Годы поэтической зрелости

В январе 1962 года Рубцов, который к тому времени уже занимался в литературном объединении при Союзе писателей, принял участие в вечере молодых поэтов в ленинградском Доме писателей и с большим успехом читал свои стихи. В июне того же года он экстерном заканчивает среднюю школу. Летом готовит и выпускает тиражом 6 машинописных экземпляров первую книжку "Волны и скалы", включившую 38 стихотворений, поделенных на циклы "Салют морю", "Долина детства", "Репортаж", "Звукописные миниатюры" и др.

По словам Бориса Тайгина, помогавшего Рубцову в составлении и оформлении этого по сути рукописного авторского издания, сам поэт объяснял ее название так: «"волны" означают волны жизни, а "скалы" — различные препятствия, на которые человек натыкается во время своего жизненного пути».

В воспоминаниях Тайгина есть интересное свидетельство о том, что уже в ту пору Рубцов глубоко понимал важность построения книги стихов как единого целого, а не случайно собранных под одну обложку стихотворений. "Пойми, — говорил он, — ведь это же будет не просто подшивка стихов. Это же будет книга — единый смысловой организм, и он должен быть живой! Каждый стих в книге должен быть до предела отточен, и должен в книге быть на своем определенном месте. Надо сделать такую книжку, чтобы мне никогда и нигде не было стыдно за написанное мной!"

Эта книга, куда, действительно, вошли лучшие из написанных к тому времени стихотворений Рубцова, сыграла важную роль в его творческой судьбе. Вместе с необходимыми документами она была представлена им в приемную комиссию Литературного института им. М. Горького. В июле 1962 года он был допущен к экзаменам и с начала учебного года стал студентом этого вуза. Начинается новый период его жизни и творчества.

Учеба в Литературном институте, расширившийся круг общения в среде молодых поэтов и критиков (а в их число входили Владимир Соколов, Станислав Куняев, Анатолий Передреев, Вадим Кожинов, Борис Примеров, Игорь Шкляревский и др.) во многом способствовали возмужанию и зрелости Рубцова как художника. Поначалу он успешно сдавал зачеты и экзамены, руководитель творческого семинара поэт Н.Н. Сидоренко характеризовал его с наилучшей стороны, большие подборки его стихов были приняты к печати в журналах "Юность", "Молодая гвардия" и "Октябрь".

Однако литинститутская атмосфера тех лет не всегда благоприятно сказывалась на душевном настрое и поведении Рубцова. Да и учеба его довольно скоро перестала носить систематический характер. Осенью 1963 года его лишили стипендии "за пропуски занятий по неуважительным причинам", а в декабре того же года чрезмерно жестким приказом исключили из института "с немедленным выселением из общежития".

Поводом для такого приказа послужил инцидент в Центральном Доме литераторов, расцененный институтским руководством как "хулиганский поступок, порочащий весь коллектив студентов Литинститута". Правда, вскоре состоялся товарищеский суд, обратившийся в ректорат с предложением ограничиться по отношению к провинившемуся строгим административным взысканием, и Рубцов был восстановлен в числе студентов.

Однако в июне 1964 года в ресторане Дома литераторов вновь произошел инцидент, охарактеризованный администрацией и дирекцией в докладной записке и письме по этому поводу как учиненный Рубцовым "пьяный дебош", в результате чего "за систематическое появление в нетрезвом виде в ЦДЛ и недостойное поведение" он был исключен из числа студентов очного отделения. В январе 1965 года ему удалось восстановиться на заочном отделении. Закончил он институт лишь в 1969 году.

Лето и осень 1964 года Рубцов провел на родине, в селе Никольском. Поначалу он в полной мере ощутил целительную силу и благотворность своего возвращения на родную землю, в края, где прошли его детские и отчасти юношеские годы. Уже в одном из первых писем оттуда своему вологодскому другу С. Багрову он пишет: "Я снова в своей Николе <...> Живу я здесь уже месяц. Погода, на мой взгляд, великолепная, ягод в лесу полно — так что я не унываю".

К 1963—1964 годам относится попытка Рубцова устроить личную и семейную жизнь со своей сверстницей, знакомой еще по детдомовским временам, — Генриеттой Михайловной Меньшиковой. В апреле 1963 года у них родилась дочь Лена. Но отношения с женой и ее матерью не сложились, что привело к разрыву. Все это порождало в душе поэта острую душевную боль, находящую выражение в проникновенных стихах. И, быть может, первым из таких стихотворений надо назвать "Прощальную песню" (1965), которую, по свидетельству В. Кожинова, поэт с покоряющей задушевностью пел на собственный мотив.

В ней звучит отголосок жизненной драмы: расставание с родными местами, близкими людьми, с недолгой любовью и нежностью. Уже в самом начале песни отчетливы мотивы холода и тьмы, возникают образы ночи, реки, покрывающейся льдом, знобящего причала... Свет, нежность и радость — только в воспоминаниях о недолгой любви и маленькой дочери. Именно с этим связаны вопросы, а быть может, упреки, обращенные к недавней любимой и самому себе:

Так зачем же, прищурив ресницы,
У глухого болотного пня
Спелой клюквой, как добрую птицу,
Ты с ладони кормила меня?

Слышишь, ветер шумит по сараю?
Слышишь, дочка смеется во сне?
Может, ангелы с нею играют
И под небо уносятся с ней...

И "последняя сказка" этой былой любви — "чудесная кукла", которую отец, лирический герой стихотворения, непременно пришлет дочери (кстати, реальный факт):

Чтобы девочка, куклу качая,
Никогда не сидела одна.
— Мама, мамочка! Кукла какая!
И мигает, и плачет она...

Нота нежной, трогательной заботы о дочери звучит и в другом стихотворении 1965 года — "По дрова", на сей раз отмеченном светлой и жизнерадостной, в то же время мягкой и шутливой интонацией. Стихи отражают повседневные трудовые хлопоты и заботы Рубцова, без которых невозможна деревенская жизнь, его постоянный настрой на сказочное, волшебное начало в ней:

Привезу я дочке Лене
Из лесных даров
Медвежонка на колене,
Кроме воза дров.
..................................
Нагружу большие сани
Да махну кнутом
И как раз поспею к бане,
С веником притом!

Судя по целому ряду писем различным адресатам, датированных еще июлем—декабрем 1964 года, Рубцов испытывал большую потребность в духовном общении, но одновременно и прилив творческих сил, обусловленный возвращением в родные края. Это особенно ощутимо в письме Александру Яшину: "Здравствуйте, Александр Яковлевич!

Пишу Вам из села Никольского. Это в старинном Тотемском районе Вологодской области. Вы, наверное, бывали и здесь, в этих красивых и грустных местах?

Здесь великолепные (или мне только кажется) холмы по обе стороны неширокой реки Толшмы, деревни на холмах (виды деревень), леса, небеса. У реки, вернее, над рекой, сразу у въезда в Николу (так здесь коротко назьшают село), под березами — разрушенная церковь. Тоже великолепная развалина! В этой местности когда-то я закончил семь классов (здесь для души моей родина)...". И не случайно дальше Рубцов сообщает, что здесь за полтора месяца он написал около сорока стихотворений.

Вообще за последние семь лет своей короткой жизни, с 1964 по 1970 год, Рубцов написал десятки прекрасных, поистине классических стихотворений: "В горнице", "Тихая моя родина", "Русский" огонек", "Звезда полей", "Памяти матери", "Журавли", "Старая дорога", "Душа хранит", "Шумит Катунь", "Ночь на родине", "Сосен шум", "До конца", "Привет, Россия...", "Ферапонтово" и др.

Один из знакомых Рубцова по Ленинграду в конце 50 — начале 60-х годов Константин Кузьминский, называя его "самым русским" и "в целом... конечно, деревенским" поэтом, позже говорил: «Литературный же институт — ничему его не научил. Как пишет Кожинов, Коля просто вернулся к своим "деревенским" текстам до 1957 года. Правда, стихи у него стали мудрее, глубже, трагичнее».

Вряд ли с этим можно вполне согласиться. Возвращение Рубцова к своим жизненно-биографическим и духовным истокам несомненно. Но именно в институтские годы он сознательно и целеустремленно вышел на уровень, заданный поэтической классикой. И не случайно в одном из стихотворений он называет свои ориентиры на пути в большую поэзию: "Но я у Тютчева и Фета / Проверю искреннее слово, / Чтоб книгу Тютчева и Фета / Продолжить книгою Рубцова!.."

Однако этими именами не исчерпывается список рубцовских учителей и любимых поэтов. В его стихах можно встретить имена Пушкина и Кольцова, Лермонтова и Майкова, Блока и Есенина, Хлебникова и Кедрина. Причем это не просто упоминания, а глубоко личностное восприятие и переживание судьбы и творчества каждого из названных поэтов, стихи которых он всегда носил в своей душе, опыт и традиции которых впитал и претворил в собственных произведениях, что придавало им особую впечатляющую и действенную силу.

За несколько лет до поступления в Литературный институт в письме к В. Сафонову Рубцов так передал это ощущение: «... невозможно забыть мне ничего, что касается Есенина. О нем всегда я думаю больше, чем о ком-либо. И всегда поражаюсь необыкновенной силе его стихов. Многие поэты, когда берут не фальшивые ноты, способны вызвать резонанс соответствующей душевной струны у читателя. А он, Сергей Есенин, вызывает звучание целого оркестра чувств, музыка которого, очевидно, может сопровождать человека в течение всей жизни. <...> Вообще в стихах должно быть "удесятеренное чувство жизни", как сказал Блок. Тогда они действенны».

О любимых поэтах и — шире — о национальных традициях, о том, что впитывал, наследовал и творчески обновлял Рубцов из опыта русской поэтической классики, уже немало сказано в критической и исследовательской литературе. Несомненно, что в творчестве Рубцова мы имеем своеобразный сплав традиций. Это, к примеру, не раз отмечал В. Кожинов, говоря о слиянии у него тютчевской и некрасовской стихии, об опоре "на прочные стилевые традиции классической русской поэзии от Пушкина и Лермонтова до Заболоцкого и Твардовского".

Но не только русские классики были предметом любви Рубцова, творческого освоения их художественного опыта. По свидетельству вологодских друзей-поэтов, он внимательно читал европейскую поэзию, любил Франсуа Вийона, Артюра Рембо, Шарля Бодлера, Пьера де Ронсара. А его "Осенняя песня" ("Потонула во тьме отдаленная пристань...") стала результатом своеобразного соперничества с одноименным стихотворением Поля Верлена. Александр Романов призывает читателя поразмышлять над сопоставлением этих двух замечательных произведений: «Вглядитесь в эти две "Осенние песни". В них всего по три строфы. В них одинаково бушуют листья, плачут ветры, гнетут одиночества. Но как разно светятся две поэтические судьбы в потемках стихий! И насколько несхожа житейская устойчивость их на тревожной земле!

Поль Верлен во тьме-тумане слышит стоны скрипок. Они все больнее ранят его в беспутье жизни... Николай Рубцов в такой же мгле слышит отдаленную пристань. И чувство его так щемяще потому, что тревога в нем вовсе не за себя, как у Верлена, а за эту землю, тонущую в ненастье. В песне Верлена слышен он сам, но не слышно Франции, а в песне Рубцова, наоборот, более слышна Россия, нежели он сам».

В середине 60-х годов имя Рубцова приходит к широкому читателю. При всем различии и избирательности в подходе к выбору стихов для публикации в том или ином журнале (к примеру, "Юность" опубликовала более ранние "Я весь в мазуте...", "Загородил мою дорогу..." и др., а "Октябрь" — сравнительно недавно написанные, зрелые "Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны...", "Тихая моя родина", "Звезда полей") его творчество становится все более известным.

Начиная с 1965 года, с вышедшей в Архангельском издательстве тоненькой книжечки "Лирика", включившей всего 25 стихотворений, одна за другой появляются книги, представляющие Рубцова как глубокого и оригинального лирического поэта: "Звезда полей" (М, 1967), "Душа хранит" (Архангельск, 1969), "Сосен шум" (М., 1970), "Зеленые цветы" (М., 1971). Последняя была подготовлена к печати автором, но вышла уже после его трагической кончины: в ночь на 19 января 1971 года во время разыгравшейся бурной ссоры он погиб от рук женщины, которую любил и с которой собирался связать свою судьбу.

Относительно причин и обстоятельств гибели Рубцова и по сей день не все достаточно ясно. Наутро после трагедии Людмила Дербина (Грановская) сама пришла в милицию и сказала: "Я, кажется, убила человека". На вопрос: "Как?" — она ответила: "Задушила..." Но впоследствии она стала всячески отрицать свою вину в убийстве поэта, тем более в умышленном, считая себя скорее жертвой роковых обстоятельств, а своей невольной ошибкой — личное признание вины, взятой на себя сразу после происшедших событий.

Как писал В. Коротаев, присутствовавший на судебном процессе: "Потом она снова уверяла, что не хотела убивать, и все сваливала на рок, судьбу, какую-то неведомую темную силу". Однако судьи все же признали Дербину виновной в умышленном убийстве без отягчающих обстоятельств и осудили на восемь лет общего режима. Через пять с половиной лет она была освобождена досрочно по амнистии.

Вряд ли и через три десятилетия можно однозначно ответить на все вопросы, возникающие в связи с "вологодской трагедией". Пожалуй, прав Виктор Астафьев, когда в одном из писем заметил: "Уж очень много нагорожено вокруг личности и необычной смерти Рубцова". И далее, в том же письме, обращаясь к его адресату: "... спасибо, что вы не запятнали его памяти и не пытаетесь пятнать, спасибо и за то, что не клеймите убийцу. Она — женщина и подсудна только Богу".

Поэтическое наследство, оставленное Рубцовым, невелико: оно умещается в одном томе, хотя очевидно, что в него вошло не все написанное, точнее созданное, им. Вот характерные слова поэта из письма Сергею Викулову: «Все последние дни занимаюсь тем, что пишу повесть (впервые взялся за прозу), а также стихи, вернее, не пишу, а складываю в голове. Вообще я никогда не использую ручку и чернила и не имею их. Даже не все чистовики отпечатываю на машинке — так что умру, наверное, с целым сборником, да и большим, стихов, "напечатанных" или "записанных" только в моей беспорядочной голове».

Но рукописи у Рубцова все же были, часть из них оказалась безвозвратно утраченной во время его скитаний. Так, в материалах В. Каркавцева тоже упоминается повесть, над которой Рубцов работал в Никольском в 1964 году, однако, пишет журналист: «Никто эту вещь, навеянную морскими воспоминаниями, "живьем" так и не видел: рукопись лежала в чемодане, который у поэта однажды украли».

Несомненно, многое оказалось утраченным еще и в силу того, что Рубцов довольно безразлично относился к собственным рукописям, не старался сохранять автографы стихов. Немало творческих планов и замыслов, которыми он делился с друзьями, остались нереализованными. Об этом вспоминает Нинель Старичкова: "...несмотря на жизненные невзгоды, поэт не собирался умирать. У него были большие творческие планы.

— В моих стихах, — признавался он, — две стихии. Стихия моря и стихия поля. О поле я много написал, а о море мало. К нему еще вернусь..." «Рубцов любил свою Родину, хорошо знал, но продолжал изучать русскую историю. Был у него замысел написать поэму об Александре Невском. Определением "светозарный" наделил он своего будущего героя».

Да, конечно, многое осталось неосуществленным, другое возможно, и было реализовано, написано, но пропало и до сих пор не найдено. Однако все же важнее то, что сохранилось и представляет сегодня в своей совокупности сложный, целостный, складывавшийся на протяжении всей его недолгой жизни художественный мир поэта.

стр.2