"Утро утраты"

В 1960 году Рубцов пишет сразу несколько стихотворений, в самих названиях которых сказались отнюдь не "ночные" и даже не "предвечерние" настроения поэта. Не исключено, что это совпало с общей духовной атмосферой тех лет, пробуждением радужных, "утренних" надежд и упований в условиях начавшейся "оттепели". Так, неисправимый романтик Владимир Луговской убежденно провозглашал в стихотворении "Заря", датированном 2 марта 1956 года: "Ночь прошла, / ночь придет — / ночи некуда деть. / Нужно слушать / вот это / идущее утро!"

Состоящий из двух частей небольшой стихотворный цикл Рубцова "Утро на море" (1960) выдержан в эмоционально-стилевом ключе, привычном для получившей широкое распространение, расхожей "стихотворной продукции" того времени. Отсюда его общий патетико-романтический настрой, нехитрая образность и символика, при всей, быть может, искренности испытываемых автором чувств, заставляющая его впадать в поэтическую банальность и перепевать не раз слышанное. Характерно уже самое начало первого стихотворения:

Как хорошо! Ты посмотри!
В ущелье белый пар клубится,
На крыльях носят свет зари
Перелетающие птицы.

И дальше, в обеих частях цикла, перед нами "сверкает моря горизонт", солнце протягивает "лучи, как сотни добрых рук", "играют волны в отблесках зари", "бурлит прибой под шапкой белой пены" и т.п. Поэт не только сам восторгается увиденным и призывает читателя пережить вместе с ним испытанное праздничное настроение, но в его стихах ликует вся неживая и живая природа: "Так и застыл в восторге молчаливом / Настороженный северный олень". И завершается все это описание на столь же высокой торжественной ноте:

Заря в разгаре —
  как она прекрасна!
И там, где парус реет над волной,
Встречая день, мечтательно и страстно
Поет о счастье голос молодой!

Тем дороже после этой чрезмерной патетики и красивостей обнаружить в стихах Рубцова, относящихся к тому же времени, гораздо более глубокие переживания, нашедшие адекватное художественное воплощение. Так, по воспоминаниям товарищей по литобъединению "Нарвская застава", немалым успехом пользовалось во время его выступлений пронизанное доброй иронией стихотворение "Утро перед экзаменом". Для его героя-школьника, проведшего бессонную ночь над геометрии и вышедшего на свежий воздух, "Скалы Перпендикулярно / К плоскости залива. / Круг луны. / Стороны зари / Равны попарно, / Волны меж собою / Не равны!"

А дальше перед воспринимающим все вокруг в математическом ракурсе героем стихотворения возникает вполне реальная, но и уже где-то на грани фантастики, гротескного преувеличения картина окружающего. Оно предельно обытовлено и психологизировано, а главное — дано в совсем ином, полностью противоположном ключе, нежели, скажем, радужное "Утро на море":

Вдоль залива,
словно знак вопроса,
дёргаясь спиной и головой,
пьяное подобие матроса
          двигалось
                  по ломанной кривой.
Спотыкаясь даже на цветочках —
(Боже! Тоже пьяная "в дугу"!..) —
чья-то равнобедренная дочка
          двигалась,
                    как радиус в кругу!

Однако автор не замыкается на сугубо земном и тем более — на низменном. Как бы стремительно взмывая над этой иронически поданной житейской прозой и бытом, он завершает стихотворение, взглянув на происходящее с какой-то новой высоты, не забывая при этом, что его герой "смотрел на мир, / Как математик, / Доказав с десяток / Теорем". Такова итоговая пейзажная зарисовка, приобретающая обобщенно-символический смысл:

И в пространстве -
светлом,
    чистом,
смелом -
облако — (из дальней дали гость) -
белым,
   будто выведенным мелом,
знаком бесконечности неслось!

Совсем в иной, на этот раз трагической тональности одно из самых сильных стихотворений молодого Рубцова — "Утро утраты" (1960), тоже построенное на реалистически-бытовой основе, глубоко психологизированное, тонко передающее внутреннее состояние, душевный настрой человека. Его герой пережил какую-то тяжелейшую жизненную драму. Он ощущает себя крайне одиноким в обступившем его безучастном и почти враждебном мире и находится в полубессознательном, шоковом состоянии:

Человек не рыдал, не метался
в это утлое утро утраты.
Лишь ограду встряхнуть попытался,
Ухватившись за копья ограды...

Вот пошёл он. Вот в чёрном затоне
Отразился рубашкою белой.
Вот трамвай, тормозя, затрезвонил:
Крик водителя: - Жить надоело?!

Было шумно, а он и не слышал.
Может, слушал, но слышал едва ли,
Как железо гремело на крышах,
Как железки машин грохотали.

Безвыходность и безнадежность ситуации, внутренняя скованность и оцепенение героя, какой-то сомнамбулический автоматизм его движений передается и подчеркивается не только непосредственно, через изобразительно-событийный ряд, но и самой структурой стиха, его звуковой организацией, с помощью различных повторов: аллитераций, анафор. Это проявляется и в следующих строфах, где внутренний конфликт так и не находит разрешения — достигшее кульминации состояние трагического одиночества остается непреодоленным:

Вот пришёл он. Вот взял он гитару.
Вот по струнам ударил устало.
Вот запел про царицу Тамару
И про башню в теснине Дарьяла.

Вот и всё... А ограда стояла.
Тяжки копья чугунной ограды.
Было утро дождя и металла.
Было утлое утро утраты...

Можно было бы согласиться с В. Кожиновым, писавшим о чрезмерной прямолинейности звукового повтора, вынесенного в само название стихотворения, однако, думается, внутренние созвучия, ассонансы и аллитерации, отчетливые уже в заглавии, а также в первой и заключительных строфах ("утлое утро утраты", "по струнам ударил устало"), в немалой степени способствуют передаче общего настроения этих стихов и психологического состояния, трагических переживаний их героя.

В середине 60-х годов Рубцов вновь обращается к утренним мотивам, на сей раз непосредственно связанным с пробуждением природы, солнечным восходом, несущим свет и радость всему живущему на земле. Стихотворение "Утро" (1965) начинается и как пейзажная зарисовка, и как динамичная картина, раскрывающая состояние лирического героя, который ощущает свою общность, нераздельность с другими людьми и душа которого распахнута навстречу светлому и радостному миру:

Когда заря, светясь по сосняку,
Горит, горит, и лес уже не дремлет,
И тени сосен падают в реку,
И свет бежит на улицы деревни,
Когда, смеясь, на дворике глухом
Встречают солнце взрослые и дети, -
Воспрянув духом, выбегу на холм
И вce увижу в самом лучшем свете.

Столь близкие и родные с детства картины природы, характерные приметы сельской жизни вызывают в душе поэта не только и не столько чувство радости и умиления, сколько ощущение тревога и беспокойства за то, что все это может быть безвозвратно утрачено. Без этой гармонии и красоты он не представляет себя, не мыслит своей жизни и творчества:

Деревья, избы, лошадь на мосту,
Цветущий луг - везде о них тоскую.
И, разлюбив вот эту красоту,
Я не создам, наверное, другую...

Для Рубцова природа — источник всего его существования. Она — вечно живая, одухотворенная, полная таинственных сил Общение с ней — это процесс, живительный для обеих сторон. В художественной системе поэта между природным и человеческим существует не только прямая, "однонаправленная", но и обратная, "двусторонняя" связь. И если у поэта "Душа, как лист, звенит, перекликаясь / Со всей звенящей солнечной листвой", если он может сказать о себе: "И только я с поникшей головою, / Как выраженье осени живое...", — то в этом прежде всего проявляется естественное, изначально живущее в нем, органическое одушевление им природы: осени, солнечной листвы и т.п.

Рубцову присуще не только традиционное для поэзии очеловечивание природы, но и, по словам В. Кожинова, стремление "скорее к открытию природного в человеке, чем человеческого в природе", хотя у него немало и того, что можно назвать "традиционным", однако приобретающим неповторимый оттенок, отпечаток личности поэта.

В стихах Рубцова можно найти много примеров одухотворения, олицетворения природных сил и явлений: "Грустно маленькой березке..."; "И стонут ивы над головою..."; "И вьюга злая жалобно скулит..."; "Приуныли нынче подорожники... Приуныли в поле колокольчики..."; "Дремлет на стене моей / Ивы кружевная тень..."; "Огонь в печи не спит, перекликаясь / С глухим дождем, струящимся по крыше..."; "Где только ветер, снежный ветер / Заводит с хвоей вечный спор"', "Когда привычно / Слышатся в лесу / Осин тоскливых / Стоны и молитвы...,"; "Как воет ветер! Как стонет ветер!.. / Как выражает живую душу!"; "Ах, это злая старуха осень, / Лицо нахмуря, / Ко мне стучится..."; "Звездный небосвод / Полон светлых дум"', "Миры глядят с небес, / Свой излучая свет, / Свой открывая лик, / Прекрасный, но холодный". И наконец, навеянная Тютчевым строфа, вобравшая ощущение нераздельности человека и матери-природы:

Душа свои не помнит годы,

Так по-младенчески чиста,

Как говорящие уста

Нас окружающей природы...

Эта мысль и одновременно чувство единства и взаимосвязи человека — поэта с природой и миром по-своему передают то неотъемлемое для творчества Рубцова качество, которое выражается в слиянии в его стихах поэзии земли и музыки вселенной. Собственно, в этом и состоит самое главное во взглядах Рубцова на истоки, сущность и назначение поэтического искусства. Наиболее отчетливо это выражено в стихотворениях, посвященных миссии поэта и поэзии.

"Стихи из дома гонят нас..."

В конце 50-х годов, незадолго до демобилизации, Рубцов пишет стихотворение "Поэзия" (1959), выдержанное в духе его тогдашних представлений о жизни и о себе, о своем настоящем и будущем, в котором, несомненно, стихи займут достойное место. Таким он и видит себя по окончании морской службы:

Всю жизнь не забудется флот,

И вы, корабельные кубрики,

И море, где служба идет

Под флагом Советской Республики.

В попытках представить себе будущую жизнь немало наивного, идущего от юношеских фантазий ("Продолжится юность моя / В аллеях с цветами и танцами"), а также навеянного официальной пропагандой, насаждавшей упрощенное понимание счастья: "В труде и средь каменных груд, / В столовых, где цены уменьшены". И все же, несмотря на некий примитивный утопизм, этим стихам не откажешь в искренней вере в свое призвание, в преданности поэзии, уходящей корнями в жизнь:

Все в явь золотую войдет, 

Чем ночи матросские грезили... 

Корабль моей жизни плывет 

По морю любви и поэзии.

Через десять лет Рубцов напишет стихи под тем же программным и обязывающим названием. Но насколько теперь изменились его взгляды и представления о поэтическом искусстве. Подобно природе сама поэзия в стихотворении 1969 года предстает живым, одушевленным существом, неотрывным от человеческой жизни и труда на земле, всемогущей, но и бессильной перед неумолимым вторжением цивилизации:

Теперь она, как в дымке, островками
Глядит на нас, покорная судьбе,—
Мелькнет порой лугами, ветряками —
И вновь закрыта дымными веками...
Но тем сильней влечет она к себе!

Размышляя о земных истоках своего поэтического мироощущения, всем своим существом понимая, что прежде всего именно эта — "покоя сельского страница", "вместе с чувством древности земли" — способна дать его душе чистую радость, необходимую для творчества, Рубцов восклицает: "Но я молю, чтоб этот вид безвестный / Хотя б вокзальный дым не заволок!" Железные пути и стремительные скорости XX века, по мысли поэта, вряд ли могут способствовать рождению истинных талантов и даже гениев, какими была столь богата русская литература в прошлом:

Пусть шепчет бор, серебряно-янтарный,
Что это здесь при звоне бубенцов
Расцвел душою Пушкин легендарный,
И снова мир дивился благодарный:
Пришел отсюда сказочный Кольцов!

Именно к середине 60-х годов относятся особенно напряженные раздумья Рубцова о самой природе поэтического творчества, о том, как рождаются стихи и какова при этом роль пишущего их, наконец, о судьбах крупнейших поэтов XIX и XX веков. "О чем писать? На то не наша воля!" — заметил он в одном из стихотворений той поры. Тема творческой свободы художника и его зависимости от призвания нашла наиболее полное художественное выражение в программном произведении 1965 года:

Стихи из дома гонят нас,
Как будто вьюга воет, воет
На отопленье паровое,
На электричество и газ!

Скажите, знаете ли вы
О вьюгах что-нибудь такое:
Кто может их заставить выть?
Кто может их остановить,
Когда захочется покоя?

Здесь изначально утверждается суверенность, независимость и всемогущество поэзии, которая в противовес цивилизации с ее бесспорными достижениями в сфере быта и домашнего комфорта ("отопленье паровое", "электричество и газ") приравнивается к природным, внебытовым, нередко стихийным силам ("Как будто вьюга воет, воет..."), которая, как всякая стихия, неуправляема, не подвластна никому, не зависит от воли и желания человека. Эта образная параллель развивается и в последующих строфах, где поэтический процесс, рождение, появление на свет стиха сопоставляется с восходом и закатом солнца, завершаясь в финале афористической концовкой, прозвучавшей в то время определенным вызовом по отношению к общепринятым, установившимся в сознании большинства представлениям о поэзии:

А утром солнышко взойдет,—
Кто может средство отыскать,
Чтоб задержать его восход?
Остановить его закат?

Вот так поэзия, она
Звенит — ее не остановишь!
А замолчит — напрасно стонешь!
Она незрима и вольна.

Прославит нас или унизит,
Но все равно возьмет свое!
И не она от нас зависит,
А мы зависим от нее...

В середине и второй половине 60-х годов Рубцов пишет ряд стихотворений, посвященных судьбам русских поэтов: "О Пушкине", "Дуэль" (о Лермонтове), "Приезд Тютчева", "Сергей Есенин", "Последняя ночь" (о Д. Кедрине), "Последний пароход. Памяти А. Яшина". В каждом из них приоткрывается какая-то грань человеческого облика и судьбы классика или современника и передана воплотившаяся в его творчестве самая суть представлений об истинной поэзии. Таково стихотворение "О Пушкине" (1965):

Словно зеркало русской стихии,
Отстояв назначенье свое,
Отразил он всю душу России!
И погиб, отражая ее...

Эти афористические строки несут в себе большое обобщение. Думается, речь в них идет не только о Пушкине и других классиках русской поэзии. Здесь сказалось и нечто, имеющее более широкий смысл, быть может, даже провидческое и пророческое относительно собственного предназначения и судьбы, да и трагических судеб других поэтов XX века. Не случайно эти слова Рубцова стали эпиграфом, своего рода эмблемой издаваемой в настоящее время поэтической серии "Зеркало XX век", в которой уже вышли книги А. Галича, Б. Окуджавы, В. Высоцкого.

В ином, не столь трагическом, а скорее чрезмерно высветленном, лишенном внутренней конфликтности и драматизма, сложности и противоречивости, отражающей трагизм бытия, предстает в стихотворении "Приезд Тютчева" (1965) далеко не простое в своей глубинной сути творчество этого поэта, показанного здесь Рубцовым, можно сказать, в роли какого-то заезжего путешественника:

А он блистал, как сын природы,
Играя взглядом и умом,
Блистал, как летом блещут воды,
Как месяц блещет над холмом!

И сны Венеции прекрасной,
И грустной родины привет-
Все отражалось в слове ясном
И поражало высший свет.

Два стихотворения о Есенине, напротив, глубоко передают самую суть его судьбы и творчества. Они пронизаны острым ощущением одиночества, оторванности от родных полей, трагических предчувствий ("Последняя осень", 1968). И хотя в них есть некоторые банальности и общие места, не раз встречавшиеся в стихах о поэте, однако есть и другое — предельно искренние, прочувствованные строки, свидетельствующие о том, какое значение имело есенинское творчество для определения собственного пути и признания Рубцова:

Версты все потрясенной земли,
Все земные святыни и узы
Словно б нервной системой вошли
В своенравность есенинской музы!

Это муза не прошлого дня.
С ней люблю, негодую и плачу.
Много значит она для меня,
Если сам я хоть что-нибудь значу.

("Сергей Есенин ", 1962)

стр.5