А мне неловко выглядеть

                                 страдальцем, 

И я смеюсь, чтоб выглядеть

                                   живей.

  Николай Рубцов

Николай Рубцов — человек Севера. Русский Север хранит национальные традиции. Выше всего здесь ценятся трудовое достоинство, справедливость и доброта. В этих местах в те же 60-е годы, в какие уже зазвучала лира Рубцова, жил беловский Иван Африканович, человек беспутный и нежный. Беспутный не нравом, а — «без пути», потому и издерганный, как будто потерянный, но твердый в постоянстве нравственных требований: «Привыкли все покупать, все у тебя стало продажное. А ежели мне не надо продажного? Ежели я непокупного хочу?» Дрынов физически страдал оттого, что, куда ни кинь, везде клин, все выходит не по его. И худо ему, «будто потерялось в жизни что-то самое нужное, без чего жить нельзя и что теперь вроде бы и не нужным стало, а глупым и пустым, даже обманным оказалось. А ищет Иван Африканович «малого» — справедливости и добра. Выстоять ему помогает его душа, чуткая к человеку и природе. Душа его отзывается миру поэтически. Потому природа и труд оказались той силой, которая смогла вернуть Ивану Африкановичу утраченный в страдании душевный покой. Она восстановила способность радоваться жизни, как когда-то было. А было так: «Небушко-то, небушко-то! Как провеянное, чистое, нет на нем ничего лишнего, один голубой сквозной простор». Дала бы природа Дрынову вместе с поэтическим зрением еще и дар поэтического слова, и он бы, кажется, пропел мерину Пармену:

Звени, звени легонечко, 

Мой колокол, трезвонь! 

Шагай, шагай тихонечко, 

Мой бедный старый конь!

Доброта и нежность к реальному миру — главный мотив лирики Рубцова — берут начало в национальном характере. Просто, ясно, открыто, с утраченной многими поэтами XX века естественностью, не устает он радоваться купавам, анютиным глазкам, подорожникам, иве, реке, соловью...

Приуныли в поле колокольчики, 

Для людей мечтают прозвенеть, 

Но цветов певучие бутончики 

Разве что послушает медведь.

Разве что от кустика до кустика 

По следам давно усопших душ 

Я пойду, чтоб думами до Устюга 

Погружаться в сказочную глушь.

Где мое приветили рождение 

И трава молочная и мед, 

Мне приятно даже мух гудение, 

Муха — это тоже самолет.

Всю пройду дороженьку до Устюга 

Через город Тотьму и леса,

Топ да топ от кустика до кустика — 

Неплохая в жизни полоса!

Природа и человек равно необходимы и дружелюбны друг другу. Как в народной песне между ними возможен диалог, т. е. взаимопонимание. Здесь, в тишине, приходят важные думы, идут поиски смысла жизни, того, что движет миром.

А утром солнышко взойдет,— 

Кто может средство отыскать, 

Чтоб задержать его восход? 

Остановить его закат?

Почти в то же самое время любовался восходом Иван Африканович: «Восходит — каждый день восходит, так все время. Никому не остановить, не осилить...»

Кто у кого заимствовал: Белов у Рубцова, Рубцов у Белова? Или оба у мировой традиции? Никто ни у кого. Как солнце всходит с постоянностью, но всегда ново для новых людей, так и мысли человечества повторяются во все времена. Каждое поколение открывает мир заново. Но у героя В. Белова и у лирического героя Н. Рубцова еще и одна судьба, общая малая родина, одна Россия и единая ее история. У них общая духовная биография. Их радости, боли и беды — одного корня. Потому схожи мысли, характеры, поведение. Оба верны малой родине, согреты собственной любовью к ней.

По родному захолустью 

В тощих северных лесах 

Не бродил я прежде с грустью, 

Со слезами на глазах. 

Было все — любовь и радость. 

Счастье грезилось окрест. 

Было все — покой и святость 

Невеселых наших мест...

«Смертная связь» приковывает лирического героя к родному дому, о нем напряженно болит душа:

Скорей, скорей! Когда продрогнешь весь, 

Как славен дом и самовар певучий! 

Вон то село, над коим вьются тучи, 

Оно село родимое и есть...

Самое трудное, говоря о Родине, не впасть в громогласность, либо в сладкую сентиментальность. Рубцов — из редких лириков, чье поэтическое отношение к Родине пробуждает ответный трепет:

Привет, Россия — родина моя! 

Как под твоей мне радостно листвою! 

И пенья нет, но ясно слышу я 

Незримых певчих пенье хоровое...

 

...Привет, Россия — родина моя! 

Сильнее бурь, сильнее всякой воли 

Любовь к твоим овинам у жнивья, 

Любовь к тебе, изба в лазурном поле.

За все хоромы я не отдаю 

Свой низкий дом с крапивой

     под оконцем... 

Как миротворно в горницу мою 

По вечерам закатывалось солнце!

Как весь простор, небесный и земной, 

Дышал в оконце счастьем и покоем,

И достославной веял стариной, 

И ликовал под ливнями и зноем!..

Нежность к Родине у Рубцова неотделима от жажды человеческой чистоты:

Я клянусь:

Душа моя чиста.

Пусть она 

Останется чиста 

До конца, 

До смертного креста!

Рядом с чистотой и нежностью — собственно, в них, в этой чистоте и в этой нежности — живет светлая надежда:.

Хотя доносятся уже 

Сигналы старости грядущей, 

Надежды, скрытые в душе, 

Светло восходят в день цветущий.

Душа свои не помнит годы, 

Так- по-младенчески чиста, 

Как говорящие уста 

Нас окружающей природы...

Когда человек чист, когда он принадлежит Родине, а Родина принадлежит ему, когда он чувствует себя включенным в мир («все во мне и я во всем»), тогда есть надежда, ласка к жизни и человеку, есть будущее:

Кто мне сказал, что во мгле заметеленной

Глохнет покинутый луг? 

Кто мне сказал, что надежды потеряны?

Кто это выдумал вдруг?

В этой деревне огни не погашены.

Ты мне тоску не пророчь! 

Светлыми звездами нежно украшена

Тихая зимняя ночь...

Поэт не боится слов, стертых долгим пользованием. Он умеет вернуть им первоначальную свежесть. В этом — его художественная сила и дерзость.

Много радости, тепла, любви, добра и света в лирике Николая Рубцова. Но почему при чтении душой «овладевает светлая печаль, как лунный свет овладевает миром»? Почему поэзия его звучит в гармоническом, но в миноре? Сослаться на индивидуальные особенности мировосприятия, формировавшиеся драматической судьбой? Это неполная правда, поэтому такое объяснение — натянутое, оно делает случайным явление неслучайное. Но начать надо именно с судьбы.

Поэтический мир Николая Рубцова в самом истоке формировался под влиянием общенародной трагедии. Война коснулась всех и каждого, сознания личности и сознания народа. В жизни Рубцова она отозвалась как-то особенно горько:

Мать умерла. Отец ушел на фронт,—

так напишет он позже. Своего лирического героя поэт пощадил. Самого поэта жизнь не пощадила. Смутно проговорился Рубцов в стихотворении 1957 года:

Когда-то я мечтал под темным дубом, 

Что невеселым мыслям есть конец,

Что я не буду с девушками грубым 

И пьянствовать не стану, как отец.

Отец Рубцова, которого долго считали погибшим, не вернулся в семью, у него на войне сложилась новая.

Почему же лирический герой нигде не говорит об этой пронзительной обиде? Потому что сиротство — оно сиротство и есть, каковы бы ни были особые обстоятельства.

Рос человек, не имея защищенного тыла, не получая только ему одному принадлежащих любви и ласки... Кому в детстве недодано, тот и сам недодаст. Возможно, поэтому Рубцов очень мало напишет хороших стихов о любви. А во многих ранних бывает и груб, и неглубок, на уровне мещанского романса:

Закатился закат. Задремало село. 

Ты пришла и сказала: «Прости». 

Но простить я не мог,

  потому что всегда 

Слишком сильно я верил тебе! 

Ты сказала еще:

— Посмотри на меня! 

Посмотри — мол, и мне нелегко. 

Я ответил, что лучше

   на звезды смотреть, 

Надоело смотреть на тебя! 

Соловьи, соловьи

   заливались, а ты 

Все твердила, что любишь меня. 

И, угрюмо смеясь, я не верил тебе. 

Так у многих проходит любовь...

Не научен, не умеет понимать и уважать лирический герой раннего Рубцова драму другого человека? Утверждать такое трудно, как, впрочем, и отрицать. Важнее, видимо, иное: грубоватость героя. В ранних стихах он — матрос на корабле, труженик, счастливо усталый от нужной людям романтической профессии:

Я весь в мазуте,

весь в тавоте, 

Зато работаю в тралфлоте!

В «морских» стихах Рубцов вторичен. Ему часто изменяет вкус.

Я уношусь куда-то в мирозданье, 

Я зарываюсь в бурю, как баклан,— 

За вечный стон, за вечное рыданье 

Я полюбил жестокий океан.

И все же многое будет жить и в поздней лирике Рубцова: жажда полноты жизни прежде всего, потребность в ее напряженности. Но все-таки непостижимым чудом представляется, как из невзрачной завязи развился такой прекрасный цветок! Что послужило толчком, что питало это чудо?

Драма личная как отражение драмы народной.

Пока для нас существенно подчеркнуть романтическую напряженность. Подспудно бьется, ищет выхода подлинное чувство. Поэт не находит для него точного слова. Лирический герой той поры напоминает шукшинского Сураза, его обаяние, его эгоистические порывы, за что он — в одном из вариантов рассказа — добровольно расплатится жизнью. В более поздних стихах о морском прошлом будет напоминать лишь любовь к стихии, ветру, но эти образы получат другое содержание. Редкая же в позднем творчестве любовная лирика станет спокойнее, но не станет счастливее. Любовь никогда не даст герою и дня беспечальной радости. И даже считанные минуты счастья будут приводить его в тревожное недоумение:

Она совсем еще ребенок — 

И ясен взгляд, и голос тонок. 

Она совсем еще дитя — 

Живет, играя и шутя.

 

...Но чувства борются во мне, 

Я в жизни знаю слишком много, 

И часто с ней наедине 

Мне нелегко и одиноко.

И вот она уже грустна, 

И вот уже серьезней встречи, 

Совсем запутает она 

Клубок моих противоречий!

Зачем же мы ходили лесом? 

Зачем будили соловья? 

Зачем стояла под навесом 

Та одиночная скамья?

Но значительно острее личной неустроенности стоит проблема жизненной неприкрепленности героя, его постоянного перемещения. в пространстве бытия с постоянными возвращениями к родным местам, которые, однако, не могут его удержать. Герой не просто «перекати-поле». Ему принципиально важно состояние непокоя, перемещения. «Наслаждаясь ветром резким». Дорога, разлука, возвращение — основные темы поэзии Рубцова. Тему движения несут в себе такие образы, как путь, лодка, конь. Жажда движения выражена любовью к стихийным проявлениям природы: ветру, грозе, метели. Издавна они связывались с проявлением раскованности, освобождением через страдание и борьбу.

Стихия, ветер — постоянные участники действия, они несут в себе глубокий, важный для Рубцова смысл: это образы вольного движения — не свободы, а полной воли:

Отчизна и воля —

останься, мое божество!

Может показаться, что жажда движения, неудовлетворенность настоящим своим состоянием, поиск небывалых вольных пространств делают лирического героя Рубцова поздних лет — не созидателем жизни, а проходящим наблюдателем ее.

Что же сформировало такую позицию?  Собственный характер героя или обстоятельства? Что первично, что вторично? Ответим, если вникнем в тот клубок противоречий, который остро ощущал сам поэт. Одно из противоречий бросается в глаза прежде всего: одновременно с жаждой движения обнажена огромная тяга к покою, выраженная в образах, несущих в себе знак постоянства, не изменяющийся идеал: звезда полей, полночное светило, Россия, деревня — мать России целой; приметы русской природы (березы, суслоны пшеницы, неизвестные могилы, болота, вологодские леса равно принадлежат этой природе). Но и те образы, в которых живет движение, по своей сути — из вечных.

О, вид смиренный и родной! 

Березы, избы но буграм 

И, отраженный глубиной, 

Как сон столетний, божий храм.

О, Русь — великий звездочет! 

Как звезд не свергнуть с высоты, 

Так век неслышно протечет, 

Не тронув этой красоты.

Как будто древний этот вид 

Раз навсегда запечатлен 

В душе, которая хранит 

Всю красоту былых времен...

Тоска по постоянству, оседлости при жажде вольного прорыва в неизведанные дали, в запредельное — отличительное качество духовного мира героя. Уже это противоречие раскрывает особенность его мышления: да или нет, все или ничего. Противоположные начала борются, не соединяясь. Душа его в одно и то же время терзается взаимоисключающими потребностями. И в сборниках поэта соседствуют стихи, полные примирения с настоящим, со стихами, это примирение отрицающими.

Названное противоречие принадлежит характеру героя, это свойство его внутреннего мира. Оно во многом определяет настроение лирики, мировосприятие, но в поэтическом мире Рубцова оно не главное.

Главное — противоречие героя и жизни. При исключительном (не героическом, но простом, понятном) одиночестве рубцовского героя в нем живет жажда общения, нацеленность на разговор. Это очень ценное качество, оно говорит о стремлении жить общим.

Тебя тотчас открыто окружают, 

Когда увидят вдруг, что ты один.

Цель и результат диалога — контакт, взаимопонимание, излияние родственных душ. Но лирического героя преследует неизлившаяся боль.

Есть у нас старики по селам, 

Что утратили будто речь:

Ты с рассказом к нему веселым — 

Он без звука к себе на печь.

 

...И отправится в тот же угол, 

Долго будет смотреть в окно 

На поблекшие травы луга... 

Хоть бы слово еще одно!..

Старик сидит в укромной избе, в темном углу, освещенном лампой. Герой сюда пришел из мрака, из тревожной бурлящей осени, но нашел ту же тревогу, то же одиночество.

Прямо противоположные чувства тепла и света возникают в минуты совпадения мироощущения героя и людей вокруг него:

Все так же весело и властно 

Здесь парни ладят стремена, 

По вечерам тепло и ясно, 

Как в те былые времена...

В уголке Родины хранится нечто важное для поэта. Не рассеялось, не пропало, а радует и веселит.

Но молчит женщина в «Русском огоньке»:

Потом хозяйка слушала меня,

Но в тусклом взгляде жизни было мало,

И, неподвижно сидя у огня.

Она совсем, казалось, задремала...

Молчание может говорить о важном. Но подлинного диалога нет и здесь, хотя многое откроется герою через «сиротский смысл семейных фотографий». Нет диалога и с друзьями:

Под луной, под гаснувшими ивами 

Посмотрели мой любимый край 

И опять умчались, торопливые, 

И пропал вдали собачий лай...

Характерно само название стихотворения: «Нагрянули».

Герой идет к людям, а люди уходят от него — кто удаляется, исчезая в пространстве, кто погружается в печальные мысли. Вот почему растут тоска, тревога, слышны «печальные звуки, которых не слышит никто».

Огромный заряд любви не находит применения в мире людей, его не на кого направить. Еще точнее: заряд этот направлен к людям, но не питается взаимным теплом, энергией добра, потому угрожает иссякнуть.

Критики по поводу подобных ситуаций у других авторов склонны обвинять обстоятельства. На наш взгляд, вину следует разделить, большая часть вины достанется лирическому герою. Он — дитя своего времени, несет в себе все его черты, и лучшие, и худшие. С худшими он находится в непримиримом конфликте, но победить их не может. Поэт чувствует отчужденность людей, но не может назвать причины:

Я чуток как поэт, 

Бессилен как философ.

Так сформировалось еще одно противоречие в душе лирического героя. Постоянное стремление к диалогу необходимо ему для жизни в настоящем, но идеал он ищет в прошлом, в истории Родины. Есть уже устоявшаяся традиция называть Николая Рубцова певцом прошлого, поэтизирующим чуть ли не патриархальную Русь. Как далеко это от истины! Если задается поэт вопросом: «Неужели бога нет?»—значит ли, что он богоискатель? В истории Родины поэт находит подлинную напряженность возвышенного существования, не ощущая ее в близкой ему реальности, потому что этический идеал поэта высок. Для того, чтобы жизнь была не «призрачной», не становилась прозябанием, необходима наполненность существования общественно значимым делом. Преодолевать сопротивление обстоятельств есть смысл лишь для народа, для правды, для взлета Родины. В обывательской жизни герой не видел возможности для такого мощного взлета, жить, «упираясь взглядом в свое корыто», не для Рубцова. На помощь, как идеал и критерий, как поучительный пример, приходят высшие моменты истории.

...Не в те ли годы 

Наш день, как будто у груди,

Был вскормлен образом свободы, 

Всегда мелькавшей впереди!

Настоящее, не выдерживая в лирике Рубцова проверки прошлым, и создает основу для трагического несовпадения лирического героя и жизни.

Да, герой Рубцова — герой трагедии. На его стороне есть особая правда: он хочет быть востребованным для великих дел. Но жизнь всегда сложнее предъявляемых ей требований. И во многом ее содержание зависит от людей. Герой и реальность, отрицая многое друг в друге, виноваты по-своему один перед другим, по-своему несправедливы. «Поэтому оправдано трагическое разрешение раскола, чем снимается односторонняя обособленность, не сумевшая влиться в гармонию». Так о подобных конфликтах судил Гегель. У героя Рубцова потребность в гармонии и целесообразности очень велика. Но его мысль, его воля не могут воплотиться в реальном деле. Особую краску в конфликт вносит и романтическая особенность мышления героя, его неуемная жажда всего и сейчас, терзания между «да» и «нет», порывистость. Натура его непостоянна, а требует он постоянства.

...Грустно до обиды 

У мух домашних на виду 

Послушно, как кариатиды, 

Стареть в сложившемся быту. 

Ведь я кричал,

  врываясь в споры, 

Что буду жить наверняка, 

Как мчат коней,

вонзая шпоры 

В их знойно-потные бока!

Так Рубцов писал в 1961 году, еще не отойдя от морской тематики очень далеко. Вот на чем «сломался» герой, и вот на чем вырос поэт: человек пришел в мир для труда и подвигов, но оказался не у дел. Больно и трудно говорить, но надо: в лирическом герое Рубцова есть те качества, которые позволяют отнести к нему слова М. Горького: «В недоброе старое время большие вопросы довольно часто ставились от скуки жизни...» Конечно, по отношению к рубцовскому герою сказать так — значит сказать слишком резко. Но доля истины есть. Позиция наблюдателя, как бы трагически она ни воспринималась героем, все же позиция тупиковая.

Где же есть диалог, где он возможен? Эта мысль мучит героя, заставляя обращаться уже не к людям, а к природе. Ее поэт воспринимает с пиитическим восторгом, напоминая есенинское: «Мир таинственный, мир мой древний». Природа полна красоты, может спасти человека:

Я так люблю осенний лес. 

Над ним сияние небес, 

Что я хотел бы превратиться 

Или в багряный тихий лист, 

Иль в дождевой веселый свист, 

Но, превратившись, возродиться 

И возвратиться в отчий дом, 

Чтобы однажды в доме том 

Перед дорогою большою 

Сказать: — Я был в лесу листом!

Сказать: — Я был в лесу дождем! 

Поверьте мне: я чист душою...

Но и в диалоге с природой не все оказывается благополучным. Один на один с природой герой может испытать не только восторг, но и ужас. Природа не только прекрасна, они еще и непонятна, у нее своя жизнь.

Мне лошадь встретилась в кустах. 

И вздрогнул я. А было поздно. 

В любой воде таился страх, 

В любом сарае сенокосном... 

Зачем она в такой глуши 

Явилась мне в такую пору? 

Мы были две живых души, 

Но неспособных к разговору. 

Мы были разных два лица, 

Хотя имели по два глаза, 

Мы жутко так, не до конца, 

Переглянулись по два раза...

Природа настраивает на размышления. Природа не принимает, не впускает героя в свое таинственное бытие:

Змея! Да, да! Болотная гадюка 

За мной все это время наблюдала 

И все ждала, шипя и извиваясь... 

Мираж пропал. Я весь похолодел. 

Я прочь пошел, дрожа от омерзенья, 

Но в этот миг, как туча, над болотом 

Взлетели с криком яростные птицы, 

Они так низко начали кружиться 

Над головой моею одинокой, 

Что стало мне опять не по себе...

И как бы ни надеялся лирический герой Рубцова на врачующие силы природы, человек, целиком вжившийся в нее, не становится качественно другим:

Я запомнил, как диво,

Тот лесной хуторок, 

Задремавший счастливо

Меж звериных дорог...

Там в избе деревянной,

Без претензий и льгот, 

Так, без газа, без ванной,

Добрый Филя живет.

Филя любит скотину,

Ест любую еду, 

Филя ходит в долину,

Филя дует в дуду!

Мир такой справедливый,

Даже нечего крыть... 

— Филя! Что молчаливый?

А о чем говорить?

Как часто приходится читать восторги по поводу жизни доброго Фили! Странно, однако, почему критики не замечают иронии Рубцова: ведь если первая строчка настраивает на возвышенный лад: «диво»— то «дуть в дуду» в русском языке имеет и негативный смысл. Но еще существеннее контраст названия «Добрый Филя» с отсутствием реальной человеческой отзывчивости: Филя молчит, как весь мир вокруг героя. Тогда в чем же его доброта? Диалог вновь не состоялся. Если молчание перед лицом природы и означает приобщение к высшей мудрости, однако подобное состояние существует для поддержания человека в его человеческих грудах. После свидания с природой очищенному красотой человеку «надо было жить и исполнять свои обязанности» Полное уединение, отрешенность от людей есть отказ от подлинной человечности. Недаром Филя живет на хуторе: остров, выключенный из времени, погруженный в дремоту...

Филя не может быть идеалом для Рубцова, он так же замкнут, как все вокруг. Поэта лишь захватила цельность, которой нет у его героя.

Объяснять драматический конфликт лирики Рубцова противоречиями между городом и селом стало нормой в большинстве статей. Стихотворение 1962 года «Грани» часто называют самоотчетом, где назван конфликт: «Меня же терзают грани меж городом и селом». Однако стихотворение, очень обычно для Рубцова, построено на несовпадении противоположных настроений. Точный ответ невозможен. В душе героя живет любовь и к городу, и к деревне. «Я вырос в хорошей деревне!.. Я выстрадал, как заразу, любовь к большим городам!.. Но хочется как-то сразу жить и в городе и в селе!» Интонация стихотворения скорее веселая, даже озорная.

А позже Рубцов все решительней станет подчеркивать конфликт именно с селом. Вот суровой зимой просится на ночлег человек (стихотворение последних лет «Неизвестный»): «Тупая какая-то бабка в упор сказала, к нему подступая: «Бродяга. Наверное, вор...» Гибнет странник, очень близкий своей сутью лирическому герою.

Он умер, снегами отпетый...

А люди вели разговор

Все тот же, узнавши об этом:

— Бродяга. Наверное, вор.

Тут уже поэту жаль странника, это поэт говорит о старухе: тупая. Непримиримый конфликт задел обе стороны.

Понятнее становятся слова самого Рубцова, сказанные в ответ на замечание, что его стихи полны покоя: «Что вы за поэты такие? О чем вы пишете и как? Клянетесь в любви, а сами равнодушны. Да-да, равнодушны. Оторвались от деревни и не пришли к городу. А у меня есть тема своя, данная от рождения, понятно! Я пишу о ней, как Лермонтов о Родине. И не лепите ко мне идиллии».

Ближе к концу — все звучнее мотивы ночи, осени, золотого сна, таинственных видений как прорывов в настоящее. Но в тишине чудится герою другая жизнь:

Словно слышится пение хора, 

Словно скачут на тройках гонцы, 

И в глуши задремавшего бора 

Все звенят и звенят бубенцы.

Отказ от общения невозможен — это нравственная смерть. Трагический конфликт углубляется. Единственным связующим звеном между героем и жизнью остается Родина, вернее, ее образ, очищенный от примесей случайного, от всего тяжелого и страшного, что в ней было. Родина явлена только в величии. Думается, уже сказано достаточно, чтобы назвать, наконец, Рубцова романтиком. Как это им свойственно, на первом плане в лирике Рубцова - эмоциональное воздействие на душу читателя, страсть, сложное взаимодействие противоречивых чувств, борение жизни и смерти, бунта и смирения. Поэтому противоречивы быстро сменяющие друг друга вихри эмоций. Говоря о В. Жуковском, исследователи подчеркивают предельную напряженность его художественного мира, неистовый полет, выраженные в стихии бури, «мятели и вьюги»: «Но для души смятенной был сладок бури вой». Удивительно совпадает с мироощущением Жуковского мироощущение Рубцова, который идет по жизни, «наслаждаясь ветром резким». Сближает эти имена не менее существенная задача выражать главным образом общечеловеческие чувства, минуя важную для реалиста социально-историческую конкретность.

Рубцов близок В. А. Жуковскому и стремлением выразить запредельное, невыразимое:

Остановившись в медленном пути, 

Смотрю, как день, играя, расцветает. 

Но даже здесь... чего-то не хватает... 

Недостает того, что не найти.

Как не найти погаснувшей звезды, 

Как никогда, бродя цветущей степью, 

Меж белых листьев и на белых стеблях 

Мне не найти зеленые цветы...

Как и поэтика романтиков, поэтика Рубцова тяготеет к примирению непримиримых начал, предпочитает становящееся и движущееся всему статичному. Рубцов любит явления текучие, их неспокойные колебания, их отражения одно в другом:

О, вид смиренный и родной! 

Березы, избы по буграм 

И, отраженный глубиной, 

Как сон столетний, божий храм.

Поэт активно использует слова-символы для обозначения состояния души: это осень, ветер, сон золотой, развалины собора...

Когда душа смятения полна 

Пророчеством великого виденья 

И в беспредельное унесена,— 

Спирается в груди болезненное чувство...

Это не Рубцов. Это В. Жуковский: стихотворение «Невыразимое». Даже интонационно перекликаются поэты.

Ю. Манн в свое время подчеркнул особую значимость дали для романтика. Стремление вдаль должно порождать встречное движение, сдвинуть с точки опоры неподвижное. Рубцовский герой принял на себя подвиг (сам смысл этого слова — подвиг — в продвижении, что так хорошо раскрыл Д. С. Лихачев в «Заметках о русском»): свой вечно живущий импульс движения передать миру: «Я буду скакать по полям задремавшей Отчизны». Одинокий странник взял на себя титанический труд: быть человеком историческим, творить историю, двигать время, приближать будущее. Однако результатом в такой ситуации, будет скорее неудача, возможен душевный надлом, так как, при всем уважении к человеку, исполняющему непосильную обязанность, следует помнить: одиночка мир не изменит.

Возможен ли подобный романтический конфликт в наше время? Ответить «нет»,  значит сказать, что мы живем вне противоречий, то есть не живем. И если поэт обозначил противоречие, оплатив собственной судьбой и свои, и чужие ошибки, сумел его сделать фактом нашего сознания—значит, он помог его преодолеть. Не лишне вспомнить, что в эстетике романтиков одно из первых мест занимала народность, «их собственное искусство характеризуется глубокой народностью» (В. Ванслов). Нельзя отрицать, что Рубцову свойственно то существенно общее, что характеризует романтизм в целом: неудовлетворенность окружающим, протест против всего негативного в жизни, мотивы одиночества, отъединенность от жизни, сочувствие душевному миру простых людей, романтизация природы и прошлого.

Причин тому много. Главная — небывало драматическая судьба нашего народа в XX веке: две страшные войны — гражданская и Великая Отечественная — отделены всего двадцатью годами. А в те двадцать лет вмещается еще многое и многое... После Великой Отечественной народ имел право на усталость, мог страдать своим сиротством. Недаром открытием в рубцовском «Русском огоньке» стал именно «сиротский смысл семейных фотографий».

Есть и другое существенное обстоятельство, о котором мы говорим сейчас в связи с решениями XXVII съезда КПСС, в связи с необходимостью изменить многое вокруг и в нас самих. Причины тому названы: долгое время Иван Африканович, старуха Анна не чувствовали себя хозяевами на своей земле. Требовалась только исполнительность. В таких условиях и теряет смысл многое, «без чего жить нельзя и что теперь вроде бы и ненужным стало». Так отчуждается работник от результатов своего труда, с него как бы снимается ответственность. 

Но причины «немоты», «затаенности» жизни не раскрываются герою Рубцова во всей полноте.

От диктатуры быта он устремляется в мир чистого, высшего бытия. Так все более обозначается крен в прямо противоположную сторону. Борются, как и положено в романтическом произведении, противоположности: быт и бытие. Он еще не понял, что выход иллюзорен, может привести в еще более безысходный тупик.

Лирический герой Рубцова терпит поражение: «Я повода оставил... Мне дороги нет». Лирика стала достоянием духовной жизни народа, вместила его многотрудный опыт, потому что Рубцов не изменил жажде идеала. А идеал его — великая история России, это народ, отстоявший свое право на бытие в величайших битвах. Поэтому так важна тема движения. Это говорит история, к ней пробивается герой, пробивается к одушевленному бытию. С ними связан тот простор, который безбрежен в мире Рубцова.

У лирического героя Н. Рубцова будущего нет, будущее есть у Родины. Недаром заклинает поэт на все времена:

Россия, Русь! Храни себя, храни!

И быть бы Рубцову болезненно горьким для нас, если б не гармония стиха, песенность его и зыбкость. Действительно, Рубцов не ужасает, хотя что может быть страшнее страданий души одинокого странника. Он не пугает, а покоряет, захватывает пленительной мелодикой, открывающей доброту и нежность. Несмотря ни на что, человек не ожесточился! Мягкие, скользящие переходы светотени, скрадывая очертания, глубоко прячут драму. Мягкая интонация соответствует внутренней мягкости героя, выявляет его человеческую ценность, нерастраченную душевность.

Во множестве статей проскальзывают фразы о его музыкальности. В. Кожинов верно замечает, что слова в стихах Рубцова как-то теряют свое значение, главное в них не сам образ, а то, что за ним стоит. Рубцов шел на это сознательно. Он умел писать и резко, рельефно, саркастически выпукло:

...Поэт, как волк, напьется натощак 

И неподвижно, словно на портрете, 

Все тяжелей сидит на табурете, 

И все молчит, не двигаясь никак.

Но Рубцов принципиально шел иным путем, усиливая чувство, сопереживание. Преобладание настроения роднит стихи поэта с музыкой, которая живет в сокровенной и замкнутой глубине чувства. Музыкальность, размытость образов — поэтический экспрессионизм — идут от специфического способа познания действительности; через ощущение и как ощущение («Чуток поэт, бессилен философ». Формула точная, данная самим художником).

Музыка Рубцова плавная, лишенная диссонансов, она упорно прячет трагедию за гармонической легкостью. Так в Рубцове проявляется очень национальное чувство стыдливости. Его земляк В. Белов сказал однажды об этом качестве русской литературы, что именно оно мешает талантливому человеку у нас активно заявить о себе. Рубцову неловко, неловко и его герою, так как в собственной отъединенности некого винить. Поэтому хотя бы стих должен быть гармоничным. Гармония создается стихом, вопреки негармоничности жизни, лишь иногда прорываются вскрикивания как тревожные сигналы беды:

...Нет, меня не порадует — что, ты! — 

Одинокая странствий звезда...

Вот замолкли  - и вновь сиротеет душа

  и природа 

Оттого, что—молчи!—так никто уж

  не выразит их!..

В конце творческого пути Рубцов стал жестче к герою. Кто знает, куда бы обратил он свой взгляд, как бы оценивал своего героя в дальнейшем. Ведь написал он:

Мы сваливать

не вправе

Вину свою на жизнь.

Кто едет,

  тот и правит,

Поехал, так держись!

Я повода оставил. 

Смотрю другим вослед. 

Сам ехал бы

    и правил, 

Да мне дороги нет...

Духовная биография лирического героя Рубцова проявляет опасность обособленного пути и в то же время обнажает трагическую сложность и нашего времени, и XX века в целом, и драму человеческого пути под давлением обстоятельств. Говоря же о современном состоянии нашего общества, мы называем своим именем то, что наши выдающиеся писатели почувствовали, увидели, познали: «ножницы» между личным и общим дали место индивидуализму, разобщенности, нецельности. Люди могут в такой атмосфере мельчать, в своей душе нести микроб болезни, от которой сами и страдают.

В лице Н. Рубцова мы имеем большого национального поэта, не патриархального лирика, а гражданина, который судьбой своей остро поставил вопрос о содержании нашей жизни, о ее наполненности. Мы должны помнить об этом из уважения к памяти человека, который оплатил все свои заблуждения и победы самой высокой ценой — ценой жизни.

---

Публикуется по журналу "Подъем" (1986, №10)