Лирический роман в поэзии Н.М. Рубцова

Александр КИРОВ

продолжение, см.

2.6.  Темы художественного познания и судьбы художника в КС «Зелёные цветы (1971).

Посмертная КС «Зелёные цветы», подготовленная к печати ещё самим Н. Рубцовым, пожалуй, наиболее элегичная. Мотив прощальной осенней грусти буквально кочует из стихотворения в стихотворение. В финале стихотворения «Осень! Летит по дорогам…» звучит тоска по чистой весёлой зиме, но доминантой книги так и останется строка: «Всё движется к тёмному устью…» (123; 55).

Книга демонстрирует следующий порядок развёртывания эпического сюжета: воспоминания детства: смерть отца, матери, вставная новелла о встрече с волками («Берёзы», «Памятный случай») – любовная дилемма («Зачем?», «Свидание») – встреча с гибнущим от пьянства поэтом («В гостях») – посещение деревни  Ферапонтово («Ферапонтово») –  опасный недуг, предчувствие скорой смерти («Под ветвями больничных берёз»).

Если КС «Сосен шум» является утверждением возможности диалога между человеком и вечностью, то «Зелёные цветы» представляет собой размышление о границах этой возможности и подтверждает рассуждения самим характером художественной реальности.

Наиболее полно философское мироощущение Н. Рубцова выразилось в стихотворении «Зелёные цветы». «Само название актуализирует мотив поиска лирическим героем недостижимого идеала красоты и гармонии» (123; 55).

Первые две строфы стихотворения, давшего начало книге – это словно эпилог ранее начатого рассказа о судьбе лирического героя и его времени, который суммирует, тезирует итоги его ранних исканий: «Светлеет грусть, когда цветут цветы, когда брожу я многоцветным лугом один или с хорошим верным другом, который сам не терпит суеты. За нами шум и пыльные хвосты – всё улеглось! Одно осталось ясно – что мир устроен грозно и прекрасно, что легче там, где поле и цветы…»

Несовершенство бытия автор видит в невозможности его номинализации, вербального выражения его идеи и одновременно – совершенства, установления полной гармонии взаимодействия человека и мира, достижения первым состояния счастья: «Остановившись в медленном пути, смотрю, как день, играя, расцветает. Но даже здесь… чего-то не хватает… недостаёт того, что не найти…». Поэт воплощает эту ситуацию в романтическом образе неведомого цветка, образуя сопоставительный ряд по отношению к ситуации невозможности исчерпывающего решения вечных проблем жизни и искусства.

Образность в данном случае не становится самоцелью – она персонифицирует природу, наделяя её идеей несовершенства и устанавливает аллегорическое сходство мира природы и человеческой души. Два ярких и оригинальных символа недостижимости счастья («погаснувшая звезда», «зелёные цветы») усиливают друг друга и создают кульминационный накал трагического чувства лирического героя. Так на протяжении стихотворения от настроения умиротворённой грусти автор переходит к теме тревожного и мучительного поиска смысла жизни. Многоточия в двух последних строфах стихотворения актуализируют ощущение недосказанного. «Цветы» - устойчивый символ в творчестве Рубцова. «Традиционно цветы символизируют жизнь, зелёный – цвет молодости и обновления. Следовательно, символическое содержание образа зелёный цветов соотносится с темой недоступного движения времени, с тоской по безвозвратно утерянной молодости и любви» (123; 56).

Центральными в КС  являются стихотворения «Тайна», «Ферапонтово», «Брал человек…», «Последняя осень», «Венера», «О чём писать». Их общая установка обозначена в программном стихотворении «Зелёные цветы», давшем начало КС и опубликованном поначалу в «Душа хранит»: «Как не найти погаснувшей звезды, как никогда, бродя цветущей степью, меж белых листьев и на белых стеблях мне не найти зелёные цветы…»

Главной темой в обозначенных элегиях является тема познания, центральным образом – образ поэта-философа, основным лирическим сюжетом – попытка познать непознаваемое, постичь непостижимое: «Этот месяц горит не случайно на дремотной своей высоте, есть какая-то жгучая тайна в этой русской ночной красоте!..» («Тайна»).

«Новые» лирические персонажи поэтического романа здесь – люди-легенды, ценой жизни или самоотречения постигшие эту истину: святой Ферапонт («Ферапонтово»), Сергей Есенин («Последняя осень»). Они соединяют реальный мир и запредельное: «Одна у нас в деревне мглистой соседка дряхлая жива, и на лице её землистом растёт какая-то трава…» («Уже деревня вся в тени…»)

Попытка лирического героя постичь абсолютную истину обречена на неудачу – он может лишь максимально приблизиться к гармоническому идеалу: «Но Венеры играющий свет засиял при своём приближенье, так, что бросился в воду поэт и уплыл за её отраженьем…» («Венера»). Этим объясняется алогизм его поведения («Свидание», «Оттепель», «Зачем?»), горечь и негатив в оценке собственной судьбы («Судьба», «У размытой дороги»). Отказавшись во имя высшей истины от земного счастья, лирический герой чувствует свою ограниченность и в постижении этой истины: «И думал я: «Какой же ты поэт, когда среди дряхлеющего пира слышна всё реже гаснущая лира, и странный шум ей слышится в ответ?» («В гостях»).

Наиболее ярким в этом плане произведением, рассказывающим о переломном мо­менте в жизни лирического героя, является стихотворение «В гостях». Оно представляет собой лирическую драму в трех действиях со вступ­лением и эпилогом.

Прологом служит первые две строфы стихотворения. Здесь представлено неясное ви­дение лирического повествователя – призрак Ф.М. Достоевского, величайшего гуманиста и мыслителя: «Трущобный двор. Фигура на углу. Мерещится, что это Достоевский…» «В стихотворении «В гостях» перед нами город, который давит, город, который сам является действующим лицом, он персонифицирован, что сближает его с Петербургом Ф. Достоевского. Эта связь подчёркивается цветовой гаммой, характерной для пейзажей Достоевского: сочетанием серого и жёлтого; нелепыми, неуклюжими формами интерьеров» (123; 82). Стихия, далее врывающаяся в художественный мир лирической драмы и символичная историческим катаклизмам двадцатого века, изгоняет видение из восприятия лирического героя. Этот образ воплощает собой ликование разрушительного, дьявольского начала природы: «Гранитным громом грянуло с небес! В безлюдный двор ворвался ветер резкий, и видел я, как вздрогнул Достоевский, как тяжело ссутулился, исчез…»

Интерпретация Н. Рубцовым личности Ф.М. Достоевского как идеи, оправдывающей человеческое страдание, обозначена в следующей строфе: «Не может быть, чтоб это был не он! Как без него представить эти тени, и жёлтый свет, и грязные ступени, и гром, и стены с четырёх сторон!»

В третьей строфе происходит встреча лирического повествователя персонажем (поэтом), в образе которого угадываются черты личности Н. Рубцова.

Это представитель «трущоб Петербурга», обобщённую характеристику которых автор даёт в следующей строфе: «Куда, меня, беднягу, занесло! Таких картин вы сроду не видали, такие сны над вами не витали, и да минует вас такое зло!..» Это и есть основной мотив стихотворения – своего рода оберег, предостережение, адресо­ванное автором, в первую очередь, самому себе. Слишком уж правдоподобно и психологически точно обрисован образ находящегося в состоянии глубочайшего духовного кризиса поэта, чтобы быть художественным вымыслом.

Следующая часть стихотворения (деление на части обусловлено строфикой и пунктуационно)  — своеобразная алкогольная мениппея, злой балаган, в котором высмеивается и губится все человеческое, творческое: «И всё торчит. В дверях торчит сосед! Торчат за ним разбуженные тётки! Торчат слова! Торчит бутылка водки! Торчит в окне безрадостный рассвет!..»  Нагнетающее повторение неуместного в литературной речи глагола «торчит» и стилистически неоправданный, ошибочный повтор существительного «крик» создают атмосферу дисгармонии и истерии в описании быта «поэтической богемы»: «Но все они опутаны всерьёз какой-то общей нервною системой, - случайный крик, раздавшись над богемой, доводит всех до крика и до слёз!..»

Лирический повествователь выражает свою позицию по отношению к проис­ходящему: И думал я: «Какой же ты поэт, когда среди бессмысленного пира слышна все реже гаснущая лира и страшный шум ей слышится в ответ?..»

Анафора «опять» и существительные «дождь», «туман», «озноб», создающие физиологическую метафору «кризис» - «запой»,  характеризуют время протекания кризисного состояния обитателей трущобы как постоянное.

Заключительные строки стихотворения выглядят печальным следствием мениппеи и одновременно приговором псевдопоэту-пьянице, сгоревшему «среди бессмысленного пира».

Внимательное прочтение стихотворения позволяет отметить двойственный характер повествователя, который в контексте сиротской судьбы Н. Рубцова не может вызвать симпатии и резко отделяется от личности автора. Это своего рода «благоразумный судья», выносящий приговор людям, душам, о природе которых он ничего не знает. Скорее всего, здесь мы имеем дело с двойничеством формы авторского сознания, когда в художественном произведении (эпичес­ком, лирическом или драматическом) одним из образов (в данном случае лирическим повествователем) является персонаж отрицательный с точки зрения эсте­тических взглядов самого автора произведения. В качестве аналогии здесь можно упомянуть «проницательного читателя» из романа Н.Г. Чернышев­ского «Что делать?». Образ же лирического персонажа трансформируется в  лирического героя с его истинной функцией – выражать биографические, мировоззренческие черты личности автора, собственно его мироощущение. Подобное двойничество оправдано сразу с двух точек зрения. Во-первых, автор не мог столь открыто выражать свои политические, эстетические, художественные взгляды, если принимать во внимание, что данный вариант стихотворения был закончен в 1962 году. Во-вторых, подобный тип лирического сюжета и разработки образа лирического героя, создавая «эзоповский язык» произведения, усиливает его сатирическое начало. Форма лирического повествования (от первого лица, не являющегося ни в эстетическом, ни в гуманистическом плане персонажем положительным) подчёркивает всю полноту жестокости и лицемерия, скрывавшихся под маской благоразумия официальной доктрины.

В стихотворении отчетливо прослеживается мотив предательства. Уже во вступлении появляющаяся и исчезающая тень Достоевского вызывает ассоциации с тенью отца Гамлета из одноимённой трагедии В. Шекспира. По­эт изгоняется из лицемерного общества «благоразумных людей», каждый из которых повинен в сокрытии преступления – убийства Музы, как был приговорён к заключению и ссылке Ф.М. Достоев­ский, как изгонялись его герои. Призрак гения, тяжело ссутулившись, печально исчезает из мира, по­правшего светлые идеи творчества, извратившего само понимание его природы.

Возвращение в реальный мир из мира запредельного, пусть и не в полной мере доступного лирическому герою, всё более тяготит его: «После всё утихло. Рассвело. Свет зари скользил по белым склонам. Я пришёл, измученный, в село, и друзья спросили удивлённо: - Что случилось? Ты не заболел? – Ничего, - ответил я устало, - просто лес качался и шумел, и дорогу снегом заметало…» («Памятный случай»). Стремление к исчерпывающим формулировкам познанного уступает место эпическому характеру его воплощения («Осень! Летит по дорогам…», «Берёзы», «На озере», «Сентябрь»).

Для понимания элегии «Берёзы» следует вспомнить, в первую очередь, основные характеристики лирического героя, сформировавшиеся к этому периоду: чувство единения с родиной, отождествление личного и национального, личной судьбы и русской истории; чёткое, осознанное предчувствие скорой смерти; полная житейская неустроенность, бесприютность, чувство одиночества; осознание себя как окончательно сформировавшегося поэта.

Логически произведение распадается на две части, каждая из которых характеризуется особой пространственно-временной организацией, типом лирического сюжета, местом в общей композиции.

Доминирующий мотив проявляется уже в первой – размышлении героя о жизни, собственной и национальной судьбе. Особенно отчетливо он звучит в первой, второй и пятой строфах. Эта часть стихотворения характеризуется отсутствием повествовательного сюжета, который уступает место рассуждению. Действие происходит в настоящем и будущем времени, что выражается формами времени глаголов «люблю», «шумят», «падают» (настоящее время), «очнётся», «отзовется», «станет» (будущее простое время). В композиции стихотворения эти строфы занимают ключевое место, раскрывая авторскую концепцию отношений человек  —  родина.

Вторая часть включает в себя третью и четвёртую строфы. Она характеризуется преимущественно повествовательной интонацией: «Ведь шумит такая же береза над могилой матери моей...»; «На войне отца убила пуля…».

 Действие второй части происходит в прошедшем времени. Это, как и в первой части, выражается соответствующими формами глагола: «убила», «шумел» (прошедшее время), «побеждает», «шумит» (настоящее время в значении про­шедшего – в данном контексте), «дунет» (будущее простое время в значении настоящего – с учётом того же контекста). В плане композиции вторая часть – основа, фундамент, на котором вырастает авторское мировоззрение и миро­понимание, раскрытые наиболее полно и конкретно в пятой строфе стихотворе­ния.

Интересна композиция произведения в целом. Это «стихотворение в стихотворении». Н. Рубцов в первой и второй строфах показывает свое понимание про­блемы человек – родина, в третьей и четвёртой демонстрирует, на какой почве это понимание «вырастает», в пятой строфе, по сути дела, повторяет первую, усиливая тем самым главный мотив стихотворения: светлое, элегическое, хотя и не ли­шенное трагизма, чувство человека, прожившего честную и трудную жизнь.

Первые две строфы создают наряду с основным мотивом – чувством глубокой сердечной печали – ещё и чувство единения лирического героя с русской природой: «Станет как-то радостно и больно, словно кто-то шепчет о любви». В связи с этим описываемое в третьей и четвёртой строфе мы рассматриваем уже не как судьбу отдельного человека, потерявшего мать, отца, а как проявление национальной судьбы.

Частотность образа березы в творчестве Н. Рубцова позволяет говорить о нем как об образе-символе. В связи с этим имеет смысл рассмотреть его семантическую базу. Легче всего это сделать через анализ-сопоставление рифмующихся слов: «берёзы» — «слезы», «берёза» — «проза», «невольно» – «больно», «в крови» – «о любви», «пуля» – «улей», «рос» — «слёз». Очевидно, что основные компоненты семантической базы этого образа – «слезы», «боль», «жизнь нескольких поколений», «пережитая война», «русская деревня»...

В стихотворении встречается и еще один образ-символ – матери лирического героя. Мать стала землею этих мест, но и земля стала матерью лирического героя.

Эпическая, национальная проблематика произведения подтверждается одновременностью сюжетности и описательности, которая проявляется в наличии сравнений («будто кто-то шепчет о любви»), сложноподчиненных предложений с однородными придаточными (первая строфа), сложносочиненных и сложноподчиненных предолжений с отношениями последовательности и противопоставленности между простыми предложениями, входящими в их состав (первая, четвёртая и пятая строфы), причастных оборотов, синонимичных сложноподчиненным предложениям с придаточными определительными (первая и последняя строфы).

Эпическое прослеживается и в соотнесенности биографии лирического героя и биографии самого Н. Рубцова.  «На войне отца убила пуля...» – сказал он о своем герое в этом стихотворении, тогда как отец поэта  вернулся с войны, обзавелся новой семьей, а сына от первого брака в эту семью не принял. Скорее всего, корни сиротской судьбы лирического героя следует искать, прежде всего, в категории русской национальной судьбы военного поколения.

Итак, текст характеризуется чёткостью композиции, имеющей концептуальное значение: «Даже ранние стихотворения Н. Рубцова обладают тщательной композиционной продуманностью. Так, например, в элегии «Берёзы» ненавязчивый повтор «Набегают слёзы на глаза, отвыкшие от слёз» образует кольцевую композицию стихотворения; лирический герой погружается в воспоминания. Затем они обрываются, и герой снова возвращается к образу берёзы, но здесь уже присутствует некоторое обобщение. И в связи с этим по-новому звучит обращение теперь уже не только к читателю, а ко всей России»  (123; 38).

Лирический герой явно подводит итог прожитой жизни. Его обращение к Руси, её березам – своеобразный катарсис, радостное и болезненное чувство человека, понявшего, что он не один, осознавшего себя частью русского, национального мира.

Выстраданность постигнутого («Брал человек…», «Зачем писать?», «Под ветвями больничных берёз», «У размытой дороги») определяет невозможность остановки в постижении и скорое окончательное расставание с миром людей: «И как же так, что я всё реже волнуюсь, плачу и люблю? Как будто сам я тоже сплю и в этом сне тревожно брежу…» («Стоит жара»).

Пейзаж, создаваемый автором в первых четырёх строках стихотворения «Под ветями больничных берёз» носит психологический характер. Яркость, исключительность красоты природы обусловлена ситуацией восприятия: «Под ветвями плакучих деревьев в чистых окнах больничных палат выткан весь из малиновых перьев для кого-то последний закат...» Связь с внутренним миром человека прослеживается в этой части произведения и метафорически рукотворной природой прекрасного изображения, выражаемая метафорой «выткан», эпитетом «из малиновых перьев».

Следующее четверостишие представляет собой рассуждение поэта о непредсказуемости человеческой судьбы, перекликающееся с булгаковским: «Человек смертен. Более того! Иногда он внезапно смертен!..» («Мастер и Маргарита»): «Вроде крепок, как крепенький овощ, человек, и легка его жизнь, - вдруг проносится «Скорая помощь», и сирена кричит: "Расступись!»

Образ машины с сиреной, логически последовательно, по сюжету вводимый Н. Рубцовым в текст, порождает в реципиенте чувство тревоги, неприятного удивления.

Далее общая закономерность переводится в плоскость личной судьбы лирического героя: «Вот и я на больничном покое. И такие мне песни поют, что грешно за участье такое не влюбится в больничный уют...»

Присутствие в тексте слов «Скорая помощь», «больница», «больничный», поначалу создающее атмосферу физической болезни, постепенно переводится на уровень духовного, нравственного недуга: «В светлый вечер под музыку Грига в тихой роще больничных берёз я бы умер, наверно, без крика, но не смог бы, наверно, без слёз...»

Образ творческого наследия норвежского композитора Э. Грига расширяет содержание стихотворения от физического переживания факта к его концептуальному осложнению. Физическая болезнь выступает здесь как прямой результат и непосредственное следствие «несерьёзного», потребительского отношения к бытию и разного рода ресурсам собственной личности. По сути, лирический герой решает в произведении гамлетовский вопрос: его болезнь находится в той стадии, когда  излечение зависит только от воли и настроения «больного» - желания жить. И последний находит в себе силы для этого решения. Переход от обыденного сознания к кризисному, эсхатологическому заставляет лирического героя «передумать», переосмыслить и переоценить жизнь, следствием чего является переход от кризисного мироощущения к концептуально жизнеутверждающему: «Нет, не всё - говорю - пролетело! Посильней мы и этой беды! Значит, самое милое дело - это выпить немного воды, посвистеть на манер канарейки и подумать о жизни всерьёз на какой-нибудь старой скамейке под ветвями больничных берёз...»

Кольцевая композиция стихотворения подчёркивает концентричность, рефлективность авторского сознания, его, традиционный для Н. Рубцова, медитативный характер. Ощущение целостности, глобальности мироощущения лирического героя отражается уже в отсутствии строфического деления текста, который структурно и логически должен распадаться на шесть катренов.

Мироощущение кризисности и преодоления этой кризисности выходит за рамки субъективного сознания. Эпический в контексте лирического романа образ «плакучих деревьев», образ мирового искусства выполняют здесь синтетическую функцию, проявляющуюся, во-первых, в объединении «раздробленных» элементов авторского сознания, во-вторых, в установления гармонии между человеком и миром, человеком и его осознанием личной судьбы. Эпический, общечеловеческий характер подчёркнут и пространственно-временной масштабностью стихотворения, выражаемой уже в использовании трёхстопного анапеста

Таким образом, в завершающей лирический роман КС происходит своего рода «самоустранение» лирического героя. Художественный мир, созданный и воплощённый Н. Рубцовым всего в нескольких стихотворениях, настолько органичен, что не требует объективации в образе лирического героя. Автор запечатлевает присутствие последнего в мире в виде созвучных эпических этюдов: человек, проживший трудную жизнь, отдыхает под сенью «родных берёз». Мир людей настолько не органичен, чужд лирическому герою, что он порывает с ним всякие внешние связи. Личность его несёт в себе глубокий «слепок» бытия, которое, в свою очередь, обретает черты человеческой личности. Индивидуальное художественное познание мира доведено автором до его предела. Предшествующая выходу КС смерть Н. Рубцова и определённый «обрыв», многоточие последних стихотворений воспринимаются здесь как закономерность: человек выполнил свою земную миссию постижения и выражения истины. Граница человеческого познания была им переступлена и высшее, недоступное человеку знание заставило его носителя порвать все связи с материальным миром. «Всё на свете понимаю!» - с убеждением, болью и отчаянием воскликнул Рубцов в одном из своих последних стихотворений. И он действительно всё понимал. Он знал, что его личная трагедия, одна из многих, - ничто по сравнению с главным – трагедией народной…» (21; 68).

Стихотворение «О чём писать?» позволило В.Н. Баракову заметить, что «общая, объединяющая тема рубцовской «философской» лирики совсем не оригинальна. Эта тема – смысл человеческой жизни. Поиск этого смысла, духовное странствие по Руси нынешней и минувшей – подлинное содержание поэзии Рубцова» (17; 6).

2.7. Художественное своеобразие КС «Подорожники».

В 1976 году к сорокалетию Николая Рубцова вышла его КС «Подорожники» в то время наиболее полное посмертное издание поэта. Она включает в себя 231 стихотворение и «лесную сказку» «Разбойник Ляля», расположение которых является последним проявлением структурирующей текст лирического романа воли автора. Однако на композицию данной книги накладывает отпечаток и воля редактора – В. Коротаева. Это касается «недоразумения» по поводу текста «Огороды русские…», занимающем в КС 185-е место. «По свидетельству поэта Ю. Влодова, машинописный листок со стихотворением Рубцов получил в общежитии Литинститута от Мары Гриезане, собираясь написать о ней статью. После гибели поэта листок оказался в его архиве и был опубликован. Так же ошибочно включается в его КС и шуточное стихотворение «Жалоба алкоголика» («Живу я в Ленинграде на сумрачной Неве…»), принадлежащее ленинградскому поэту В. Горшкову…» (231; Т. 1; 304-305).

Тем не менее приоритет авторской воли не вызывает сомнения, и это позволяет предположить, что книга «Подорожники» представляет собой синтез романных черт всех предшествующих книг и попытку автора определённым образом структурировать и систематизировать все стихотворения, которые он считал значимыми в своём творческом наследии.

Стихотворение «Подорожники», давшее название книге, является главным в его композиции. Для того чтобы в полной мере оценить значение этого произведения, необходимо учитывать всю глубину его центрального образа.

Согласно словарю В.И. Даля, «подорожный» - «к дороге, пути, перепутью относящийся», одновременно «подорожники» - «люди, путники» и «подорожная» - «открытый лист на получение почтовых лошадей», «всякий письменный вид для отлучек» (93; Т. 3; 193), т.е. в стихотворении определяется центральный мотив всей КС и её лирический сюжет – движение сквозь пространство и время: «Всю пройду дороженьку до Устюга через город Тотьму и леса, топ да топ от кустика до кустика – неплохая в жизни полоса!» Подобно А. Радищеву, Н. Рубцов превращает путешествие в заданном и определённом локально направлении в национальный исторический экскурс: «Приуныли нынче подорожники, потому что, плача и смеясь, все прошли бродяги и острожники – грузовик разбрызгивает грязь…»

Рубцовский подорожник на старой дороге – это и непостижимый романтический зелёный цветок: «Приуныли в поле колокольчики, для людей мечтают позвенеть, но цветов певучие бутончики разве что послушает медведь…»

«Подорожники» - «подорожные грабители, разбойники» и «канавы придорожные» (93; Т. 3; 193), т.е. зло в разном обличье, поджидающее путника в дороге: «Он ни плут, ни картёжник, а лесной подорожник!» (93; Т. 3; 193). И здесь вспоминается трагическая судьба Д. Кедрина, С.А. Есенина, М.Ю. Лермонтова, А.С. Пушкина  и самого Н. Рубцова, – убитых в самом разгаре творческого «пути».

«Подорожники» - «калачи, пироги…, сдобные лепёшки, кокурки, которые охотно берутся в дорогу, не черствея»: «Хлеб-соль на новоселье, подорожники на лёгкий путь!» (93; Т. 3; 193). В этом значении есть духовная сема: «плоти Христовой», «даров Христовых», того, что укрепляет силы идущего, помогает хранить память об оставленном доме и стремление вернуться обратно: «Где моё приветили рождение и трава молочная и мёд, мне приятно даже мух гудение, муха – это тоже самолёт…» Т.о. автор ориентируется сам и ориентирует читателя на глубокий религиозно-философский контекст, подтекст и «эзоповский язык» как этого, так и других стихотворений.

Наконец, «подорожная» - «разрешительная молитва по усопшем: местами она кладётся в гроб» (93; Т. 3; 193), этот смысл поэт учитывал (а вероятнее всего, и считал основным): «Разве что от кустика до кустика по следам давно усопших душ я пойду, чтоб думами до Устюга погружаться в сказочную глушь…»

Главной особенностью книги является цикличность. Причём, стихотворения образуют циклы по разным принципам: как по авторскому замыслу (циклы «Осенние этюды», «Утро на море», «Из восьмистиший»), так и по ряду признаков: тематическому (любовная лирика), жанровому (элегии), пространственно-временному («сибирские стихи»), характеру отображения действительности (романтические стихотворения), месту в поэтике лирического романа (произведения, связанные с основным конфликтом), особенностям сюжета (медитативно-рефлективные тексты; тексты, формирующие эпический сюжет биографии лирического героя). Сложность циклообразования и циклописания обусловила сложность и напряжённость работы Н. Рубцова над составлением и корректировкой этой и других книг и вытекающей отсюда правке стихотворений, главной причиной которой было – стремление к установлению интертекстуальных связей между стихотворениями каждого отдельно взятой КС и между книгами в целом.

Для более компактного раскрытия данной черты автор нумерует стихотворения (за основу здесь берётся порядок их расположения в КС) и использует эту нумерацию для его описания. Названия большей части стихотворений уже упоминались в работе. Установление соответствия с книгой возможно по её изданию 1976-го года    (230; 312-318).

Итак, книга состоит из двух разделов: «Стихотворения 1962-1971» и «Из ранних стихов 1957-1962». Стихотворения первого определяются следующим порядком.

Раздел начинают и заканчивают произведения концептуальные, создающие определённый философский контекст, в рамках которого разворачивается романное повествование о лирическом герое и его времени. Первое стихотворение подробно проанализировано В.Н. Бараковым (17; 8-11), последнее, 190-е – разобрано в работе в главе 2.6.

Большая часть лирических новелл: 2-23; 31-62 (31-34 – тема родины; 35-37 – цикл, обусловленный авторским определением жанра и художественно-изобразительной доминанты, ориентированной на закрепление возникающих впечатлений в виде наброска – «этюды», 43-45 – стихотворения исторической тематики, 57-58); 63-65; 68-72 (цикл стихотворений о любви); 73-76 (здесь доминирует лирический сюжет «столкновение с метафизическим»); 89-138 (романтический цикл здесь образуют «сибирские стихи» и экзотическое стихотворение «В пустыне»  и стихотворения дополняющие тему любви лирического героя – 89-104, 105-109 произведения – элегии, 112-113 – образуют «программный цикл»); 156-172; 180-189 (185-е стихотворение «Огороды русские» здесь не учитывается по названной причине) – связаны с биографией, судьбой лирического героя. Ряд произведений «не вписывается» в биографический сюжет или характеризуется доминантой, выходящей за рамки личной судьбы. 24-30; 186-189 – связывает элегическая принадлежность; 77-82 – образуют цикл произведений о животных; 139-148 – «цикл о великих людях»; 149-155 – мотив утраты и предчувствия «не лучших перемен», а также образ Неизвестного; 173-179 – тема праведности.

Второй раздел книги «окольцовывают» стихотворения «Первый снег» и «Первое слово». Это важно как собственная оценка поэтом своего творчества. Она выгодно отличается от многих современных Н. Рубцову авторов своим положительным характером. Стихотворения, целиком написанные под влиянием собственной биографии, чувств и подсознательной творческой интуиции, близки позднему поэту своей искренностью и природной чистотой: «Ах, кто не любит первый снег в замёрзших руслах тихих рек, в полях, в селеньях и в бору, слегка гудящем на ветру» («Первый снег»). Не отказывается он от ранних стихов ещё и потому, что на всю жизнь сохранил верность идеалу гражданственности, обозначенному в стихотворении «Первое слово»: «Всё же слово молодости «долг», то, что нас на флот ведёт и в полк, вечно будет, что там ни пиши, первым словом мысли и души!..»

Все стихотворения здесь связаны с судьбой лирического героя. Тексты 2-9 характеризуются резко очерченным конфликтом, который проявляется в противопоставлении города и деревни, прошлого и настоящего, мечты и реальности, искреннего чувства и его имитации; 10-14 – любовная лирика; 15-43 – лирическое повествование о службе на флоте, в его пределах выделяется «авторский» цикл «Утро на море»; 45-48 – связаны авторской иронией по поводу несовершенства современного ему мира и отношений в нём; 49-51 – объединяют романтические образы и мотивы.

«Лесная сказка» «Разбойник Ляля», занимающая 44 место, выделяется из общей повествовательной канвы в жанровом, персональном, эстетическом плане. Это самостоятельное лиро-эпическое произведение, значение которого литературной критике ещё только предстоит осознать: «Н. Рубцов не писал сказок, далёких от его собственной жизни, эта сказка-быль про него самого, - не ожидал только, что погибнет от рук «разбойницы Шалухи…» (231; Т. 1; 32).

Некоторая условная «отвлечённость» от названия и содержания стихотворений позволяет лучше ощутить их удивительную музыкальную интонацию и её эволюцию, имеющую место в книге. Здесь происходит развитие внесюжетного материала и изменение, усложнение  его функции. В начале КС она второстепенна – это фон судьбы лирического героя (элегическое и романтическое начала невозможно отделить от сюжетной линии, они являются значительной частью каждого стихотворения). Далее названные мотивы приобретают самостоятельное значение, отделяются от сюжета и трансформируются в содержательную доминанту, что превращает книгу «Подорожники» в книгу-симфонию, где сквозной и главной является тема родины и духовного прозрения. Голос эпохи «перекрывает» голос отдельной судьбы и сам заглушается суровым голосом вечности, наконец, все три сливаются воедино и рождают новое уникальное и неповторимое звучание и смысл.

Мы знаем, как высоко ценили поэзию Рубцова выдающиеся композиторы В. Гаврилин, В. Салманов и другие. Недавно вышла книга Г. Свиридова «Музыка как судьба», многие страницы которой посвящены Н. Рубцову. Вот несколько цитат из неё: «Бывают слова изумительной красоты (например, Рубцов) – они сами музыка. Они не нуждаются в музыке, либо для воплощения их в музыке нужен примитив, который донесет красоту этих слов… Николай Рубцов – тихий голос великого народа, потаенный, глубокий, скрытый...» (43; 2). Г. Свиридов называет в своей книге два типа художников: «первый тип – А. Блок, С. Есенин, Н. Рубцов, П. Мусоргский, Д. Корсаков, С. Рахманинов – поэты национальные (народные). Они никому не служат, но выражают дух нации, дух народа, на него же опираясь... Второй тип художника - прислуга...» (43; 2).

Надо сказать, что Г. Свиридов в своем композиторском творчестве несколько раз обращался к стихам Рубцова. Например, он сочинил музыкальную поэму «Золотой сон (Из Николая Рубцова)».

Одно из самых мрачных рубцовских стихотворений «Я умру в крещенские морозы…» демонстрирует переход от настоящего индивидуального времени лирического героя уже к времени будущему.

Использование форм будущего простого времени глаголов «умру», «будет», «хлынут», «всплывёт», «разобьётся», «уплывут» отдаляют время действия от реального настоящего момента. Анафора «я умру» утверждает факт законченного действия также в будущем времени. Однако уже в третьей строке стихотворения в личную судьбу лирического героя врывается сама природа: «А весною ужас будет полный: на погост речные хлынут волны!..» Наполнение образа весны как традиционно обновляющего начала в классической поэзии новым, разрушительным содержанием, сцена разрушения гроба придают тексту эсхатологическое звучание. Автор вводит в текст необъективированное движение бытия, направление которого обусловлено библейским пониманием результата земного движения. Возвращение лирического героя в план настоящего приводит к глобальной переоценке мироощущения последнего: «Я не верю вечности покоя!» Автор возвращается к мысли, высказанной в 1964 г. в стихотворении «Мачты». В этой неизменности, целостности основ рубцовского мироощущения проявляется и цельность всего лирического романа. Причастность национальному началу, составляющая устойчивую основу данного образа в прошлом и настоящем, теряет свою силу в будущем, которое подвластно стихии, не имеющей ничего общего с человеческими чувствами и желаниями. Утрата сопричастности человечеству, возможной только в прошлом и настоящем, приводит к гибельному столкновению с хаосом в будущем.

Лирический герой способен лишь стараться не утратить эту сопричастность, понимая, что индивидуальная утрата её каждым человеком приведёт к индивидуальной гибели каждого. Движение времени, обращённое к будущему, приводит к неизбежному столкновению с хаосом – неосвоенным временем и пространством, последствия которого для отдельной личности гибельны, для человечества в целом – непредсказуемы.

Название стихотворения «Неизвестный» уже само по себе содержит определённую установку на разделение «своё» - «чужое» применительно к художественному миру данного произведения.

«Чужим» является художественное пространство, – мир деревенских жителей –  осваиваемое лирическим персонажем, по отношению к субъекту познания. «Чужим» является и сам персонаж по отношению к познаваемой действительности: «Его не пустили. Тупая какая-то бабка в упор сказала, к нему подступая: - Бродяга. Наверное, вор…»

И речь здесь идёт не о физической краже. Привычные к однообразному укладу жизни люди дорожат своим покоем и поэтому к любому проявлению иного сознания относятся враждебно, как к попытке украсть сам их душевный покой.

Нежелание «людей» понять лирического героя само по себе является свидетельством их своего рода нравственной глухоты, степень которой определяется мерой пространственной отдалённости последнего.

Смерть лирического персонажа воспринимается закономерно, как переход его личной трагедии на иной, более сложный и высокий уровень. Свойственный русскому характеру максимализм объективно не позволяет в данном случае автору допустить другой исход данного конфликта: «Он умер без крика, без слова, он знал, что в дороге умрёт…» Н. Рубцов возводит его на трагедийный уровень. Вечное стремление человека видеть в окружающих любовь к ближнему вступает в конфликт с временным проявлением нравственного эгоизма. Жертва во имя пробуждения сердец не приводит к глобальным изменениям социальной среды, но меняет её интонацию: от уверенного постулата «бродяга», следовательно, «вор» к самооправдывающемуся повторению: «- Бродяга. Наверное, вор».

Нельзя не учитывать здесь явную перекличку художественного мира и лирического героя стихотворения с образом Неизвестного из «театра смерти» М. Метерлинка. Тогда совершенно в новом свете предстают перед нами реплики сельчан. Важно не их содержание, а интонация тревоги, нарастающего беспокойства, с которой они произносятся, что отображает общую для «застойных» лет тенденцию: сродни детскому в своей беззащитности субъекта, инстинктивный, подсознательный, обусловленный социальными катаклизмами страх перед завтрашним днём. В этом случае о двоении и отношении «двойники и подобия» говорить не приходится. Лирический персонаж здесь – вестник смерти, который буквально рождается из её почти физического присутствия в тексте и в конце стихотворения возвращается «домой».

Думается, при интерпретации текста нужно учитывать оба подхода, обозначенные автором работы.

В посмертном издании стихов поэта «Подорожники» впервые опубликованы стихи, в которых разлад лирического героя с людьми приобретает поистине трагическую окраску. Теперь поэтом овладевает не прежняя «светлая печаль», а печаль «темная», «тревожная», а само слово «печаль» становится самым употребительным в лексике Рубцова. Повторенный семь раз в одном стихотворении — «Прощальное» — эпитет «печальный» органично вписывается в контекст и не допускает никакой смысловой замены. Здесь Рубцов сумел переплавить в себе и густую, избыточную, мрачноватую образность Н. Клюева, и есенинскую грусть по уходящей деревне, и кольцовскую чуть горьковатую удаль, и возвышенную печаль А. Блока. В этом проявились характернейшие черты поэтической личности Рубцова. Грусть, страдание у него предстают как апофеоз человеческой личности, как утверждение подлинной человечности и гуманизма. Такие стихи будят и сострадание, и чувство очищения души от всего мелкого, наносного, необязательного, временного, чуждого. «Отложу свою скудную пищу  и отправлюсь на вечный покой.  Пусть меня еще любят и ищут  над моей одинокой рекой. Пусть еще всевозможное благо  обещают на той стороне.  Не купить мне избу над оврагом, и цветы не выращивать мне...» («Элегия»), -  печальный смысл этих строк откроется еще глубже, если сопоставить их с другими, написанными чуть раньше: «Село стоит на правом берегу, а кладбище — на левом берегу...». Говоря о всевозможных благах на той стороне, поэт ощущает себя уже на этой, где кладбище. После таких стихов можно было ожидать самого страшного, и оно произошло: в крещенские морозы, в ночь с 18 на 19 января 1971 года Николай Рубцов был убит.


  стр.8