В шестидесятые годы, на фоне партийных и государственных решений о деревне в аграрной политике тех лет, на фоне новых задач, вставших перед деревней, которая проводила многих своих сынов в город, с одной стороны, а с другой — начала научно-техническое перевооружение при помощи этого города, ставшее возможным в связи с ростом нашей экономики, науки и техники, вновь усилился интерес к деревне и советской литературы, в том числе — поэзии. Эти годы не только вернули деревне отвернувшихся было от нее, от ее реальных проблем таких поэтов, как А. Яшин, но и выдвинули новую волну поэтов, которые считали деревню своей родиной и в поэзии.

Среди них нельзя не назвать Вас. Федорова, Д. Ковалева, С. Викулова, Д. Блынского, А. Романова. В их стихах и поэмах возникает образ современной сибирской, курской, вологодской деревни со всеми стоявшими в те дни перед нею проблемами.

Эти и следующие за ними семидесятые годы, как известно, были отмечены взлетом нашей экономики, науки и техники, ознаменованы немалыми успехами и на земле, и в космосе. Научно-техническая революция, постучавшаяся в наши двери еще в шестидесятые годы, в семидесятые развернула свои флаги не только в городе, но и в селе. Особенно в производственной сфере. В руки промышленного рабочего и сельского труженика была вложена мощная техника, при помощи которой закладывались новые города, осваивались новые месторождения полезных ископаемых, поднимались целинные и залежные земли. Вековая глубинка и глухомань огласились рыком бульдозеров, над хмарью непроходимых болот и лесов начали подниматься буровые вышки, а десятилетиями нетронутые и поросшие диким березняком и ольховником залежные земли переворачивались за отвальным плугом «Кировца» и «НАТИ». Это был закономерный шаг страны на пути освоения природных богатств, таимых до времени родной землей в своих недрах.

Но на этом пути победного шествия вооруженного техникой человека были не только достижения, были и потери: повальная рубка лесов вдоль рек, выветривание поднятых глубокой отвальной вспашкой плодоносных почв, нерасчетливое затопление наиболее плодородных лугов и пашен, преждевременное, от неумелого вмешательства человека, усыхание рек. Научно-техническая революция шла триумфальным маршем. Но шаг ее был тяжел и не всегда по-хозяйски расчетлив.

В этих условиях, на фоне победного шествия НТР, несшего с собой не только новые возможности для нашего подъема, прежде всего экономического, но и таившего угрозу миру природы, в котором мы живем, обозначилась новая тенденция в развитии деревенской поэзии: в ней зазвучали ноты тревоги за сохранность поля и леса, реки и пашни, а вместе с этим и за сохранность некоторых устоев деревенской жизни, ее быта и духа, ее истоков и корней, за которыми была видна тревога за сохранность человеческой души.

Именно эти заботы и проблемы заняли главенствующее положение в поэзии некоторых молодых: Н. Рубцова и О. Фокиной, А. Романова и Ю. Пашкова, Н. Благова и В. Пальчикова, А. Плитченко и В. Балачана, поэтов талантливых и разных.

Может быть одним из наиболее талантливых среди них, но еще не до конца раскрывшимся и—не без помощи критики, падкой на «открытия» и склонной нередко к поспешности,—- ставшим своего рода знаменем для части молодых «деревенских» поэтов, по крайней мере на определенное время, был Н. Рубцов. Одаренный чувством глубокой привязанности к земле родной северной деревни, искренностью чувств и большой силой лиризма, он невольно заставил обратить на себя внимание всех, кому были дороги эти стороны жизни и поэзии. Да и то сказать, как не могли не поразить слух и сердце читателя и не врезаться в его память такие прекрасные строфы, свидетельствующие о приходе истинного поэта, как, например, следующие:

Звезда полей во мгле заледенелой, 

Остановившись, смотрит в полынью. 

Уж на часах двенадцать прозвенело, 

И сон окутал родину мою...

Звезда полей! В минуты потрясений  

Я вспоминал, как тихо, за холмом 

Она горит над золотом осенним, 

Она горит над зимним серебром...

Жизнь Н. Рубцова оборвалась рано. Мы не знаем, каких высот могла бы достичь его поэзия, сложись его судьба по-другому. Во всяком случае, лучшие его стихи говорят о том, что возможности эти были велики. К сожалению, они не всегда использовались в полной мере. Многие его стихи, вызванные, как видно, стремлением поэта противопоставить железному шагу НТР запомнившийся ему с детства тележный скрип старой деревни с окружающей ее полевой и лесной тишиной и патриархальностью, уводили поэта—и читателя вслед за ним — не к настоящему, а к прошлому этой деревни, к тем сторонам ее действительности, которые умирали или давно умерли.

Лучшие его стихи дают основание считать, что поэта заботила мысль о неразрывности дня сегодняшнего со вчерашним, кроны с корнями, современности с историей. Но таких стихов, к сожалению, было не так уж много. Зато очень многие из них все-таки свидетельствуют о другом— о стремлении поэта уйти не столько в историю, сколько в древность и патриархальность.

Взбегу на холм

   и упаду

в траву. 

И древностью повеет вдруг из дола! —

говорит он с отрадой. И чтобы уж не было никаких по этому поводу сомнений, уточняет:

Люблю твою, Россия, старину, 

Твои леса, погосты и молитвы...

Этому уходу поэта в прошлое способствовало не только победное шествие по земле НТР с ее неизбежным вторжением в устоявшуюся тишь глухомани, но и, как это ни парадоксально, стремительно входившая в моду часть молодой поэзии тех лет, тяготевшая к теме города и безоглядно приветствовавшая приход века техники со всем, что несла она, техника, миру природы и миру человеческой души. В частности, поэзия А. Вознесенского, наиболее известного и преуспевающего представителя этой плеяды. Истинный сын современного города и не чужак в лагере «физиков», он и пел о современном городе и атрибутах, привносимых в его жизнь веком техники. Мы приветствовали бы поэта, если бы он только воспевал научно-техническую революцию как средство изменения нашего социально-экономического развития. Но он стремился видеть в HTP больше, чем ей отпущено. Он видел в ней гарантию развития нашего духа.

Скажу, вырываясь из тисков стишка, 

Тем горлом, которым дышу и пою:

«Да здравствует Научно-техническая, 

Перерастающая в Духовную!»

Едва ли подобное, восторженно принимаемое, представление о HTP как залоге духовного развития человека, могло быть разделено таким поэтом, как Н. Рубцов.

Не могло, очевидно, устроить его и то представление о России, какое продемонстрировал А. Вознесенский: «Политехнический — моя Россия!» Едва ли мог согласиться он и с тем легким отношением, которое подчеркивал А. Вознесенский к другим, установившимся в его, Н. Рубцова, сознании, ценностям,

Суздальская богоматерь, 

сияющая на белой стене.

    как кинокассирша 

    в полукруглом овале окошечка...

Еще меньше могло устроить его, да и не только, видимо, его, отношение поэта-урбаниста к русскому языку и русскому стиху:

А пока пляшите, пьяны в дым:

«Шагадам, магадам, скрымтымным!»

Но не забывайте — рухнул Рим,

Не поняв приветствия «Скрымтымным».

Думается, что поэзия этого порядка явилась своеобразным раздражителем не для одного Н. Рубцова, которому были особенно близки и дороги понятия России как родины, родной русской земли и деревни и связанные с ними понятия всего сущего на этой земле, в том числе и понятия русского языка и, в частности, народно-разговорной речи, всегда тяготевшей и сейчас тяготеющей к органичности образа и ясности мысли...

Но, видя в HTP лишь силу, которая угрожает ломкой привычному укладу вещей—от сельской тишины до образа давно сложившегося поэтического мышления и поэтической речи,—и забывая о тех благах, которые несла она социальному и бытовому устройству деревни, Н. Рубцов все более и более уходил в русскую старину, надеясь таким образом сохранить свои истоки и корни. Маятник, качнувшийся в противоположную от HTP и ее поэтических апологетов сторону, продолжал отклоняться все дальше и дальше от сегодняшнего дня современной деревни, ее реальных проблем и нужд, от всего нового, что несло ей время, в том числе и от того, о чем деревня давно мечтала сама и к чему искренне стремилась. Встревоженный мыслью о возможных реальных и воображаемых потерях деревни под натиском города, поэт восклицает:

Ах, город село таранит!

Ах, что-то пойдет на слом!..

Как тут не вспомнить снова примечательных слов А. М. Горького о том, что «город и деревня—две силы, которые отдельно одна от другой существовать не могут» и что «для них пришла пора слиться в одну непоборимую творческую силу».

Н. Рубцов не то чтобы не понимал этого.  Живя в деревне, он видел, конечно, живых людей, занятых каждодневно работой, заботами о хлебе насущном, мечтающих о машинах, которые смогли бы облегчить их труд, о лучших дорогах, которые, могли бы соединить их с райцентром, о кино и телевизоре, которые соединили бы их с внешним миром, словом, занятых повседневными хлопотами и живущих не столько прошлым, сколько сегодняшним и завтрашним. Он не мог этого не видеть. Но все это иногда проходило как бы мимо него. Ибо он часто был занят не столько уточнением своего места в окружающем его мире реальной сельщины, сколько в системе мироздания, не столько думал об установлении связей своей души с сегодняшним и завтрашним днем нашей жизни, сколько о связях с прошлым—и чаще всего с древностью Руси или, по крайней мере, стариной северной деревни, стариной, сопровождаемой во многих его стихах колокольным звоном, иконами и молитвами. В этих, нелучших, его стихах он творил свой мир наполненный привидевшимися ему покоем, смирением и святостью.

Валерий Дементьев в статье, посвященной поэту, замечает, что «лирический герой Николая Рубцова — человек, который всю неистраченную нежность, трепетность, возвышенность сыновней любви перенес на образ родины». Справедливое замечание, логически вытекающее из прочтения лучших стихов поэта. Но вот в чем дело,— читая стихи Н. Рубцова не выборочно, а подряд, от страницы к странице, невольно задаешься вопросом: к какому же времени относится лик этой родины, воспеваемой поэтом? И приходишь к выводу: к любому, кроме сегодняшнего. И в самом деле, не об этом ли говорят стихи:

Вот показались вдоль дороги 

Поля, деревня, монастырь.

     («По дороге к морю»)

 

О вид смиренный и родной! 

Березы, избы по буграм 

И, отраженный глубиной,

Как сон столетий, божий храм.

     («Душа хранит»)

 

И только церковь под горой 

Молчала набожно и свято.

(«Во время грозы»)

Впрочем, некоторую односторонность лика родины, возникающего из-под пера поэта, видит и Валерий Дементьев. Не случайно он замечает, что любовь поэта «к сегодняшней деревне, к ее людям, ко всему сельскому миру обострила» в нем «чувство древности земли».

Все-таки, как видим, не чувство современности и новизны, что было бы ожидать в данном случае более логично, а именно «чувство древности».

Об известной узости мировосприятия поэта, о его определенной отстраненности от реальной народной жизни говорит в своем предисловии к однотомнику Н. Рубцова и Сергей Викулов. Цитируя заметку Н. Рубцова об О. Фокиной и соглашаясь с ним в том, что «сложность и глубина содержания» является главенствующим в художественном произведении, он справедливо спрашивает: «Но что означает сложность и глубина содержания?» И замечает: «В первую очередь глубину проникновения в жизнь народа, раскрытие народных характеров, народного миросозерцания».

Обладает ли в полной мере этими свойствами лирика Н. Рубцова? На этот вопрос Сергей Викулов отвечает определенно: «Скажем прямо, настроения людей, картины быта не нашли столь же широкого и глубокого отражения в его стихах, как нашло в них отражение личное».

Когда думаешь о совокупности того, что оставил нам Н. Рубцов, ловишь себя на мысли о том, что существует как бы двое Рубцовых. Один из них сказал о себе:

С каждой избою и тучею, 

С громом, готовым упасть, 

Чувствую самую жгучую, 

Самую смертную связь.

Это сказал поэт редкой силы таланта и искренности, всеми своими корнями связанный с окружающим его миром, с родной землей и деревней, с родиной. И вместе—с миром как мирозданием.

Другой признается:

Сладко в избе коротать одиночества время... 

Или:

Глухо настолько,

Что слышно бывает, как глухо...

Это и нужно в моем состоянии духа!

Или—еще:

Только одна и утешит меня 

Ночь, черная ночь.

Это уже сказано поэтом, не преодолевшим своих человеческих бед и горестей (а их у Н. Рубцова было хоть отбавляй) и не нашедшим в себе силы для того, чтобы переплавить эти беды в поэзию как оружие против невзгод, которые нередко сопровождают, к сожалению, наше бытие.

Путь Н. Рубцова, его достижения и его просчеты поучительны. Каким бы редким талантом и искренностью чувств ни обладал поэт, какими бы честными побуждениями он ни руководствовался, отвернувшийся от злобы сегодняшнего дня с его реальными задачами и проблемами, он неизбежно обрекает себя на выключение из круговорота живой жизни. И тут не может помочь даже и обращение к корням и истокам, тем более—если за истинные истоки принимается иногда нечто совсем иное, усыхающее и отживающее или уже отжившее.

И все-таки, невзирая на все это, Н. Рубцов, конечно же,—явление в русской советской поэзии шестидесятых годов. А у каждого поэта, ставшего явлением, как известно, есть свои подражатели. Были и есть они и у Н. Рубцова. И само по себе это тоже показатель незаурядности поэта. Но беда, однако, заключается в том, что подражать истинной поэзии, лучшим ее проявлениям, в том числе и лучшим стихам Н. Рубцова, невозможно. Для этого у подражателя не хватает сил. Поэтому подражают чаще тому, что не является лучшим, что под силу скопировать, на что хватает сил откликнуться.

Мы не говорили бы столь подробно о том, что среди стихов Н. Рубцова есть такие, которые не отнесешь к его достижениям,—у кого из пишущих не бывает таких стихов! — и не тревожили бы память поэта редкостного лирического дара, если бы его просчеты не были приняты частью нашей критики, а вслед за нею и некоторыми нашими молодыми поэтами за его достижения, если бы они не стали для них предметом, как им показалось, достойным подражания.

---

Публикуется по журналу "Сибирские огни" (1986, № 4)