Если звезды зажигают...

Александр Михайлов

Николай Тряпкин какое-то время жил на севере, в Архангельске. Кропотливый лексический анализ помог бы выявить, что пребывание на севере не прошло бесследно для него. Но главное не в этом. Начинавший под влиянием предшественников, он сумел переплавить в своих стихах и густую, избыточную мрачноватую образность, и кольцовскую чуть горьковатую удаль, и есенинскую грусть по уходящей деревне. Вот на этом стыке доесенинской и есенинской традиций где-то сближаются Тряпкин и Рубцов. Обаяние есенинской «сельщины» никому еще из крестьянских поэтов не удавалось преодолеть так, чтобы она не оставила никаких следов в их творчестве. То же произошло и с Тряпкиным и с Рубцовым. Но Рубцов, пожалуй, больше обращен еще к доесенинской традиции.

После одной из журнальных публикаций много говорили о его стихотворении «Добрый Филя». В лексике стихотворения есть конкретные приметы нашего быта и нашего времени, но не только по форме, а и по духу своему оно показалось патриархальным, старозаветным. Дремлющий лесной хуторок, затерявшийся «меж звериных дорог», деревянная изба, «добрый Филя...». Все как в старой сказке.

Филя любит скотину,

  Ест любую еду,

Филя ходит в долину,

Филя дует в дуду!

 

Мир такой справедливый.

  Даже нечего крыть...

— Филя! Что молчаливый?

— А о чем говорить?

Ан нет, не сказка это. Такая скрыта боль за виноватой улыбкой, такая жалость к человеку, обойденному вниманием и любовью людской, что даже жутковато становится. Так же жутковато, как при прочтении «Осенних этюдов», где герой стихотворения понял, «что весь на свете ужас и отрава тебя тотчас открыто окружают, когда увидят вдруг, что ты один».

Одиночество на миру, наверное, самое тяжелое и невыносимое одиночество. Горькая участь его выпадает порою и добрым людям — не об этом ли хочет сказать Рубцов в стихотворении «Добрый Филя», не на это ли хочет обратить внимание?.. Да, стихотворение по строю своему как-то отдалено во времени от нас, не вписывается в атмосферу сегодняшнего дня. Но, может быть, это и пробуждает особый интерес к загадочному характеру «доброго Фили», может быть, эта старозаветность его и оттеняет всю неестественность такого отчуждения человека от общества?

После выхода его книг стало ясно, что Рубцов углубился в традицию не по инерции, что он шел к истокам через опыт Никитина, через опыт Кольцова, через опыт Некрасова. А иногда его тянуло к Пушкину и Тютчеву. Но вступая в тень великанов, молодой поэт все же шел своею тропинкой, торил ее терпеливо и уверенно.

Словарь Николая Рубцова не поражает ни архаикой, ни диалектными речениями. Правда, встретим мы здесь и «берестяную зыбку», и «горницу», и «погосты и молитвы». Избы, сени, амбары, поленницы, паромы, стога входят в его стихи органическими реалиями деревенского быта, так же как автомобили и сельскохозяйственные машины. Но по-настоящему опоэтизировать Рубцов сумел то, что связано с традициями, на чем уже есть отсвет поэзии благодаря его связи с седой стариной.

Нет, Рубцов не злоупотребляет «деревенской» лексикой, он разборчив к словам, не сорит ими, не мужиковствует, он блюдет достоинство сельского жителя, тороватого на слово и на выдумку, но любящего в этом искусстве иметь большой запас и пользоваться им без расточительства.

Деревенский колорит складывается в его стихах из характера поэтической речи, образного мышления, пропитанного духом сельской жизни. И в шестидесятые годы явственно сказалось это извечно живущее в поэтах крестьянской темы убеждение, которое высказал также и Рубцов:

В деревне виднее природа и люди.

Конечно, за всех говорить не берусь!

Виднее над полем при звездном салюте,

На чем поднималась великая Русь.

Высказал с полной убежденностью, с полным сознанием правоты. Собственно, вряд ли кто и станет оспаривать, что природа в деревне стоит ближе к людям. Сельские жители, люди крестьянского труда каждодневно общаются с природой и в этом трудном общении добывают себе хлеб насущный (спорной остается мысль о более наглядном выявлении человеческих качеств).

Природа их кормит, поит, обувает и одевает. Не отсюда ли такое почти ритуальное поклонение природе извечно живет в крестьянине, такое обожествление ее силы и мощи, не здесь ли истоки антропоморфизма в крестьянской психологии?..

Рубцов попадал в эту стихию естественно, без всякого внешнего усилия над собой. Так с детства он привык воспринимать природу, так он привык думать о ней:

И вдруг разгневается грозно,

Совсем как взрослый человек!

Как человек богоподобный,

Внушает в гибельной борьбе

Пускай не ужас допотопный.

Но поклонение себе!..

Строчка о «гибельной борьбе» в стихотворении Рубцова тоже имеет за собой опыт. Поэт родился и вырос на севере, в краю суровом, где дары природы достаются отнюдь не как дары, они поистине добываются в борьбе, в постоянном преодолении стихий. Натуре Рубцова ближе вот эта крестьянская традиция поклонения природе. Она унаследована им от предков.

Натуре Рубцова-поэта близка еще одна традиция: поклонение красоте природы. В его концепции природа является истоком всего прекрасного. Без понимания красоты природы, без любви к ней нельзя создать прекрасное в искусстве. Высказывается он на эту тему довольно определенно: «...разлюбив вот эту красоту, я не создам, наверное, другую...»

Восхищала Рубцова не какая-нибудь природная роскошь юга и даже не тихое благолепие средней России. Он бродил «по родному захолустью в тощих северных лесах» и там находил красоту, без которой жить нельзя. Только поэт может так смотреть на природу родного края и так запечатлеть ее, что кажется она действительно самой прекрасной и неповторимой.

Вторая книга стихов Николая Рубцова названа по одноименному стихотворению «Звезда полей», одному из лучших его стихотворений.

Звезда полей! В минуты потрясений

Я вспоминал, как тихо за холмом

Она горит над золотом осенним,

Она горит над зимним серебром.

И все-таки эта традиционная деталь поэтического пейзажа — звезда — оказывается не нейтральной в стихах Рубцова, она оказывается взошедшей для него.

Но только здесь, во мгле заледенелой,

Она восходит ярче и полней,

И счастлив я, пока на свете белом

Горит, горит звезда моих полей...

Его звезда, взошедшая во мгле заледенелой, на холодном и милом севере, звезда его полей светила поэту в жизни. Рубцов отвечал на вопрос, так или иначе стоящий перед всеми поэтами и романтиками и с обезоруживающей непосредственностью сформулированный Маяковским:

Послушайте!

Ведь, если звезды зажигают -

Значит — это кому-нибудь нужно?

Поэта делает поэтом чувство родины, как бы оно ни сказалось в его стихах, масштабно ли, крупно, в исторической перспективе, как, например, у Тарковского, как у многих других, или скромно и застенчиво, в радиусе деревенской околицы. Как и Николай Тряпкин, Рубцов не терял из виду околицы, она притягивает его, как бы он ни пытался прослыть этаким лихим мореходом, пропахшим мазутом, пропитанным солью и продутым морскими ветрами.

Недаром же возвращение в деревню сопровождается заглавием «На родину!». Восклицательный знак подтвержден в стихотворении «Я словно летел из неволи на отдых, на мед с молоком...». Это из морских-то плаваний... И куда?

Тихая моя родина!

Ивы, река, соловьи...

Какая же колдовская сила тянет человека туда, где деревенский погост, купол церкви, заросший травою, тина в озерце? Посмотреть, что изменилось?

Теперь в полях везде машины.

И не видать плохих кобыл.

И только вечный дух крушины

Все так же горек и уныл.

Рубцов видел эти изменения и отмечал их как-то уж слишком информационно. Вот так же шел к осознанию перемен от поэзии патриархальной селыцины Сергей Есенин. Обаяние есенинской поэзии заставило нас принять несколько казенные эпитеты в образном строе его стихов о Руси советской. В таком же эмоциональном ключе и Рубцовым подается, что «теперь в полях везде машины» и что уже нет «плохих кобыл». Но на сей раз это вторично.

Впрочем, Рубцов не повторяет приема или если повторяет, то находит иной эмоциональный контекст, ничем не напоминающий известные образцы.

Новый забор перед школою.

Тот же зеленый простор.

Словно ворона веселая,

Сяду опять на забор!

Поэзия узнавания мира — первого, детского, самого впечатляющего и непосредственного, подчиняющего своей власти на долгие годы, если не на всю жизнь,— связывала Рубцова с деревней, и уж когда он подходил к осознанию этого чувства, то решал сказать слова высокие, какие он не любитель повторять всуе.

С каждой избою и тучею,

С громом, готовым упасть,

Чувствую самую жгучую,

Самую смертную связь.

Поэт не обязан «объяснять» себя, но критики не без оснований стремятся найти объяснение тех или иных особенностей в самих же стихах. В освоении деревенской темы у Рубцова есть особенности, объяснение которым можно найти в стихотворении «Видение на холме». Впрочем, не только, конечно, в этом стихотворении, но в нем, может быть, более отчетливо сказано главное.

«Видение на холме» — взгляд на историю России, размышление о ее судьбе со времен Батыя. Здесь-то, в лирическом монологе, и раскрывается еще одна сторона характера, раскрывается патриотическое чувство.

А истоки его в истории народа, в его муках и страданиях, в битвах с врагами.

За все твои страдания и битвы

Люблю твою, Россия, старину,

Твои леса, погосты и молитвы,

Люблю твои избушки и цветы,

И небеса, горящие от зноя,

И шепот ив у омутной воды,

Люблю навек, до вечного покоя...

Это вот и есть одно из объяснений тому, что эмоциональный акцент в поэзии Рубцова поставлен на прошлом, на извечном, на том, что менее всего подвержено влиянию времени. Истоки силы, народного характера уходят в глубину веков. Поэт как будто боялся оторваться от этого корня, прочная сила которого испытана мечом и огнем. Ее и призывал он хранить вместе с волей и государственностью, напоминая о нашествии «иных времен татар и монгол» — гитлеровском нашествии.

Россия, Русь! Храни себя, храни!

Смотри, опять в леса твои и долы

Со всех сторон нагрянули они,

Иных времен татары и монголы.

Они несут на флагах черный крест,

Они крестами небо закрестили,

И не леса мне видятся окрест,

А лес крестов

   в окрестностях

  России.

Строгий устав поэтического письма, точная рифма (за исключением рифмы: закрестили — России) соответствуют теме размышления и еще больше подчеркивают ее значительность. Лишь некоторое щегольство инструментовки (крест — крестами — закрестили — окрест — крестов — в окрестностях), некоторая нарочитость ее действует отвлекающе.

Вообще же стихотворение написано в хорошей классической традиции, в полном уважении к красоте и гармонии устойчивой формы пятистопного ямба, и стоит, пожалуй, процитировать его концовку.

Кресты, кресты...

Я больше не могу!

Я резко отниму от глаз ладони

И вдруг увижу: смирно на лугу

Траву жуют стреноженные кони.

Заржут они — и где-то у осин

Подхватит эхо медленное ржанье,

И надо мной —

бессмертных звезд Руси,

Спокойных звезд безбрежное мерцанье...

Одна фраза из концовки стихотворения — «смирно на лугу траву жуют стреноженные кони»,— одно слово в контексте этой фразы — «смирно» (а не мирно!) на редкость точно и мягко, без назойливой стилизации, как это порою бывает, передает характер крестьянской речи и характер крестьянской психологии.

В чисто лирической миниатюре «Улетели листья», начинающейся в духе традиционных философских медитаций («Улетели листья с тополей — повторилась в мире неизбежность...»), в неожиданном сочетании, характерном, безусловно, для крестьянской речи, появляется слово «жалеть» («Не жалей ты листья, не жалей, а жалей любовь мою и нежность!»).

Совсем уже редкий пример в современной русской поэзии: Рубцов практикует прямую речь. Эта некрасовская традиция находила отклик у Есенина («Анна Снегина»), у Исаковского и Твардовского. В последние годы даже в поэме мы редко встречаем прямую речь героев. Лирика вытесняет эпос даже в крупных жанрах.

Диалог в стихотворении «Русский огонек» ведут герой его и женщина-крестьянка, вероятно, солдатская вдова, о чем говорит «сиротский смысл семейных фотографий». Вот этот диалог: «Скажи, родимый, будет ли война?» И я сказал: «Наверное, не будет».— «Дай бог, дай бог... Ведь всем не угодишь, а от раздора пользы не прибудет...» И вдруг опять: «Не будет, говоришь?» — «Нет, говорю, наверное, не будет».— «Дай бог, дай бог...»

Лексически диалог не напоминает стилизованные стандарты, он немногословен, скуп, он весь в подтексте, хотя как будто все, что надо, сказано. И психологически он точен. Возвращение к теме: «Не будет, говоришь?»— и повторенный вздох: «Дай бог, дай бог...»— много говорят о прошлой и настоящей жизни немолодой уже крестьянки, о ее заботах и думах.

В ответ на предложение денег за кров и пищу, она произносит очень характерную фразу: «Господь с тобой! Мы денег не берем». Это трогательно-наивное «мы» — о себе — выдает в ней крестьянку, ее строй речи, характер ее мышления.

Беглые наблюдения над некоторыми особенностями образного мышления и творческой манеры Николая Рубцова, вытекающими из его концепции жизни, могут навести на мысль, что поэт находился на том же пути познания характера, который оказался столь тернистым для Николая Тряпкина. Конечно, в дальнейшем путь этот если и мог бы быть повторен, то только по главным ориентирам, но не по верстовым столбам.

Один рецензент увидел достоинство Рубцова в том, что он не «принимает техническое чудо за поэтическое». «Воспевают, скажем, аэропорт,— теоретизирует рецензент по этому поводу,— не понимая, что это сооружение — всего-навсего быт современного человека и если имеет отношение к поэзии, то чисто декоративное» («Литературная Россия», 1967, № 39).

Ни к Рубцову, ни к кому-либо другому нельзя подходить с этим нищенским представлением о предмете поэзии. Оно демонстрирует пренебрежение к опыту предшественников и слепую привязанность к тому, что Маяковский называл реализмом «на подножном корму».

Не всем тем, кто сегодня тщится представлять в поэзии крестьянскую традицию, достает на это таланта и естественного ощущения себя сельским жителем. Для тех же, кто этими свойствами обладает в достатке, грядет пора более решительного, освещенного аналитической мыслью и исторической перспективой вторжения в жизнь современной деревни.


Публикуется по изданию: Михайлов А. Ритмы времени. М.. 1973

class="bottom-social">