные и незаменимые слова: твердыня, державный, лик, святыня и др, А само неизбежное при этом обращение к истории вызывает в памяти крупнейшие и неоднозначные фигуры ее деятелей, чьи судьбы так или иначе неотделимы от прошлого российской столицы XVI—XIX веков.

Мрачнее тучи грозный Иоанн
Под ледяными взглядами боярства
Здесь исцелял невзгоды государства,
Скрывая боль своих душевных ран.
И смутно мне далекий слышен звон:
То скорбный он, то гневный и державный!
Бежал отсюда сам Наполеон,
Покрылся снегом путь его бесславный...

Московский Кремль для поэта предстает не только грозной твердыней — крепостью, противостоявшей врагу в кровавых битвах, и не только "славной воинской святыней", естественно вызывающей прилив патриотических чувств, восторг и поклонение. Для Рубцова "земное" значение Кремля как памятника русской истории неотделимо от восприятия его как особого, возвышенного творения человеческого духа, воплотившего представление о вечном, нетленном, как бы опустившемся с небес явлении неземной красоты. Таковы заключительные строфы этого стихотворения-оды, торжественные, однако лишенные излишней патетики, глубоко личностные, и в то же время обращенные ко всем и каждому:

Но как — взгляните — чуден этот вид!
Остановитесь тихо в день воскресный —
Ну, не мираж ли сказочно-небесный —
Возник пред вами, реет и горит?

И я молюсь — о русская земля! —
Не на твои забытые иконы,
Молюсь на лик священного Кремля
И на его таинственные звоны...

Рубцову было свойственно пристальное внимание к жанровой традиции русской классической поэзии. Он относился к поискам в этой сфере в высшей степени творчески, продолжая и обновляя опыт предшественников.

Что же касается собственно стилевого своеобразия его лирики, то для нее прежде всего характерно взаимодействие романтического и реалистического начал, символики и быта. Стиль его представляет собой живую и движущуюся динамическую систему. Уже в ранних стихотворениях, в том числе и в "Деревенских ночах" (1953), отчетливо сказалась лирико-романтическая настроенность поэта, обнаружились некоторые ключевые образы его творчества:

Ветер под окошками,
  тихий, как мечтание,
А за огородами
  в сумерках полей
Крики перепелок,
   ранних звезд мерцание,
Ржание стреноженных
    молодых коней.

Говоря об этом периоде, необходимо подчеркнуть слитность образов, цельность романтического мироощущения поэта. Его стихи пронизаны движением, порывом, вихрем. В них ощутима особая, романтическая поэтизация: "И весь в светящемся снегу / Лось замирает на бегу / На отдаленном берегу"; "И по дорогам меж полей, / Как стая белых голубей, / Взлетает снег из-под саней" ("Первый снег", 1955).

Романтика и реальность, поэзия и проза у Рубцова тесно сплетаются; картины возвышенные, просветленные и — обыденные, мрачные перемежаются в его произведениях: "Помню, луна смотрела в окно. / Роса блестела на ветке"; "Помню я дождь и грязь на дворе, / Вечер темный, беззвездный..." ("Воспоминание", 1957).

Но обычно на смену смятенности и тревожным нотам приходит успокоение и чувство гармонии. И тогда обращение к земле вызывает цельную, высоко поэтичную в своей обыденности и в то же время возвышенную картину мира, от которой поэт не отделяет себя: "Трава звенит! / Волна лениво плещет, / Зенит пылает / Солнечным огнем!"; "... И счастлив тем, / Что в чистом этом небе / Идут, идут, / Как мысли, облака..." ("Давай, земля, немножко отдохнем...", 1962).

"Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны..."

Еще один жанр черты и признаки которого обнаруживаются в поэзии Рубцова на разных этапах его творческой эволюции, — это баллада, ставшая в ряд устойчивых, традиционных жанровых разновидностей в поэзии 50—60-х годов. Для произведений этого типа характерно непременное интенсивное внутреннее движение, конфликт, драматическое столкновение и противоборство сил, активное проявление лирического начала.

Действие в балладе развертывается стремительно, рывками, в острой смене эпизодов, сцен, "кадров". Авторы используют широкий спектр изобразительно-выразительных средств. Обычно преобладают те из них, которые отмечены романтической экспрессией, хотя "балладникам" не чуждо возвеличение обычного, однако по-особому значимого и прекрасного в своей простоте и обыденности.

При всей диалектичности взаимодействия сюжетно-повествовательного, лирического и драматического начал в балладных произведениях 50—60-х годов доминирует стихия лиризма, к примеру, у В. Луговского ("Баллада о Новом годе"), А. Межирова ("Предвоенная баллада"), в многочисленных "балладах" Е. Евтушенко, А. Вознесенского и др. В них особенно заметна повышенная функция динамичных глаголов, гипербол, антитез, лексических и интонационно-синтаксических повторов, разного рода внутренних созвучий.

В творчестве Рубцова происходит взаимодействие балладного, элегического, а также песенного жанров. На определенном этапе можно наблюдать движение от элегии к балладе, как, например, в период создания стихотворений "Видения на холме" (1962) и "Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны..." (1963).

В "Видениях на холме" элементы баллады обнаруживаются в особой динамике и драматизме, реализованных в художественной структуре вплоть до звуковой организации стиха и раскрывающих в "видениях" лирического героя сложное движение времени, соотношение далекого и недавнего прошлого и современности. Относительно жанра стихотворения "Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны" в критической и исследовательской литературе существуют различные мнения.

Так, одна из глав книги В. Баракова о поэзии Рубцова, целиком посвященная анализу стихотворения "Я буду скакать...", носит подзаголовок: "Элегия или песня?" Задавшись целью "выявить песенные жанрообразующие признаки в этом шедевре русской поэзии", интересно проанализировав его основные образы-символы, традиционные для русского фольклора, автор приходит к выводу "о преобладании в стихотворении Н. Рубцова песенно-элегической жанровой составляющей".

Думается, здесь все же недостаточно учтено жанрово-стилевое своеобразие произведения, не только вобравшего существенные тенденции творческой эволюции поэта, но и отразившего некоторые конкретные обстоятельства и общие черты развития жанра баллады в творчестве поэтов-современников. Так, в новейшей русской поэзии характерная для произведений этого типа сюжетно-повествовательная основа видоизменяется под напором лирического чувства, и сама баллада нередко приобретает лирико-философский характер.

Кроме того, исследователи уже не раз обращали внимание на "поэтический диалог" двух крупнейших лириков — Бродского и Рубцова, состоявшийся в 1962—1963 годах, а это имеет прямое отношение к определению жанровой специфики произведения, о котором идет речь.

Дело в том, что поводом для создания стихотворения Рубцова "Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны..." (1963) вполне могла послужить написанная незадолго до этого баллада Иосифа Бродского "Ты поскачешь во мраке, по бескрайним холодным холмам..." (1962), отчетливо соотнесенная автором с классической балладной традицией и содержащая прямые реминисценции из "Лесного царя" И.В. Гете в переводе В.А. Жуковского: "Кто там скачет, кто мчится под хладною мглой, говорю, / одиноким лицом обернувшись к лесному царю..." Сама форма первого лица уже в начале стихотворения Рубцова в данном случае может восприниматься как полемическая по отношению к Бродскому:

Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны,
Неведомый сын удивительных вольных племен!
Как прежде скакали на голос удачи капризный,
Я буду скакать по следам миновавших времен...

Герой этой своеобразной баллады-элегии, включающей элементы сюжетного повествования и пронизанной глубоким лиризмом, — условная романтическая фигура, "неведомый сын удивительных вольных племен", "таинственный всадник, неведомый отрок..." Его путь пролегает сразу в пространстве и во времени. Он скачет не только "по холмам задремавшей отчизны", "под куполом синих небес", но и "по следам миновавших времен", сравнительно недавних и — уходящих в глубокое историческое прошлое. Характерный для баллады мотив движения включает и элегическое начало, тесно связанное с обостренно личностными, трагедийно окрашенными воспоминаниями и размышлениями о сложных путях истории родины:

Россия! Как грустно! Как странно поникли и грустно
Во мгле над обрывом безвестные ивы мои!
Пустынно мерцает померкшая звездная люстра,
И лодка моя на речной догнивает мели.

И храм старины, удивительный, белоколонный,
Пропал, как виденье, меж этих померкших полей, -
Не жаль мне, не жаль мне растоптанной царской короны,
Но жаль мне, но жаль мне разрушенных белых церквей!..

Глубоко переживая обернувшиеся трагедией для России исторические катаклизмы, которые привели к разрушению ее храмов — символов духовности, поэт испытывает бесконечную боль и печаль, тревогу и беспокойство за сохранение храма природы, таящего в себе судьбоносную для него и для родины божественную силу. Более того, поэт грустит, жалеет и тревожится об утрате сказочного и чудесного в жизни, ее вечной тайны и красоты:

Боюсь, что над нами не будет возвышенной силы,
Что, выплыв на лодке, повсюду достану шестом,
Что, все понимая, без грусти пойду до могилы...
Отчизна и воля - останься, мое божество!

Останьтесь, останьтесь, небесные синие своды!
Останься, как сказка, веселье воскресных ночей!
Пусть солнце на пашнях венчает обильные всходы
Старинной короной своих восходящих лучей!..

Эти анафорические повторы ("Что, выплыв на лодке... Что, все понимая..."), приобретающие характер настойчивых призывов-заклинаний ("Останьтесь, останьтесь... Останься..."), на пределе выразительности передают силу эмоций лирического героя. Обращает внимание обилие эпитетов и те характерные для баллады и, одновременно, для элегии оттенки смутной зыбкости и неопределенности, которыми отмечены многие из них: "задремавшей отчизны", "неведомый сын", "миновавших времен", "померкшая звездная люстра", "таинственной силы", "ночное дыханье и тайные сны", "глухое скаканье", "мелькнувшую легкую тень" и др.

стр.9