продолжение, см.

2.4.  Национально-историческая проблематика КС «Душа хранит» (1969).

Первоначальный вариант обложки книги «Душа хранит», на которой изображён храм, был отвергнут редакцией издательства. «Художник В. Иванов, недавно трагически ушедший из жизни, был тогда поставлен перед фактом: силуэт церкви ему «посоветовали»  убрать. В то время подобный «совет» был равнозначен приказу» (17; 3). Рисунок, долгое время бережно хранившийся в личном архиве В. Белкова, воспроизведён на обложке пособия В.Н. Баракова «И не она от нас зависит…».

«Душа хранит» (1969) - это КС о состоянии души лирического героя, обращение к которой так характерно для русской классической поэзии… В начале и доминируют раздумья о прошлом, о славных периодах истории России. «Лирический герой поэта идёт по следам «давно усопших душ». Затем следует обращение к родине, но это одновременно и своеобразный взгляд внутрь себя. К концу книги усиливаются мотивы прощания («Посвящение другу», «В минуты музыки»), одиночества («Не пришла»), завещания («Жар-птица», «Последний пароход»), несбыточной мечты о прекрасном («Пальмы юга»)» (123; 53).

В основе стихотворения «Душа хранит» лежит приём художественной метонимии». Если предшествующая книга стихов представляет собой поиск определённой равновесной точки  художественного мира Н. Рубцова, то данная наполняет эту ситуацию определённым смыслом.

Живописность произведения, возможность выделения в нём различных планов восприятия, его символичность, панорамность – являются основными характеристиками этого текста.

В первой строфе автор создаёт образ воды как пространства, характеризуемого определённой ёмкостью, прозрачностью, зеркальностью, восприимчивостью и потенциальной возможностью проникновения в него: «Вода недвижнее стекла. И в глубине её светло. И только щука, как стрела, пронзает водное стекло…»

Далее он наполняет конкретным содержанием внешнюю зеркальную поверхность образа и его внутреннее содержание: «О, вид смиренный и родной! Берёзы, избы по буграм и, отражённый глубиной, как сон столетний, божий храм…» Образ воды, отражая внешний мир, включает в себя сельский пейзаж и церковь –  национальное и нравственно-возвышенное начала и позволяет номинировать это изображение, характеризуя его как вечное и идеальное: «О Русь – великий звездочёт! Как звёзд не свергнуть с высоты, так век неслышно протечёт, не тронув этой красоты…»

Образ души, появляющийся в четвёртой строфе, выступая как более сложный уровень зеркальности (здесь можно отметить «остранение» и последующий синтез разума и души: лирический герой воспринимает, осознаёт своё восприятие и сливается с ним), объединяет целостную, исполненную философского символического смысла картину мира и образ лирического героя в одно всеобъемлющее гармоническое начало: «Как будто древний этот вид раз навсегда запечатлён в душе, которая хранит всю красоту былых времён…»

Самоустранению лирического героя из воспринимаемого пейзажа приходит на смену всегда- и вездесущность в национально и религиозно обусловленном мире, отражённом в его душе.

В плане эпического сюжета читателю книги предоставляется возможность вновь пройти с лирическим героем от его детских лет до настоящего времени: смерть матери и отца – разлука с отчим домом – годы, проведённые в детском доме – первые послевоенные годы (здесь и ранее – факты из стихотворений «Детство», «Далёкое») – годы юности («Синенький платочек») – разлад в отношениях с любимой («Не пришла») – разлука с ней – служба на флоте (последние два факта – из стихотворения «Ты с кораблём прощалась…») – странствия по Северу России («Подорожники») – посещение Сибири («В сибирской деревне») – возвращение на родину («Привет, Россия!») – смерть друга и учителя («Последний пароход»). Однако здесь, в отличие от ранних КС, делается попытка предсказать будущее – своё и, следовательно, лирического героя, ощущается предчувствие автором скорой смерти, пока – в форме императивного пожелания о своих последних минутах («До конца»).

Значительная часть лирических этюдов («О  московском Кремле», «Шумит Катунь», «Привет, Россия!», «Гуляевская горка») носит в КС монументальный характер, в котором ясно прослеживаются черты конкретной исторической принадлежности, и позволяет ввести в лирический роман исторических персонажей (русские князья, прекрасная царевна). Добавляется здесь и образ поэта-учителя, безвременно ушедшего из жизни.

При наличии всё той же общей кольцевой композиции (КС начинается стихотворением «Ночь на родине», заканчивается элегией «До конца», и в том и в другом случае центральным образом является душа) здесь можно отметить  принципиально новые черты.

Л.М. Аринина характеризует первое стихотворение КС следующим образом: «Казалось бы, весьма незамысловатая картина – ночная деревня, вновь увиденная давно покинувшим её обитателем. У любого человека в подобной ситуации возникают какие-то воспоминания, сожаления о давно уже ушедших годах. И это естественно. Но вот на мир, на знакомую картину смотрит Поэт. И это мир под его пером приобретает другую значимость, большую глубину. Уже не радостные или горькие воспоминания, связанные с возвращением в родные места, занимают Н. Рубцова, а куда большая проблема – Человек и Вселенная, их сложные взаимосвязи» (9; 4).

Стихотворения «Шумит Катунь», «О Московском Кремле» обозначают лирический сюжет книги – постижение души образа через осмысление его истории: «Катунь, Катунь – свирепая река! Поёт она таинственные мифы о том, как шли воинственные скифы, - они топтали эти берега!» («Шумит Катунь»). Пространственно-временному движению в его историческом смысле уступает место движение рефлективное: «И я молюсь, о русская земля! – Не на твои забытые иконы, молюсь на лик священного Кремля и на его таинственные звоны…» («О Московском Кремле»).

Стихотворения «Отплытие», «Далёкое», «Детство», «Синенький платочек» продолжают эпический сюжет лирического романа. Центральное место в них занимают не события, обозначенные, как правило, двумя-тремя предложениями: «Мать умерла. Отец ушёл на фронт…» («Детство»), а их контекст, содержанием которого является образное обрамление и переживание момента: «Я помню, как звёзды светили, скрипел за окошком плетень, и стаями волки бродили ночами вблизи деревень…» («Далёкое»); «И там, в глуши, под крышею детдома для нас звучало как-то незнакомо, нас оскорбляло слово «сирота» («Детство»); «Я вспоминаю, сердцем просветлев, какой я был взволнованный и юный» («Синенький платочек»). Именно состояние, а не событие является толчком к воспоминаниям лирического героя: «И вдруг такой повеяло с полей тоской любви! Тоской свиданий кратких! Я уплывал … всё дальше… без оглядки на мглистый берег юности своей» («Отплытие»).

Обратимся к одному из автобиографических стихотворений поэта – «Детство».

Стремительное развитие лирического сюжета обозначено уже в первых двух строках поэтической новеллы. Мотив неудержимого движения времени создаётся за счёт фрагментарности воспоминаний лирического героя, быстрой смены картин и образов. Использование аллитерации свистящих звуков [з] и [с], неопределённых местоимений «когда-то», «как-то»; одновременное присутствие форм настоящего и прошедшего времени глагола, неопределённо-личных конструкций «за мной пришли, куда-то повезли», сочинительного союза «и» в значении «быстрая смена событий», наречия «скорей» в значении глагола повелительного наклонения, повтора «я смутно помню», сравнения «как из-под земли» также соответствует одной из целей текста – создания мотива неудержимого движения за счёт использования средств различных уровней поэтического языка.

Границы временного движения выражаются непосредственно повтором наречия «потом», предложениями модально-временного значения: «Время шло», «Приближался день», «Ещё прошло немного быстрых лет» и в композиционном плане разбивают текст на четыре части: жизнь лирического героя в родительском доме, жизнь в детдоме во время войны, переживание Победы, прощание с детским домом.

Движение сквозь пространство и время происходит одновременно в двух направлениях: от настоящего к прошлому (воспоминание лирического героя о детстве), от прошлого к настоящему (взросление лирического героя). Время для лирического героя индивидуально и национально, объединение двух этих категорий – праздничный салют – является кульминацией стихотворения.

Стихотворения «Во время грозы», «На ночлеге», «Деревенские ночи», «Не пришла», «По дрова», «На ночлеге», «Зимняя песня», «Январское», «Прощальное», «Вечерние стихи» объединяет конкретность ситуации и ощущения, переживающую эту ситуацию; новеллы «Ива», «Зелёные цветы», «Подорожники», «Сосен шум», «Ласточка», «Купавы» - определённость и символический характер образов;  «В сибирской деревне», «Гуляевская горка» и «Пальмы юга» - точность географических характеристик; элегии «Ты с кораблём прощалась», «Наступление ночи», «Бессонница», «Первый снег», «Не пришла» отличает психологизм переходного состояния. Названные стихотворения Н. Рубцов не группирует, а располагает в книге достаточно свободно, руководствуясь не логическим, а ассоциативным принципом связи между ними. Однако ассоциативные связи названного типа не нарушают, а напротив, упрочняют циклическое единство стихотворений КС

В некоторых произведениях иронический момент создаётся благодаря интерпретации исторических сюжетов. Самым важным моментом, определяющим характер авторского отражения действительности, здесь является ироническая интонация: «Простых преданий добрые уста ещё о том гласят, что каждодневно гуляла здесь прекрасная царевна, - она любила здешние места. Да! Но и я вполне счастливый тип, когда о ней тоскую втихомолку или смотрю бессмысленно на ёлку и вдруг в тени увижу белый гриб…» («Гуляевская горка»). Ирония выступает здесь как категория, приближающее национальное прошлое к индивидуальному настоящему времени лирического героя. Последний оживляет предания старины установлением с прошлым своего рода диалога, в котором наделяет исторические образы современными качествами или «общается» с ними как с современниками. Таким образом, автор выделяет в истории народные, вневременные типы и создаёт ироническое несоответствие между воссозданной им исторической действительностью  и догматическими псевдонаучными представлениями о ней людей нового времени.

Порядком рассказывания об эпических событиях здесь по-прежнему является переход от настоящего к прошлому и обратно. В плане наличия эпического сюжета обращает на себя внимание присутствие «эпического цикла», однако в целом циклическое начало развито в данной КС слабее, чем в предыдущем. Не всегда также можно установить связь между соседними стихотворениями книги, руководствуясь понятием лирического сюжета, как это делалось при внутрицикловом анализе групп стихотворений КС «Звезда полей», и, следовательно, при всей определённости построения КС фабульная основа лирического типа уступает место новой закономерности.

Структурирующим и структурно организующим началом КС «Душа хранит» является её общий лирический сюжет, отличающийся от частных лирических сюжетов отдельных стихотворений своей предельной обобщённостью и не требующий их группировки и логической последовательности. Его основные типы, представленные здесь, можно сформулировать следующим образом: «расширение художественного мира лирического романа путём введения в ткань лирического произведения большого количества символических образов», «рефлективное углубление в эстетико-философскую сущность образов художественного мира».

Таким образом, фабульную основу КС «Душа хранит» в целом можно охарактеризовать как синтез фабул эпического (порядок рассказывания о событиях) и лирического (порядок развития авторского чувства)   типа, основанный на ассоциативном принципе.

Из 36 стихотворений книги, четыре («Шумит Катунь», «О московском Кремле», «Гуляевская горка», «Привет, Россия!..») несут в себе номинально историческое начало. Данная тема раскрывается через конкретные состояния, факты биографии лирического героя, образы природы.

Автор избегает развёрнутых и определённых философских формулировок, подчиняя содержание КС общей задаче – отобразить масштаб и глубину категории «родина» в душе лирического героя через всю полноту образов, прочувствованных ею, состояний, ею испытанных, событий, ею пережитых. Именно конкретность, жизненность представлений обуславливает для лирического героя реальность прошлого и передаёт его высоко нравственный православный характер: «И пенья нет, но ясно слышу я незримых певчих пенье хоровое…» («Привет, Россия!»), возводит в плоскость конкретного чувство христианской морали: «Перед этой жёлтой, захолустной стороной берёзовой моей, перед жнивой пасмурной и грустной в дни осенних горестных дождей, перед этим строгим сельсоветом, перед этим садом у моста, перед всем старинным белым светом я клянусь: душа моя чиста…» «До конца»). «Поэту остаётся ещё более года плодотворной жизни, но стихотворение «До конца» звучит как итоговое во всей жизнедеятельности Н. Рубцова… Лирический герой одновременно и исповедуется сам, и завещает хранить безгрешную чистоту души другим»  (123; 53-54).

Определением особенности исторического изображения действительности здесь, бесспорно, является субъективный историзм.

2.5.  Диалог как художественная форма КС «Сосен шум» (1970).

Не самая большая по количеству стихотворений (34) КС «Сосен шум» (1970) уникальна тем, что в ней представлены практически все темы, вариации лирических сюжетов, состояний лирического героя поэзии Н. Рубцова, уже отмеченные при характеристике ранее созданных книг, однако в данной можно отметить и важную в плане мироощущения поэта новизну: «Последний пожизненная книга «Сосен шум» выделяется, прежде всего, углублением религиозных мотивов. Они осторожными мазками вкраплены в ткань стихотворений» (123; 54).

Кроме того, в книге наблюдается усложнение композиции отдельных стихотворений. Всё чаще автор использует двоение как тип лирического сюжета и способ разработки образа лирического героя («Старик», «Воспоминание»), разветвляет лирические сюжеты, связывает воедино две и более темы.

Диалог, или скрытый, внутренний диалог является художественной формой стихотворения Сосен шум», дающего установку на восприятие всех произведений данной КС.

Первая строфа и половина второй являются своего рода экспозицией к дальнейшему содержанию текста: «В который раз меня приветил уютный древний Липин Бор, где только ветер, снежный ветер заводит с хвоей вечный спор. Какое русское селенье! Я долго слушал сосен шум…» Здесь внимание читателя акцентируется на повторяемости ситуации «человек, напряжённо пытающийся получить исчерпывающее восприятие природы, находясь наедине с ней». Эта повторяемость подчёркивается неопределённым местоимённо-количественным значением словосочетания «в который раз», эпитетами «долго» и «вечный» в значении «значительной и бесконечной протяжённости во времени»; она развивается в третьей строфе стихотворения, где характеризуется экзистенциальным одиночеством лирического героя, предельной психологической напряжённостью его восприятия.

Образ сосен является здесь своего рода символом границы миров, метонимически связывая запредельное прошлое и предельное настоящее лирического героя.

На определённой стадии этого процесса лирический герой начинает получать ответ на свои онтологические вопросы: «И вот явилось просветленье моих простых вечерних дум…». Божественный характер зарождающегося диалога подчёркивается существительным «просветленье» в значении «наполнение обыденного явления новым, более глубоким содержанием», «момент озарения, мистической интуиции».

Ответный «голос» постепенно наполняется отчётливыми интонациями, предельно обобщённым содержанием: «из мрака мне будто слышен глас веков…» И здесь лирический герой не может перейти определённую границу своего восприятия природы, границу своего временного измерения. Диалог обрывается, но концовка стихотворения содержит установку на потенциальную возможность продолжения и углубления этого контакта: «Пусть завтра будет путь морозен, пусть буду, может быть, угрюм, я не просплю сказанье сосен, старинных сосен долгих шум…»

Сочетание сем «воспринимаемое», но «неразличимое, нерасчленимое на отдельные элементы звучание» лексемы «шум» полностью выражает две основные особенности диалога лирического героя и истории.

Эпический сюжет книги выглядит следующим образом: юные годы, проведённые в посёлке Приютино («Тот город зелёный») – служба на флоте («Повесть о первой любви») – любовные коллизии («Повесть о первой любви», «Расплата», «Разлад», «У знакомых берёз», «Слёз не лей…») – странствия («На автотрассе») – встреча с братом («Воспоминание») – жизнь в Вологде («Живу вблизи пустого храма…») – попытка предсказание будущей смерти и постсмертных представлений о собственной личности («Экспромт»). Обращает на себя внимание достаточно большое по сравнению с предыдущими книгами количество стихотворений любовной тематики. Остаётся загадкой, почему в жизни крупнейших поэтов второй половины 20 века (В. Высоцкий, И. Бродский, Н. Рубцов) ситуация несчастной любви стала во многом знаком судьбы. Следование вечному идеалу любви и несоответствие ему временной ситуации усиливает трагическое начало в данной КС Н. Рубцова и в его лирическом романе вообще.

Образы барина-эмигранта («В старом парке»), старика-праведника («Старик»), зайца («Заяц») и воробья («Воробей») дополняют систему персонажей лирического романа. Образ таинственного и страшного ночного гостя раздвигает границы художественного мира лирического романа от реального до всеобъемлющего, включающего в себя прошлое, настоящее и будущее реального мира и запредельный, вневременой и внепространственный метафизический мир, индивидуальное, национальное и общечеловеческое бытие лирического героя.

В КС «Сосен шум», в отличие от предыдущей, группировка стихотворений по сюжетно-тематическому принципу обозначена достаточно чётко.

Это выражается, в первую очередь, в эпическом плане. В своих воспоминаниях лирический герой переходит от настоящего к юности («Тот город зелёный», «Повесть о первой любви», «Воспоминание», «Слёз не лей…», «Расплата», «Разлад», «А дуба нет…») и далее – к детству («Далёкое»).

Одним из наиболее ярких стихотворений о службе лирического героя на флоте является «Повесть о первой любви». Здесь представлена вся сложная гамма чувств, которыми герой переболел за четыре долгих года: гордость за во­инское звание, усталость от беспробудной работы, трагедия разлуки с лю­бимой, ежесекундная взвинченность, духовное взросление героя, преодоление юношеской наивности. Нужно отметить, что «Рубцов безжалостно выбрасывал… субъективные строфы, вот отрывок из варианта стихотворения «Ветер с Невы», посвящённого Тае, …, которая так и не дождалась военного моряка Коли Рубцова: «Я помню умчавший тебя вагон и жёлтые стены со всех сторон. Я помню свою сумасшедшую ночь и волны, летящие мимо и прочь…» Достаточно сказать, что рубцовская «Повесть о первой любви» насчитывает шесть редакций» (17; 16).

Стихотворение носит эпический, повествовательный характер. На его жанровую специфику указывает само название. Это именно «повесть в стихах». Она рас­падается на вступление (первая строфа), собственно лирическое повествование о несчастной любви лирического героя и заключение (последняя строфа).

«Повесть о первой любви» по своей строфике и ритмической организа­ции близко к романтическим балладам. Однако вступление и заключение, а также третья строфа занимают в стихотворении особое место не только по рит­мическим параметрам, но и по общему звучанию, которое свойственно ско­рее для позднего Рубцова. Есть типично рубцовские следы и в балладных строфах стихотворения: «Люблю вас! Какие звуки! Но звуки ни то ни сё...» - здесь, скорее всего, проявляется та горькая житейская ирония, которая свой­ственна реалисту, почти цинику. Эта же ирония видна и в выборе избитых выражений из писем возлюбленной лири­ческого героя: «Я жду вас вечно!», «Мой милый! Ведь так у многих проходит теперь любовь!..»

Данное стихотворение - именно «повесть» о любви, о великой трагедии в жизни лирического героя. Его характер и любовь сопоставимы только со стихией – морем. Море здесь и символ всепоглощающей прозы жизни: «И все же в холодные ночи печальней видений других глаза её, близкие очень, и море, отнявшее их…»

Так же двойственно можно подойти к оценке образа возлюбленной ли­рического героя. С одной стороны, - легковесная, скорее всего, — самая обычная, с другой – «глаза ее, близкие очень» «печальней видений других». Эти печальные видения – скупое откровение лирического героя, его послед­нее признание, боль и сожаление об утраченной юности и несбыв­шемся счастье.

Несмотря на то, что (как уже было сказано выше) некоторые стихи о юности, службе и периоде кризиса в жизни лирического героя Николая Рубцова в определенном смысле выпадают из общей проблематики лирического романа, в «Повести о первой любви» ясно прослеживается ха­рактерная для Рубцова тенденция тяготения к песенности, в данном случае – юношескому, армейскому песенному репертуару 1960 гг. Эта тенденция прослеживается в повторении союза «тоже» в значении сопричастности к чему-либо: «Я тоже служил на флоте! Я тоже памятью полн...»,  другого рода повторах: «Шептала: «Я жду вас вечно», Шептала: «Я вас люблю», в собственно реминисценции: «...ах, море, море!..», в использовании книжных оборотов: «В печали своей бесконечной...», «Рыдая, о грудь мою билась...»

Однако при этом в стихотворении достаточно отчетливо подчеркивается «книжность» 2-4 строф, в которых эти тенденции проявляются. В 5-6 строфах, как уже было сказано выше, появляются характерные только для Н. Рубцова мотивы и интонации. И это уже взгляд повзрослевшего и смотрящего на свою юность из «дня сегодняшнего» человека. Книжным оборотам здесь противостоит житейское «пара слов», грустное, абсолютно лишённое тропеичности «глаза ее, близкие очень» и неумолимое, в ко­тором так отчетливо узнаваемы растоптанные фиалки: «и море, отнявшее их». И здесь, конечно, нужно вспомнить, что написано это стихотворение было в 1970 году, когда автор вспоминал о своей службе и первой любви уже как о давно минувшем и пережитом.

Видимо, сам Рубцов в этом разладе, как в зеркале, увидел всю свою судьбу. «Драма юности», вопреки его желанию, стала «трагедией души» («Пора любви среди полей»), трагедией одиночества и отверженности.

Стихотворение «Поэзия», второе по счёту, содержит в себе установку на движение: «Железный путь зовёт меня гудками, и я бегу…». Своеобразие этого движения отметил С.Ю. Баранов: «Между тем стихотворение «Поэзия» заслуживает большего  внимания уже хотя бы потому, что представляет собой попытку самоосмысления, рефлексии, направленной на поэтическое творчество. С определённой точки зрения, подобного рода произведения являются центральными в творчестве каждого поэта, поскольку каждый поэт занимается, прежде всего, созиданием себя как художника и выявлением сущности поэзии» (27; 14).

Этот мотив поддерживается далее в новеллах «По холодной осенней реке» (движение судьбы лирического героя), «По дороге к морю» (путь к мечте), «Поезд» (историческое движение), «В жарком тумане дня…» (движение судьбы), «Идёт процессия» (переход в другое состояние), «На автотрассе» (историческое движение), «Экспромт» (движение судьбы), «В пустыне» (движение времени), «Гололедица» (движение судьбы), «Воспоминание» (движение судьбы), «По мокрым скверам проходит осень…» (переход в другое состояние).

Сюжетная линия судьбы лирического героя развивается параллельно с линией современного автору исторического движения в жизни общества. В последней Н. Рубцов использует интерпретацию библейских сюжетов («На автотрассе», «Поезд», «Старик»), носящих эсхатологический и житийный характер.  Романтические стихотворения («По дороге к морю», «В пустыне») подчёркивают исключительность, яркость судьбы лирического героя. Она развивается в трёх направлениях: от настоящего к прошлому (эпический сюжет), от обособленности к единству с народом («Экспромт»), от полного ощущения бытия к постепенной его утрате и далее – к смерти («В жарком тумане дня», «Гололедица», «Зимняя ночь», «Последняя ночь»).

Исторической основой стихотворения «Последняя ночь» является реальный факт убийства талантливого русского поэта Д. Кедрина. Конкретность, жизненность впечатлений подчёркнута в первой строфе ограниченностью временного обрамления события, выражаемой существительным «вечер», единичность которого подчёркивается вторичным по отношению к основной функции (указание на прошедшее время и изъявительное наклонение именной части сказуемого) грамматическим значение глагола «был» (единственное число).

Однако там же образ «осенней мглы» раздвигает пространственно-временное обрамление действия.

Вторая строфа перекликается с представлениями автора о качествах поэтической души, сформулированными им в разное время по отношению к 1967 году (год написания данного стихотворения): «Поэт, бывало, скажет слово в любой компании чужой – его уж любят, как святого, кристально чистого душой…» (ср.: «До конца, до тихого креста, пусть душа останется чиста» («До конца», 1968);  «Поверьте мне, я чист душою…» («Доволен я буквально всем!..», 1967); «Идёт себе в простой одежде с душою светлою, как луч!..» («Старик», 1967); «…когда душе моей земная веет святость…» («В глуши», 1968). Благодаря перифразу «поэт» Н. Рубцов одновременно избегает повтора и расширяет масштабы образа лирического персонажа до вневременного художественного типа.

Возникающий в четвёртой строфе корень -лебед-: «Он всё вставал над лебедой…» вызывает перекличку с мифологическим сюжетом об убийстве певца Ивика, ранее художественно обработанным Ф. Шиллером и др. поэтами.

Слияние судьбы реально существовавшего поэта и мифологического персонажа придаёт стихотворению всемирно-историческое значение и вносят трагическое звучание в содержание лирического романа. Духовное просветление поэта, способное очищающе и спасительно воздействовать на общество незамедлительно вызывает противодействие тёмных, дьявольских сил. Истинное творчество – вызов злу, которое изуверски мстит за эту благородную и созидающую миссию художника. Жестоким подтверждением этой истины стала судьба самого Н. Рубцова.

Таинственные силы врываются в стихотворение «Зимняя ночь» с первой строки: «Кто-то стонет на тёмном кладбище, кто-то глухо стучится ко мне, кто-то пристально смотрит в жилище, показавшись в полночном окне...» «В стихотворении «Зимняя ночь» то ли «чёрный человек», то ли сама смерть зовёт поэта… Здесь всё серьёзно. Всё дышит предвестьем небытия – не только упоминание о кладбище, не только классический символ смерти – ночь, но и указание на её непознанность и невозможность познания…» (17; 29).

Практически полным совпадением 1-4 и 21-24 строк автор «окольцовывает» стихотворение мотивом присутствия в художественной мире лирического героя потустороннего начала. Оно вводится в стихотворение посредством неопределённо-личного местоимения «кто-то», повторение которого в начале 1, 2, 3, 21, 22 строк (анафора) в сочетании с глаголами «стонет», «стучится», «смотрит» и деепричастием «показавшись» создаёт впечатление приближения этой силы и объективируется далее в конкретном образе: «В эту пору с дороги буранной заявился ко мне на ночлег непонятный какой-то и странный из чужой стороны человек...» Персонифицированный образ вьюги, создаваемый в 9-12 строках, соединяет реальное и метафизическое: «И старуха метель не случайно, как дитя голосит за углом, - есть какая-то вечная тайна в этом жалобном плаче ночном...»

Следующие строки усиливают мистическое впечатление  олицетворяющими метафорами «стонут стропила», «плачут ступени»; эпитетами «в жалобном плаче», «вечная тайна», «по лестнице шаткой»; сравнением «как живые, ступени...»; не получающей ответа диалоговой репликой лирического героя: «- Кто тут ходит?» с последующей безличной ремаркой «Ни звука в ответ...»

Безличное предложение «Спасения нет», перекликающееся с блоковским «Всё будет так. Спасенья нет...» («Ночь. Улица. Фонарь. Аптека…») и его темой «страшного мира», убивающего лучшие чувства и стремления человека, подчёркивает неотвратимость ситуации, когда лирический герой, беспомощный и беззащитный перед «нечистой силой», которую можно рассматривать и как волю фатума, рока, судьбы, полностью оказывается в её власти. Весь ужас и опасность подобного столкновения независимо от формы «контакта»: столкновение с не узнанным объектом («Вечернее происшествие»), блуждание в метели («Памятный случай») несёт угрозу и опасность лирическому герою: «Вот коростеля крик послышался опять… Зачем стою во мгле? Зачем не сплю в постели? Скорее спать! Ночами надо спать! Настойчиво кричат об этом коростели…» («Ночное ощущение»).

Столкновение лирического героя с метафизическим в жизни, личной судьбе, природе, приводит к попытке его осмысления в лирическом романе.

Метафизический характер целого ряда стихотворений Н. Рубцова - это не только неясное воплощение предчувствий и видений авторской интуиции. Поэт метафизичен по своей сути. Балладное начало, характерно и для остальных «мистических» стихотворений Н. Рубцова. Это ощущение – прямое отражение постоянного чувства потенциальной опасности, которое вносила в мироощущение человека стихия его времени: «...все мы почти над кюветом несёмся всё дальше стрелой, и есть соответствие в этом с характером жизни самой!..» («На автотрассе»).

Достаточно важна и экзистенциальная ситуация лирического сюжета в целом ряде стихотворений Н. Рубцова, являющаяся свидетельством перехода авторского мышления от конкретно реалистического, социального, на другой, более сложный, глобальный уровень.

Переплетение исторического движения и движения судьбы лирического героя позволяет увидеть общее в их направлении. Оно характеризуется постепенным сужением художественного мира. Неопределённость развязки, опасность пути порождают «разлад» в личной жизни, чувство одиночества, предчувствие скорой смерти: «В звёздном свете, блестя, гололедица на земле обозначила путь…» («Гололедица»); «Какая зловещая трасса! Какая суровая быль! Шофёры высокого класса газуют сквозь ветер и пыль!..» («На автотрассе»); «Поезд мчался с полным напряженьем мощных сил, уму непостижимых, перед самым, может быть, крушеньем, посреди миров несокрушимых…» («Поезд»).

«Внесюжетные» и «внефабульные», на первый взгляд, стихотворения, прерывающие мотив движения: «Про зайца», «Вологодский пейзаж», «Над рекой», «В старом парке», «Взглянул на кустик», «В глуши», «Песня», «Наследник розы», «У знакомых берёз», «Воробей» - создают глубокий философский конфликт жизни и смерти, гармонии и дисгармонии, порядка и хаоса, добра и зла в существовании бытия: «Где строят мост, где роют яму, везде при этом крик ворон, и обрывает панораму невозмутимый небосклон. Кончаясь лишь на этом склоне, видны повсюду тополя, и там, светясь, в тумане тонет глава безмолвного кремля…» («Вологодский пейзаж»). Борьба добра и зла проявляется в лирическом романе на всех уровнях жизни. Автор видит закономерную победу добра в образах георгина («Наследник розы») и кустика земляники («Взглянул на кустик»), человека («Старик») и воробья («Воробей»),  торжественного панорамного пейзажа («Вологодский пейзаж») и сельского этюда («Над рекой», «У знакомых берёз»), храма («Вологодский пейзаж», «Выпал снег») и деревенской избушки («Песня»).

Светлая ирония стихотворений о животных и птицах построена на выявлении соответствия между их и человеческой жизнью, иногда – биографией лирического героя («Воробей»), несоответствия между ними («Медведь»); она может быть основана на прорисовке человеческих характеров («Коза», «Заяц», «Ворона»), на комической ситуации. Столкновение разных форм сознания вызывает ассоциации с человеческими конфликтами и позициями, которые люди занимают в жизни. Аллегоричность таких произведений роднит их с фольклорными произведениями, баснями И.А. Крылова, сказками М.Е. Салтыкова-Щедрина: «Группа символов мира животных была так же без переделок взята Рубцовым (из фольклора)… в свою художественную структуру. Так, например, в «мифических сказаниях и народной поэзии птицы являются услужливыми вестниками богов и смертных». И у поэта они возвещают «сказания древних страниц» - память о минувшем, приносят счастье… Конь для Рубцова – символ свободы, счастья, удачи…Змея в его символике олицетворяет зло и смерть. Медведь у Рубцова – символ добра, ворон – предвестник смерти…» (21; 64).

Общим началом здесь является светлый гуманизм автора, для которого любить живое вообще – значит принимать его таким, какое оно есть в своём природном несовершенстве и одновременно – чистоте.

В стихотворениях о детях и для детей, написанных к 1969 г., но не вошедших в названную книгу, ирония переходит в светлую радость. Простая бытовая ситуация, взгляд на мир глазами ребёнка – может быть целым открытием мира во всей полноте и искренности детского восприятия: «Родилась у Геты Ленка – веселей пошло житьё. Сядет Ленка на коленку и посмотрит на неё». Сопоставление детского и взрослого восприятия выявляет частую поверхностность, штампованность последнего, обусловленные стереотипами «взрослого мира». Н. Рубцову было свойственно чисто детское качество: видеть (или стремиться видеть) во всём окружающем сказку, воспринимать как сказку окружающий мир: «В дверь из метели старик водовоз утром вошёл, и Алёнка сказала: - Мама, ты видишь, пришёл Дед Мороз, я его сразу-пресразу узнала!» («Узнала»).

С образами детей связана традиционная в культуре надежда автора на будущее, в которое «дочки и сыночки» его героев внесут чистую любовь, мечту, красоту. Дети и старики-праведники соединяют в лирическом романе бытие и его инобытие в невыразимую словами истину жизни: «Моя родина милая, свет вечерний погас. Плачет речка унылая в этот сумрачный час. Огоньки запоздалые к сердцу тихому льнут. Детки малые всё никак не уснут. Ах, оставьте вы сосочки хоть на десять минут. Упадут с неба звёздочки, в люльках с вами заснут…» («Моя родина милая…»).

стр.7