"Осенняя песня"

Осень — явно предпочтительное время года в элегической лирике с неизбежными мотивами увядания природы, вызывающими грустные размышления и переживания, естественные ассоциации с краткими сроками человеческой жизни. Поэзия Рубцова в таком плане не исключение. Более того, в ней, особенно в 60-е годы, осенние пейзажи и настроения, наряду с ночными ощущениями занимают, пожалуй, даже приоритетное место.

Об этом можно судить уже по названиям целого ряда очень разных в жанровом отношении произведений: "Осенняя песня", "По мокрым скверам проходит осень...", "Осенние этюды", "А между прочим, осень на дворе...", "Осенняя луна", "Последняя осень", "Листья осенние", "По холодной осенней реке...", "Осень! Летит по дорогам..." и др. В самом характере образных мотивов, развиваемых в них на протяжении десятилетия, можно отметить определенную эволюцию.

Так, в первом из названных стихотворений — "Осенняя песня" (1962) — мотивы и образы природы, осенней мглы, увядания и распада ("Потонула во тьме отдаленная пристань"; "На меня надвигалась темнота переулков") непосредственно переплетаются с остро социальными мотивами, выраженными достаточно смело для того времени (не случайно эта строфа долгие годы не публиковалась в сборниках поэта):

Я в ту ночь позабыл
Все хорошие вести,
Все призывы и звоны
Из Кремлевских ворот.
Я в ту ночь полюбил
Все тюремные песни
Все запретные мысли,
Весь гонимый народ.

В этом сочетании и контексте, в сопоставлении природных и социальных мотивов, именно в атмосфере 60-х годов на излете хрущевской "оттепели", по-иному воспринимаются и кажущиеся поначалу чисто пейзажными атрибуты осени и приметы близкой зимы, приближения "заморозков".

Кстати, в относящемся к тому же 1962 году стихотворении "Оттепель", в названии которого, на первый взгляд, как бы отозвались иллюзии уже, можно сказать, отшумевшего десятилетия надежд, превалируют образы, связанные не с весенним пробуждением и потеплением, а, напротив, с ощущением и веяниями приближающегося осенне-зимнего похолодания: "Асфальт и воздух / Пахнут мокрым снегом / И веет мокрым холодом зима". Этот мотив приближения зимы (а ее образ в народно-поэтическом творчестве нередко ассоциируется с обреченностью, гибельностью, умиранием) проходит через все стихотворение, в полную меру раскрываясь в его заключительных строках:

И будет вечно веять той зимою,
Как повторяться будет средь зимы
И эта ночь со слякотью и тьмою,
И горький запах слякоти и тьмы...

Однако вернемся к "Осенней песне". Комментируя это произведение, В. Кожинов пишет: «Николай Рубцов с поражавшей слушателей "выразительностью и энергией" исполнял эту "песню" на свой собственный мотив». Эта "выразительность и энергия", находившая отклик у слушателей, очевидно, была связана с целостным восприятием жизни — от общественной атмосферы конца 50-х — начала 60-х годов до природных явлений ("И архангельский дождик на меня моросил..."), а также, можно сказать, бытия в целом. В этом смысле "оттепельная" символика "похолодания", "заморозков" для Рубцова, несомненно, вторична, а основное — глубоко личностное ощущение неостановимого хода жизни, торжества в ней гуманных начал, которые каждый носит в себе.

Ну так что же? Пускай
Рассыпаются листья!
Пусть на город нагрянет
Затаившийся снег!
На тревожной земле
В этом городе мглистом
Я по-прежнему добрый,
Неплохой человек.

А в написанном через год стихотворении "По мокрым скверам проходит осень..." герой, идущий "в обнимку с ветром... в потемках ночи", не находит, куда спрятаться "от бури, от непогоды", и в стихах появляется тревожный мотив, который будет возникать и впоследствии, хотя пока он звучит не так зловеще: "Кто там стучится / в мое жилище? / Покоя нету. / Ах, это злая старуха осень..."

В середине 60-х годов Рубцов пишет большое, в основе пейзажное и одновременно лирико-философское стихотворение, даже цикл, состоящий из трех частей, — "Осенние этюды" (1965). Сам поэт так охарактеризовал его: "Стихотворение это лирическое, картинное, с кое-какими мыслями на, так сказать, общечеловеческие темы". Обратим внимание на грустную и в то же время просветленную концовку, жизнеутверждающее — несмотря ни на какие обстоятельства — звучание финальных строк:

И одного сильней всего желаю—
Чтоб в этот день осеннего распада
И в близкий день ревущей снежной бури
Всегда светила нам, не унывая,
Звезда труда, поэзии, покоя,
Чтоб и тогда она торжествовала,
Когда не будет памяти о нас...

В стихах второй половины 60-х годов усиливаются и порой даже нагнетаются мотивы расставания, прощания с прошлым, приобретающие характер некоей всеобщности. Окружающее воспринимается далеко не в лучшем свете ("Крутом шумит холодная вода, / И все кругом расплывчато и мглисто"; "По холодной осенней реке / Пароход последний плывет..."). Ощущение гибельности, близкого конца переносится, распространяется поэтом на всю одухотворяемую им природу и — шире — на всю вселенную:

Листья осенние
Где-то во мгле мирозданья
Видели, бедные,
Сон золотой увяданья...

Очевидно, Рубцов мог бы тогда сказать и о себе словами, адресованными им Есенину в стихотворении "Последняя осень" (1968): "Он жил в предчувствии осеннем / Уж далеко не лучших перемен". Что это действительно, так, подтверждают строки, написанные двумя годами раньше и звучащие от первого лица: "Я жил в предчувствии осеннем / Уже не лучших перемен" ("Прекрасно небо голубое!..", 1966).

Для элегической лирики Рубцова этого позднего периода, быть может, особенно характерно стихотворение "Осенняя луна" (1966), основанное на тесном переплетении природных и социальных мотивов, на контрастном сопоставлении образов света и тьмы, сегодняшней грусти и — воспоминаний о счастье весенних дней. Стихи построены на сочетании пластической изобразительности, звуковых и зрительно-живописных образов, глубоко психологизированы, проникнуты настроением и чувством лирического героя:

Грустно, грустно последние листья,
Не играя уже, не горя,
Под гнетущей погаснувшей высью,
Над заслеженной грязью и слизью
Осыпались в конце октября.
............................................
Люди жили тревожней и тише,
И смотрели в окно иногда,—
Был на улице говор не слышен,
Было слышно как воют над крышей
Ветер, ливень, труба, провода...

Заглавный образ стихотворения как будто бы и вносит в него обнадеживающее, просветляющее начало. На общем фоне увядания и запустения, ливня и грязи именно луна одиноко светится "во мраке ненастья, / Словно отблеск весеннего счастья, / В красоте неизменной..." Однако —

Под луной этой светлой и быстрой
Мне еще становилось грустней
Видеть табор под бурею мглистой,
Видеть ливень и грязь, и со свистом
Ворох листьев, летящих над ней...

А в написанном в последний год жизни небольшом и в основе своей тоже пейзажном стихотворении "Осень! Летит по дорогам..." (1970) на этот раз предельно выразительно воспроизводится кадое-то особо тоскливое, гнетущее состояние и ощущение — непогоды, знобящего холода, промозглой сырости:

Осень! Летит по дорогам
  Осени стужа и стон!
Каркает около стога
   Стая озябших ворон.
...............................................
Мелкий, дремотный, без меры,
   Словно из множества сит,
Дождик знобящий и серый
   Все моросит, моросит...

И все же элегические переживания, даже в самых поздних стихах Рубцова, не сводятся только к мотивам грусти, тем более — безнадежной тоски и уныния. В них всегда ощутимо и некое просветление, преодоление кажущейся безысходности, питаемое верой и надеждой на перемены к лучшему. При этом сам переход от осени к зиме, вопреки обычным традиционным представлениям, связан у поэта не с мотивами обреченности, умирания, а, напротив, — пробуждения к новой жизни:

Жнивы, деревья и стены
   В мокрых сетях полутьмы
Словно бы ждут перемены —
   Чистой, веселой зимы!

"Дорожная элегия"

О том, что поиск Рубцова в сфере элегического жанра носил вполне осознанный и целенаправленный характер, свидетельствуют авторские названия произведений, созданных на разных этапах творчества. И эти жанровые обозначения стихов, поименованных как элегии, несомненно, надо учитывать. Реальная же картина художественных, и в том числе жанровых, поисков поэта в каждом отдельном случае всегда выглядит гораздо сложнее и многообразнее. Вот лишь несколько примеров.

Грустно-ироническое стихотворение "Элегия" написано скорее всего еще в конце 50-х годов (в некоторых изданиях оно датировано 1957—1958 годами, хотя существуют и более поздние редакции, относящиеся к 1962 году). Если судить по первой строфе, где особенно ощутима характерная для поэта в ту пору нота мягкой самоиронии, то в стихах вряд ли можно обнаружить приметы этого традиционного классического жанра:

Стукнул по карману —
не звенит.
Стукнул по другому —
не слыхать.
В тихий свой, таинственный зенит —
полетели мысли
  отдыхать.

По воспоминаниям К. Кузьминского, относящимся к ленинградскому периоду жизни поэта, т.е. концу 50-х — началу 60-х годов, в устном исполнении эта "Элегия" приобретала еще большее остро-насмешливое звучание — и не только по отношению к себе: "Коля развлекался в данном стихе вариациями, прибавляя после каждой строчки:

Стукнул по карману - не звенит,

Как пусто!

Стукнул по другому - не слыхать,

Как в первом.

В коммунизм, в таинственный зенит,

Как в космос,

Полетели мысли отдыхать,

Как птички!

И тем не менее название стихотворения выбрано поэтом далеко не случайно. Очевидно, не без воздействия есенинской музы, которая, особенно на раннем этапе, была столь значима для Рубцова (вспомним его слова из письма 1959 года В. Сафонову: "Да и невозможно забыть мне ничего, что касается Есенина. О нем всегда я думаю больше, чем о ком-либо"), уже в следующих строфах все отчетливее звучат собственно элегические мотивы:

Но очнусь,
  и выйду за порог,
и пойду на ветер, на откос —
о печали пройденных дорог
шелестеть остатками волос.

Память отбивается от рук,
молодость уходит из-под ног.
Солнышко описывает круг —
жизненный
  отсчитывает
срок...

А в написанном ближе к середине 60-х годов стихотворении под таким же названием "Элегия" (1964) мы не обнаружим даже тени улыбки и какого-либо намека на иронию. Здесь все очень серьезно, и тема прощания с молодостью, одиночества и обреченности, невозможности достижения каких-либо благ и неизбежного завершения жизненных сроков звучит в полную силу, раскрываясь в совершенно конкретных житейских реалиях, приобретающих характер большого обобщения и высокой поэтической символики:

Отложу свою скудную пищу.
И отправлюсь да вечный покой.
Пусть меня еще любят и ищут
Над моей одинокой рекой.

Пусть еще всевозможное благо
Обещают на той стороне.
Не купить мне избу над оврагом
И цветы не выращивать мне...

Наконец, одно из поздних стихотворений Рубцова названо им "Дорожная элегия" (1970). Оно все пронизано тоской по близким и родственным душам, мучительным ощущением одиночества и утрат, того, что "лучшее время / Все дальше, все глуше". Если раньше тема дороги несла в себе и возможность, обещание новых встреч с людьми, то теперь ото всего этого осталась только "дорожная мука", не сулящая впереди, во тьме ничего, кроме усталости и уныния. Лейтмотивом звучат начальные и завершающие слова о неизбежности расставания:

Устало в пыли
Я влачусь, как острожник,
Темнеет вдали,
Приуныл подорожник,

И страшно немного
Без света, без друга,
Дорога, дорога,
Разлука, разлука...

Мотив дорожных странствий — один из важнейших в творчестве Рубцова — неотделим от темы и образа родной земли. Вспомним слова поэта: "Особенно люблю темы родины и скитаний..." Ощущение бездомности сопутствовало ему всю жизнь. Сам образ "дома" у Рубцова — это чаще всего временное пристанище в пути ("На ночлеге"), предмет воспоминаний о детстве, "видений" ("В горнице") или неосуществимой мечты ("Не купить мне избу над оврагом...").

Еще в 1955 году будучи совсем молодым, он горестно восклицал: "Уж сколько лет слоняюсь по планете! / И до сих пор пристанища мне нет..." А значительно позже в стихотворении "У размытой дороги" (1968), с грустью вспоминая о былом и невольно подводя итоги прожитого и пройденного, поэт обращается к самому себе:

Что ж я стою у размытой дороги и плачу?

Плачу о том, что прошли мои лучшие годы...

Авторские жанровые обозначения стихов не всегда точно определяют специфику произведений, однако с ними нельзя не считаться. Так, по своему содержанию наиболее выразительными образцами элегической лирики Рубцова могут восприниматься стихотворения, которые сам поэт назвал иначе ("Осенняя песня", "Зимняя песня", "Прощальная песня"). Они, собственно, и являются песнями, хотя элегическое начало выражено в них достаточно отчетливо.

Впрочем, это, пожалуй, и есть яркий пример жанрового взаимодействия, взаимопроникновения разных начал, тем более, что песенное начало тоже важнейшее, основополагающее для рубцовской лирики и творчества поэта в целом. Вообще же дело здесь не только и не столько в жанровых обозначениях и определениях, сколько в том, что русская народная песенная стихия изначально проникает и питает все творчество Рубцова.

Во многих мемуарных свидетельствах говорится о том, что Рубцов был очень музыкален и под собственный аккомпанемент гармони или гитары, «как бы слушая себя, а точнее, "печальные звуки" в самом себе, воспроизводил их голосом в вольных, ясно и чисто поданных импровизациях на свои стихи».

Хорошо знавший поэта по "московскому кружку" и литинститутским временам Станислав Куняев писал: "Русская традиция в поэзии Рубцова существует еще и в том, что его стихи естественно, незаметно вдруг переходят в песню, вернее, не в песню, а в песенную стихию". А по свидедетельству В. Кожинова, некоторые стихотворения ("В горнице", "Журавли", "Осенняя песня", "Прощальная песня") поэт проникновенно и выразительно пел — каждое на свой мотив. Думается, нельзя исключать и тот момент, что в пору, когда Рубцов входил в литературу, шло формирование жанра авторской песни. Свои стихи на собственные мелодии стали исполнять, сначала в узком кругу друзей, а затем и перед более широкими аудиториями Булат Окуджава, Новелла Матвеева, Александр Галич, Владимир Высоцкий и другие барды. Известно, что Рубцов проявлял интерес к творчеству Н. Матвеевой, которая одновременно с ним училась на Высших литературных курсах, а позднее — и к Высоцкому.

Один из сотоварищей Рубцова по Литературному институту, поэт Валентин Солоухин, в частности, пишет:

«Общежитие бурлило, на каждом курсе свои лидеры... Возгласы "талантливо!", "гениально" сыпались как из рога изобилия. Рубцов осматривался, вслушивался, посмеивался. <...> А тут еще мода на песни. Наладив магнитофон, я записал Новеллу Матвееву.

Рубцов не мог не слышать, когда шла запись, он как раз был в комнате. При встрече спросил:

— На высших литературных курсах бардша появилась. Поет, ты не слышал?

— У меня запись есть, хочешь послушать?

— Послушаю... а меня запишешь? Есть две песни — "В горнице" и "Сумасшедшие листья".

— Хоть сейчас.

— Гитары нет, достану — приду».

В воспоминаниях одного из вологодских знакомых Рубцова, Германа Александрова, относящихся к последним годам жизни поэта, есть эпизод о Высоцком:

"Я пришел к Николаю вечером, он сидел на полу, тут же рядом стоял проигрыватель, звучали песни Высоцкого. Одну из них он проигрывал снова и снова, внимательно вслушиваясь в одни и те же слова, а потом спросил:

— Ты бы так смог?

И как бы сам себе ответил: — Я бы, наверное, нет...".

Вряд ли, конечно, можно говорить о прямом влиянии творчества "бардов" на Рубцова, непосредственном их воздействии на его творчество. Скорее, речь может идти о некоем типологическом сходстве, об общих процессах и закономерностях бытования и развития поэтического слова в общественно -литературной атмосфере тех лет, нашедших самобытное художественное воплощение у Рубцова.

Авторская песня 50—60 годов в лице ее лучших представителей была прежде всего явлением поэтическим, опиралась на широкую фольклорную и классическую традицию. Одним из ее истоков был и русский романс. Думается, опыты Рубцова, будучи глубоко самостоятельными, во многом шли как раз в этом русле. И не случайно один из его сокурсников и участников поэтического семинара в Литературном институте Михаил Шаповалов вспоминал, что его пение находило мгновенный отклик, любовь и признание слушателей: "Есть в песнях Рубцова обнаженная искренность, душевный надрыв, роднящий их с романсом".

Позже многие стихотворения поэта ("Тихая моя родина", "Зимняя песня", "Ночь на родине" и др.) были положены на музыку композиторами А.Н. Васиным, А.С. Лобзовым и другими. К началу 90-х годов романсов и песен на его стихи было уже больше ста.

стр.8