Уже более или менее прочно утвердилось мнение, что Николай Рубцов был одним из самых значительных или даже самым значительным лирическим поэтом своего времени. Если еще совсем недавно это мнение разделяли только приверженцы так называемой тихой лирики (творчество поэта, впрочем, никак не укладывается в ее рамки), ныне о высокой ценности наследия Николая Рубцова говорят писатели и критики самых разных эстетических убеждений и пристрастий. Это ясно выразилось, например, уже в критической анкете, опубликованной в московском «Дне поэзии 1976».

Собственно литературная, так сказать, профессиональная деятельность Николая Рубцова длилась всего несколько лет (хотя он сочинял стихи с ранней юности), и он не успел обрести зрелость поэтического стиля. Нельзя умолчать о том, что его стихи далеко не всегда совершенны. В них нетрудно обнаружить неточные, случайные и даже неуклюжие строчки; но в стихах его нет и тени искусственности, фальши, сделанности. Лирике Николая Рубцова присуща единственная в своем роде творческая подлинность и проникновенность. Поэзия его исполнена живой жизни, она уходит своими корнями в глубины личностного и народного бытия.

Познакомился я с Николаем Рубцовым в конце 1962 или начале 1963 года, вскоре после того, как он поступил в Московский литературный институт. Ему было в то время 26— 27 лет, но он уже успел прожить трудную и непростую жизнь. Стихи его покорили меня сразу, но я—да и, насколько мне известно, все окружавшие Николая Рубцова люди — мало знал о его предшествующей судьбе. Собственно говоря, и поныне даже самые близкие друзья поэта имеют не очень ясные представления о его жизни.

Николай Рубцов легко соглашался прочитать или спеть— вернее, исполнить в сопровождении гармоники или гитары — свои стихи, но на житейские расспросы отвечал нехотя и односложно. И дело здесь, пожалуй, не в «скромности», которой обычно объясняют молчание о себе. Николай Рубцов, как я думаю, просто не придавал большого значения внешним обстоятельствам своего бытия, а духовная его жизнь глубоко и полно выражалась в стихах, которые он не таил ни от кого.

Но мы, конечно, хотим знать и биографию поэта.

Николай Михайлович Рубцов родился 5 января 1936 года в поселке Емецк на Северной Двине, расположенном в ста пятидесяти километрах выше Архангельска. О родителях его известно очень мало. По всей вероятности, они были вологжане, уроженцы Тотемского края, и в Емецк отца Николая Рубцова направили по служебным делам (он был политработником). В начале Отечественной войны семья была уже в родных местах.

Война разрушила все. Отец ушел на фронт, а мать заболела и умерла. Шестилетний Николай оказался в детском доме. Его отроческие годы прошли в детдоме села Никольского, стоящего на берегу реки Толшмы, правого притока Сухоны, среди диких лесов и болот. Это село и стало его малой родиной, вошедшей в его душу как изначальная основа.

Позднее, после долгих скитаний по миру, Николай Рубцов часто возвращался сюда и подолгу жил в Никольском. Во множестве стихов поэта с несомненностью проступает образ этого глухого уголка Северной Руси.

В 1950 году, окончив семилетнюю школу, Николай Рубцов переехал в древнюю Тотьму на Сухоне и поступил в лесотехнический техникум. Но, едва получив паспорт, он отправился в свои странствия. Был он еще слишком мал ростом и слаб. Добравшись до Архангельска, он долго добивался права стать моряком. Наконец, его взяли кочегаром на рыболовецкое судно. Более двух лет провел он на море, а затем его потянуло в большой город.

В начале 1955 года Николай Рубцов приехал в Ленинград и стал здесь рабочим на заводе. Через полгода подошло время призыва в армию, и ему снова пришлось вернуться на море.

Четыре года прослужил он на эсминце Северного флота. Николай Рубцов и раньше писал стихи, но теперь он становится членом литературного объединения при газете Северного флота «На страже Заполярья», и начиная с 1957 года его стихи печатаются в этой газете и в издаваемом ее сотрудниками альманахе «Полярное сияние».

Осенью 1959 года Николай Рубцов возвратился в Ленинград и поступил работать на знаменитый Кировский (б. Путиловский) завод. Здесь он участвует в работе литературного объединения при заводской газете «Кировец». В 1961 году несколько его стихотворений были опубликованы в изданном этим литературным объединением сборнике «Первая плавка», а также в газете «Вечерний Ленинград».

Николай Рубцов знакомится с молодыми поэтами Ленинграда, выступает на поэтических вечерах, пристально изучает русскую поэзию. Стихи становятся, его судьбой.

В 1962 году, окончив вечернюю школу рабочей молодежи, Николай Рубцов поступает в Литературный институт. В Москве он подружился с поэтами Анатолием Передреевым, Станиславом Куняевым, Владимиром Соколовым, которые во многом повлияли на него. В творчестве Николая Рубцова наступает решительный перелом. В августе 1964 года в журнале «Октябрь» были напечатаны пять его стихотворений, которые не только по-настоящему ввели его в литературу, но и бесспорно свидетельствовали, что Николай Рубцов — один из самых многообещающих поэтов[1].

В те годы мы часто с ним встречались (позднее он обосновался в Вологде). Он был безгранично предан поэзии. Он читал стихи Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Некрасова, Блока, Есенина с такой страстью и самозабвением, что эти ритмические речи представали как реальные события его собственной жизни, как его глубочайшие радости и страдания.

А когда Николай Рубцов пел — впрочем, это слово не годится; точнее будет говорить не о пении, а о действе — свои стихи — «В горнице моей светло...», «Я уеду из этой деревни...», «Потонула во тьме отдаленная пристань...» и другие — рождалось ощущение, что звучат не стихи, а вдруг вырвавшаяся из недр жизни стихия.

Николай Рубцов был далеко не простым человеком. В нем уживались самые, казалось бы, несовместимые черты — кротость, доброта, даже всеприятие и острая тревога, угрюмость, подчас даже злой гнев, — говоря короче, свет и тьма. Правда, непривлекательные свойства его души по-настоящему развязывало (что греха таить!) вино. Но Станислав Куняев в стихотворении «Памяти поэта» с полным правом обнажил эту сторону его натуры:

Он был поэт.

Как критики твердят,

Его стихи лучатся добрым светом,

Но тот, кто проникал в тяжелый взгляд,

Тот мог по праву

Усомниться в этом...

И все же Станислав Куняев погрешил бы против истины, если бы здесь и остановился. Следующая строфа восполняет сказанное:

В его прищуре открывалась мне 

Печаль по бесконечному раздолью, 

По безнадежно брошенной земле, 

Ну, словом, все, 

Что мы зовем любовью.

В самом деле: подлинная любовь не может исчерпываться благостностью и светом; тут уж скорее уместно слово «симпатия». Любовь, вероятно, немыслима без тревоги, горечи, боли, темного беспокойства, о котором с необходимостью говорится и в приведенных стихах:

...этот взгляд, 

Ни разу не терявший беспокойства...

Николай Рубцов жил трудно, даже мучительно трудно. Я говорю о его внутренней, духовной жизни, хотя и внешние условия его быта складывались тогда нелегко.

В 1964 году за ряд прегрешений он был переведен на заочное отделение Литературного института, что означало для него потерю постоянного пристанища и средств к существованию — пусть и очень скромных, но регулярно получаемых. Печатались его стихи весьма редко.

Правда, по мере роста его литературного признания положение улучшалось. В 1967 году по инициативе Егора Исаева была издана книга Николая Рубцова «Звезда полей»[2], которая сразу поставила его в первый ряд современной поэзии, хотя это и понимали тогда немногие. Через два года в Вологде был издан сборник «Душа хранит», в 1970 году появляется новая московская книга «Сосен шум» и готовится к изданию своего рода итоговый сборник «Зеленые цветы», вышедший в свет, увы, уже после гибели поэта. Книги Николая Рубцова вызвали ряд очень сочувственных, подчас даже восторженных откликов в критике. Его признание постоянно росло и расширялось. Кроме того, он, наконец, обрел свой дом в столице его родной вологодской земли. Его поддерживали здесь друзья и соратники по литературе — Виктор Астафьев, Василий Белов, Виктор Коротаев, Василий Оботуров, Александр Романов. Вологда с ее людьми и домами, деревьями и храмами, рекой и пароходами вошла как любимый город в его стихи последних лет.

Но, как уже говорилось, внешние обстоятельства жизни не имели для Николая Рубцова существенного значения и, конечно, не могли снять или хотя бы ослабить противоречия, владевшие его душой. И нет сомнения, что гибель его не была случайной. В целом ряде стихотворений с полной ясностью выразилось доступное немногим истинным поэтам, остро ощущающим ритм своего бытия, предчувствие близкой смерти.

Он даже точно предсказал в одном из последних стихотворений:

Я умру в крещенские морозы...

В морозную крещенскую ночь, 19 января 1971 года Николай Рубцов во время тяжкой ссоры был убит женщиной, которую собирался назвать женой,

Похоронили его на новом кладбище за городской чертой, хотя он вполне заслужил быть погребенным в более достойном месте. Через несколько лет после гибели поэта его именем назвали одну из вологодских улиц.

Земляк Николая Рубцова, известный советский писатель Сергей Викулов сказал недавно очень важные слова о поэте:

«Читая Николая Рубцова, невольно думаешь, как мог на такой скудной почве, на заглохшем и невспаханном поле, да еще под затянувшееся ненастье, вырасти и вызреть такой удивительный колос, каким предстает перед нами его поэзия. Или уж талант и в самом деле — неумирающее семя, способное прорасти даже и под тяжелым камнем трудной судьбы и, сдвинув его, пробиться на свет... Жизнь, кажется, сделала все, чтобы убить зернышко его дарования еще до того, как оно даст росток».

Слова сказаны резкие, но истинные. Необходимо только добавить, что Николай Рубцов уже в начале своего пути стремился не просто «пробиться на свет», но подняться к самым высотам поэтического творчества. Это открыто выразилось хотя бы вот в этих ранних—пусть наивных—его строках о намерении «продолжить книгою Рубцова» поэзию Тютчева и Фета. И он в самом деле смог это совершить,—несмотря на столь «скудную почву», «заглохшее и невспаханное поле»... Творческая победа Николая Рубцова поистине поражает воображение.

Мне могут возразить, что читателю нет дела до трудностей пути поэта, что читателя интересуют плоды творчества, а не скрытая под ними, в них сила преодоления. Однако поэзия говорит нам, нашей душе гораздо больше, чем мы это отчетливо осознаем. Каждый, кто вжился в поэзию Николая Рубцова, без сомнения, чувствует ту чудодейственную силу преодоления, которая в ней воплощена. «Жизнь, кажется, сделала все, чтобы убить...» — а поэт победно взлетает в высоту. Я начал эту статью с замечаний о несовершенстве рубцовского стиля. Но речь шла, в сущности, о следах, оттисках того прямо-таки невероятного сопротивления, которое преодолевал поэт. Николай Рубцов неопровержимо доказал, что даже в самых тяжких обстоятельствах не умирало все то, что выразила великая русская поэзия. И может быть, именно потому так бесконечно дорого нам его творческое наследие.

В поэтическом наследии Николая Рубцова вполне отчетливо различаются ранние (до 1962 года) и зрелые стихи. Но— и это очень характерно—самые ранние стихи поэта ближе к его зрелой лирике, чем к стихам 1957—1962 годов. Этот однотомник открывают четыре юношеских стихотворения—«Деревенские ночи», «Первый снег», «Березы», «Воспоминание», — в которых запечатлелся, так сказать, изначальный слог Рубцова.

Затем начался период поисков; поэт испытал разного рода влияния и воздействия. Однако, достигнув зрелости, Николай Рубцов как бы вернулся—разумеется, на более высоком уровне—к тому, с чего он начал. Это, по-видимому, закономерность развития поэта вообще, хотя далеко не все достигают конечной цели и остаются во власти посторонних влияний.

М. М. Пришвин писал еще в 1920-х годах: «Несомненно, что, как человек <родится> сам с собой, так и писатель родится со своим слогом. Но необходимо, однако, изломать этот природный стиль совершенно, чтобы потом он возродился, преображенный культурой, и сделался собственным стилем, а не просто слогом». Можно бы наглядно показать, что именно такой путь прошли и Пушкин, и Блок, и Есенин.

В 1957 году (именно к этому времени относится соприкосновение Николая Рубцова с литературой) поэт отходит от своего «природного» слога. И его стихи вплоть да 1962 года резко отличаются от позднейших, зрелых произведений, которые мы воспринимаем как собственно «рубцовские».

Стихи, написанные в период исканий,—вернее, лучшие из них, — по-своему интересны и значительны. Они, без сомнения, тесно связаны с характерной поэтической атмосферой конца 1950—начала 1960 годов, которые обычно называют «порой эстрады».

В газете «Вологодский комсомолец» (от 29 августа 1976 года) были опубликованы воспоминания литератора Бориса Тайгина, рассказывающего, в частности, о поэтическом вечере, состоявшемся 24 января 1962 года в ленинградском Доме писателей. На этом вечере с успехом выступил Рубцов. Все стихи его, пишет Б. Тайгин, сбыли насквозь пропитаны необычным юмором: одновременно и веселым, и мрачным... Каждый прочитанный стих непременно сопровождался шумными аплодисментами, смехом, выкриками с мест: «Вот дает!», «Читай еще, парень!» и тому подобными. Ему долго не давали уйти со сцены, хотя регламент выступления давно кончился...»

Стихи такого рода, как бы специально предназначенные для исполнения с эстрады, вошли в первый раздел нашей книги—«Волны и скалы». Это название рукописного сборника, который составил сам Николай Рубцов летом 1962 года. Ценитель его стихов, Борис Тайгин оформил этот сборник в виде книжечки, вручную «напечатав» его типографскими литерами в одном экземпляре. Николай Рубцов неоднократно разыгрывал своих однокашников по Литературному институту, которые верили, что книжка «Волны и скалы» в самом деле напечатана в типографии. Часть этих стихотворений публикуется в данной книге под тем же общим заголовком «Волны и скалы»[3]. Нетрудно предположить, что на том вечере в Доме писателей Николай Рубцов вызвал восторг слушателей такими стихами, как «Старпомы ждут своих матросов...», «Я весь в мазуте, весь в тавоте...», «Дышу натруженно, как помпа...», «Ничего не стану делать...», «Эх, коня да удаль азиата...», «Мой чинный двор зажат в заборах...» и т. п. Они были вполне в духе времени.

Но, как бы переступив через свою первую—пусть и не опубликованную—книгу, Николай Рубцов в 1962 году решительно меняет свои темы и стиль, несмотря на то что в тогдашней ситуации его новая (а на самом деле возвращающаяся к изначальному) поэзия явно не могла принести ему сколько-нибудь широкого признания.

Зрелые стихотворения Николая Рубцова отмечены печатью подлинной народности и человечности. Здесь необходима оговорка «подлинной», ибо пишется масса стихов, которые лишь претендуют на народность и человечность. В таких стихах много говорится о народе, его истории, рисуются картины русской природы и т. п. Но все это остается лишь внешней темой. Между тем поэзия Рубцова не просто говорит нечто «о народе», (а также об истории и природе); в ней как бы говорят сами народ, история, природа. Их естественные «голоса» звучат в голосе поэта.

Так же неподдельна и органична человечность поэзии Николая Рубцова. Он не умиляется со стороны другим человеком, наслаждаясь этим своим умилением (что столь часто бывает в стихах, претендующих на человечность!), но дает ему войти в стих с его собственной правдой. Это особенно ясно отразилось в тех произведениях, где образ другого человека предстает прямо и непосредственно, — «Русский огонек», «На ночлеге», «Добрый Филя», «В дороге», «Конец» и др. Но это характерно и для поэзии Рубцова в целом.

Замечательны и стихи Николая Рубцова о животных и птицах: «Вечернее происшествие», «Журавли»  и цикл детских— хотя отнюдь не только детских — коротких стихотворений «Про зайца», «Медведь», «Коза», «Ворона», «Ласточка», «Воробей». Здесь как будто впрямь звучат «голоса» этих бессловесных героев.

Поэзия Николая Рубцова по-своему очень сложна и богата смыслом, который не раскроешь на нескольких страницах. Я попытался сделать это в книжке «Николай Рубцов» (М., Сов. Россия, 1976). Здесь же скажу о том, что представляется мне наиболее ценным в творчестве Николая Рубцова.

Самый, пожалуй, неоспоримый признак истинной поэзии— ее способность вызывать ощущение самородности, нерукотворности, безначальности стиха; мнится, что стихи эти никто не создавал, что поэт только извлек их из вечной жизни родного слова, где они всегда, — хотя и скрыто, тайно, — пребывали. Толстой оказал об одной пушкинской рифме, то есть о наиболее «искусственном» элементе поэзии: «Кажется, эта рифма так и существовала от века». И это, конечно, свойство, характерное не только для пушкинской поэзии, но и для подлинной поэзии вообще. Лучшие стихи Николая Рубцова обладают этим редким свойством. Когда читаешь его стихи о журавлях:

...Вот летят, вот летят... Отворите скорее ворота! 

Выходите скорей, чтоб взглянуть на высоких своих! 

Вот замолкли—и вновь сиротеют душа и природа 

Оттого, что — молчи! — так никто уж не выразит их... —

как-то трудно представить себе, что еще лет двадцать назад эти строки не существовали.

Все, кто слышал стихотворения Николая Рубцова в его собственном исполнении, вероятно, помнят, как, увлекаясь чтением, поэт сопровождал его характерными движениями рук, похожими на жесты дирижера или руководителя хора. Он словно управлял слышимой только ему звучащей стихией, которая жила где-то вне его, — то ли в недрах родной речи, то ли в завываниях ветра и лесном шуме Вологодчины, то ли в создаваемой веками музыке народной души, музыке, которая существует и тогда, когда никто не поет.

Замечательно, что Николай Рубцов не раз открыто сказал об этой своей способности, своем призвании слышать живущее в глубинах бытия полное смысла звучание:

...И пенья нет, но ясно слышу я 

Незримых певчих пенье хоровое... 

...О ветер, ветер! Как стонет в уши! 

Как выражает живую душу! 

Что сам не можешь, то может ветер 

Сказать о жизни на целом свете... 

...Спасибо, ветер! Я слышу, слышу!.. 

...Словно слышится пение хора, 

Словно скачут на тройках гонцы, 

И в глуши задремавшего бора 

Все звенят и звенят бубенцы...

И, наконец, как своего рода обобщение,—строки о Поэзии:

...Звенит — ее не остановишь! 

А замолчит — напрасно стонешь, 

Она незрима и вольна. 

Прославит нас или унизит, 

Но все равно возьмет свое! 

И не она от нас зависит, 

А мы зависим от нее...

Только на этих путях рождается подлинная поэзия,—о чем и сказал Александр Блок в своем творческом завещании, речи «О назначении поэта»: «На бездонных глубинах... недоступных для государства и общества, созданных цивилизацией,—катятся звуковые волны... Первое дело, которое требует от поэта его служение—...поднять внешние покровы... приобщиться... к безначальной стихии, катящей звуковые волны.

Таинственное дело совершилось: покров снят, глубина открыта, звук принят в душу. Второе требование Аполлона заключается в том, чтобы поднятый из глубины... звук был заключен в прочную и осязательную форму слова; звуки и слова должны образовать единую гармонию».

Предельно кратко, но точно сказал, в сущности, о том же самом Есенин, заметив, что он не «поэт для чего-то», а «поэт от чего-то». Только «зависимость» от «безначальной стихии», звук которой поэт принимает в душу, способна породить истинную поэзию. («О чем писать? На то не наша воля!»—так начал одно из стихотворений Николай Рубцов.)

Конечно, необходимо еще заключить звук в «прочную и осязательную форму слова», а это далеко не всегда удается. Но даже безусловная власть над словом не создаст ничего действительно ценного, если поэт не слышит и не понимает пенье незримых певчих, звон листвы, стон ветра, если он не способен принять в свою душу звук и смысл журавлиного рыданья, о котором Николай Рубцов сказал в уже упоминавшемся стихотворении:

...Широко на Руси машут птицам согласные руки. 

И забытость болот, и утраты знобящих полей— 

Это выразят все, как сказанье, небесные звуки, 

Далеко разгласит улетающий плач журавлей...

Подавляющее большинство пишущих стихи делает это «для чего-то», формируя из своих—неизбежно ограниченных—впечатлений, мыслей и чувств соответствующую заданию стихотворную реальность.

Между тем в поэзии Николая Рубцова есть отблеск безграничности, ибо у него был дар всем существом слышать ту звучащую стихию, которая несоизмеримо больше и его и любого из нас, — стихию народа, природы, Вселенной. Поэт стремился внести в литературу не самого себя, а то высшее и глубинное, что ему открывалось.

Обо всем этом хорошо сказал критик Михаил Лобанов: «Свое отношение к поэзии Николай Рубцов выразил словами: «И не она от нас зависит, а мы зависим от нее». Он задает вопрос простой и значительный: «Скажите, знаете ли вы О вьюгах что-нибудь такое: Кто может их заставить выть? Кто может их остановить, Когда захочется покоя?»

От того, как ответить на этот немудреный вопрос... зависит, собственно, судьба поэзии... Можно добиться того, чтобы отключать или включать вьюгу—для большего комфорта. И не чувствуем ли мы тотчас же, как сами отключились от чего-то необъятного, свободного, заполняющего нас и выводящего в стихию?.. Порвалась связь с самим представлением о бесконечном, без чего не может быть и глубокого смысла конечного... Что-то «жгучее, смертное» есть и в связи поэта с самой природой, ветром, вьюгой, вызывающими в его душе отклик чувств мирных, тревожных, вплоть до трагических предчувствий...

Для Николая Рубцова было характерно такое самоуглубление, так же, как от «звезды полей», от красоты родной земли он шел к вифлеемской звезде, к нравственным ценностям...

Объемность образа и поэтической мысли невозможна при сугубо эмпирическом миросозерцании, она требует прорыва в глубины природы и духа».

Высокие слова о поэзии Николая Рубцова отнюдь не означают, — повторяю, — что в его стихах все вполне совершенно, все достигло, по слову Блока, гармонии звука и слова стихов (характерно, что и Михаил Лобанов счел необходимым упомянуть о недостаточной «грации» отдельных строф поэта). За свою короткую и очень трудную жизнь Николай Рубцов не смог обрести той творческой зрелости, которая была бы достойна его исключительно высокого дара. Но все это отступает, все это забывается перед безусловной подлинностью его поэтического мироощущения, перед самородностью его слова и ритма.

---

Публикуется по изданию: Н.Рубцов. Стихотворения. М., Сов. Россия, 1983 г.