Судьба Коли складывалась вдалеке от родных. Осеннею порой подвезли группу осиротевших детей к деревне Черепанихе у паромной переправы через Сухону.

Я смутно помню 

Позднюю реку, 

Огни на ней

И скрип и плеск парома, 

И крик: «Скорей!», 

Потом раскаты грома, 

И дождь... Потом 

Детдом на берегу.

Под моросящим дождем больше двадцати километров протопали малыши к селу Никольскому. Добрались поздно ночью — лишних кроватей не было, и детей уложили к спящим, распределили спать по двое.

В детском доме Коля провел трудные военные и послевоенные годы. Хорошо учился, — сохранились похвальные грамоты за учебу в начальных классах; работал со всеми на огородах подсобного хозяйства и жил надеждой, что вернется с фронта отец и встретится он со своими братьями, с сестрой, с родными. Но этого не случилось, — Колю никто не искал.

В детском доме Коля Рубцов числился в любимцах у воспитателей, многие отмечали широкую одаренность паренька: хорошо рисовал, оформлял в пионерской комнате стенгазеты, без труда подбирал на гармошке любые мелодии, играл на вечерах. Участвовал в Тотьме в спортивной олимпиаде, правда, в качестве музыканта — под его игру девочки Гета Меньшикова и Женя Романова исполняли акробатические номера.

В том же 1949 году в детском доме отмечали 150-летие А. С. Пушкина. Ребята заучивали стихи, отрывки из поэм, сказок. В сценке «Пушкин-лицеист» шестикласснику Коле Рубцову предложили сыграть поэта. «Коля очень волновался, переживал, хотел походить чем-нибудь на Пушкина и попросил завить ему волосы, чтобы стать кучерявым». Судьбы поэта ему в те годы еще не пророчили, но уже школьные сочинения его учительница литературы зачитывала в других классах как образцовые, — одно из них начиналось четверостишьем о природе.

В 1950 году Николай Рубцов получил свидетельство об окончании неполной средней школы и поехал в Ригу поступать в мореходное училище. Пылкий мальчишка «влюбился в далекое море, первый раз повстречав моряка», как признался он в стихотворении «Первая любовь». Отправился он из Никольского вместе с детдомовским медиком. Девочки подарили Коле на прощание дюжину вышитых ими платочков. Но в Риге его ждала неудача, — приемную комиссию не убедила хрупкая мальчишеская внешность подростка, и последовал дежурный отказ, мол, нет ему пятнадцати лет. На обратном пути попытался поступить в художественное училище в Ленинграде, но на творческий конкурс требовались работы с рисунками, живописью, навыки в композиции — такой подготовки у Николая не было, и он вынужден был снова вернуться в Никольское.

— Ну что, Коля, — сказали ему в детдоме, — поступай в Лесной техникум в Тотьме, выучишься на мастера лесовозных дорог.

«Тотьма его поражала своей деревянной радостной красотой, уютом реки, тополей и улиц, гудками буксиров и пароходов, обломками древних монастырей, церквами, глубокими рвами, своей историей и народом», — отмечает Сергей Багров.

В древности в окрестностях Тотьмы были открыты соляные ключи, построены избы солеваров, усадьбы владельцев солеварен и колодцы с рассолом. После ухода татар в 1536 году на этом месте соорудили крепость — город, ставший со временем центром кузнечного дела, судостроения и торговли.

Ансамбль Спасо-Суморинского монастыря, на территории которого располагался техникум, возвышается на холме в стороне от города под защитой крепостных стен, башенок, насыпных валов за прозрачными лентами речушек Песьи Деньги и Ковды. До разрушения в монастыре возвышалась чудесная 75-метровая колокольня. При Коле Рубцове доламывали это сооружение, — учебными тракторами рвали белые колонны, а после разбирали по кирпичику его одноклассники.

Десятилетие спустя появятся в стихах поэта покаянные строки, выстраданные им самим еще в Лесном техникуме.

И храм старины, удивительный, белоколонный 

Пропал, как виденье, меж этих померкших полей, — 

Не жаль мне. не жаль мне растоптанной царской короны. 

Но жаль мне, но жаль мне разрушенных белых церквей...

В техникуме вместе со своими сверстниками Коля Рубцов в свободное от занятий время взбирался под купола пустующих церквей, бегал по карнизам; играл на поле в футбол, — правда, как вспоминает одноклассник, недоедание не давало ему доиграть до конца, и он ложился под деревьями или на скамейку, а после короткого отдыха снова включался в игру.

«Рубцов выделялся своим худощаво-красивым лицом с множеством беленьких ссадин от бывших детдомовских драк. Своим синеватым, в полоску, костюмом, который был поначалу великоват, потом — в самый раз, а затем — очень тесен. Своей забиячливой дерзостью. Резковатым движением рук. Симпатичной улыбкой, игравшей в его темно-карих глазах горячо и искристо, как только что вспыхнувший костерок. И еще выделялся умением быть среди тех, кто делал что-то отчаянно-смелое, даже порой запрещенное, где молодечество, риск и особо веселая бесшабашность, от которой ликует душа» (Сергей Багров).

Но прожить на мизерную стипендию без поддержки близких людей нелегко. Деревенские ребята, уезжая на праздники и выходные домой, возвращались с домашней снедью, родные их обстирывали, покупали одежду. Всего этого Коля был лишен, а в каникулы ему приходилось и вовсе туго. Трудности эти привели его к решению оставить учебу и как-то зарабатывать на жизнь самому. После второго курса шестнадцатилетний паренек с паспортом в кармане поплыл в Вологду, вероятно, отыскал тетю Соню — она по-прежнему работала в той же столовой, что и до войны, и от нее узнал адрес сестры в Череповце.

Они встретились через десять лет после разлуки в девичьем общежитии. Первым делом Галя повела его в обувной магазин, — ботинки у брата разбились, подметки отваливались; вместе подобрали ему подходящие туфли. С неделю прожил Коля у сестры. Но дольше оставаться в общежитии ему не позволили: «Хоть ты, Коля, и хороший мальчик, и веселый — нельзя здесь больше жить, тут ведь девочки живут».

Вероятно, Коля навестил и своего отца, но понял, что родительского тепла ему не достанется, — скорее всего, выговорил тому свои обиды, потому что при следующей встрече, через три года, отец передаст ему через сноху, чтобы долго у него не задерживался.

У сестры жить нельзя, отцу не нужен... Так, с сознанием собственного сиротства и с «подъемными», что наскребла ему в дорогу Галя, отправился Коля в Архангельск вослед за своей мечтой о море.

Я в фуфаечке грязной 

Шел по насыпи мола. 

Вдруг откуда-то страстно 

Стала звать радиола:

 

«Купите фиалки,

Вот фиалки лесные.

Купите фиалки,

Они словно живые...» 

 

Как я рвался на море! 

Бросил дом безрассудно 

И в моряцкой конторе 

Все просился на судно, — 

 

На буксир, на баржу ли... 

Но нетрезвые, с кренцем, 

Моряки хохотнули 

И назвали младенцем!

Пронзительные строчки, такое не сочинишь, не зарифмуешь за обеденным столом. Все переживания у Николая Рубцова подлинные, и поэзия его прожигает сердце своей достоверностью.

В середине сентября над пареньком сжалились, нашлось на одном судне горячее местечко у котла в машинном отделении. Рубцов подает заявление в тралфлот, прилагает карточку медосмотра и свою автобиографию, — в ней он так и не воскресил отца.

Юного матроса запомнил капитан рыболовецкого траулера «РТ-2» Архангельск, Алексей Павлович Шильников — о нем строчки Рубцова в стихотворении «Хороший улов».

Здесь рождаются добрые вести, 

Что обрадуют мурманский стан! 

А на мостике в мокрой зюйдвестке 

С чашкой кофе стоит капитан.

Капитан, как вожатая птица, 

В нашей стае серьезен один: 

Где-то рядом в тумане таится 

Знаменитый скалистый Кильдин...

«На этом тральщике — я капитаном на нем ходил — судьба и свела меня с Колей Рубцовым. Я запомнил его. Ростом самый низкий в команде, волосы светлые... Помню, боцман наш, Голубин, робу ему выдал. Так он буквально утонул в ней. Тут кто-то из наших жен, из Архангельска прилетевших, подогнал ее наскоро, да недолго он проносил эту робу. Приходит однажды, заявление на увольнение приносит.

— Что, — спрашиваю, — Коля, не нравится у нас?

 — Нет, — говорит, — нравится, а только я учиться решил на механика.

— Правильно, — говорю, — решил. Специальность хорошая».

О том, что можно выучиться на механика, Рубцов узнал из газеты, — прочитал объявление о наборе в Кировский горно-химический техникум. Привлекла его хорошая, заполярная, стипендия и другие блага, перечисленные в газете.

Нелегкий труд угольщика — подручным кочегара на судне, закалил Рубцова физически, хотя слабым он не был, — жизнь не баловала, не холила, и до конца своих дней он оставался крепким и выносливым (не считая периодов болезни).

В Кировске небольшая улочка упиралась в гору Росвумчор: по левую ее сторону располагался техникум, по правую — обогатительная фабрика по производству апатита, идущего на удобрение.

Николай Шантаренков помнит, как впервые увидел на волейбольной площадке парня в тельняшке и широких брюках клеш с идеальным атлетическим сложением — очень красиво тот играл в волейбол. Потом узнал его уже в техникуме: «Сидит этот морячок с усиками, в бушлате — улыбается, шутит. Он казался значительно старше нас: мужчина, широкоплечий с бицепсами. Гирю-двухпудовку мы не могли оторвать от пола, а он спокойно ее поднимал, перекидывал с руки на руку». Рубцов уже стоял на пороге своего восемнадцатилетия и рядом с тринадцати-четырнадцатилетними ребятами выглядел взрослым. Такой он и на снимке — на голову выше и вдвое шире в плечах своих однокурсников среди этих «салажат», одетых в такую же, как и у него, форму с двумя рядами блестящих пуговиц, Рубцова можно принять за старшего вожатого.

После вступительных экзаменов большинство ребят записалось в группу горных механиков, остальные, вместе с девочками — в группу обогатителей. На специальность маркшейдера никто заявлений не написал — отпугивало незнакомое шипящее слово. Директор техникума, А. Глушенко, вызвал ребят к себе, — это повторялось в его кабинете каждый новый учебный год.

— Горный механик? — начинал он исподволь свою беседу. — Хорошо. Хорошая профессия... А вы знаете: вот — горы и вот — тоннели, в середине горы есть точка. Как с двух сторон начать и ровно пройти, по стреле, чтобы в этой точке все сошлось — миллиметр к миллиметру?.. Этим занимается маркшейдерская служба. Вам нравится?.. Вот — вы будете учиться на маркшейдера!

Так Рубцов с Шантаренковым «выбрали» будущую специальность и поселились в общежитии вместе, в одной комнате. Получили красивую форму: пиджак, шинель, фуражку. За пошив формы потом удержали из стипендии, а на ботинки писали заявление на материальную помощь. Своей формой студенты техникума выгодно отличались на танцах от остальных ребят. Танцы устраивали в большом вестибюле техникума, к ним обычно приходили девушки из фельдшерско-акушерской школы (ФАШ), или ФАШисты, как в шутку их называли между собой. На танцах звучала салонная послевоенная музыка, танго, медленный вальс, заводили пластинки с голосом Утесова, Виноградова, Александрова. Но сердце Рубцова принадлежало другой, — он долго носил в кармане не отправленное письмо Татьяне, студентке педучилища, пока оно совсем не протерлось. В толстой тетрадке с химическими формулами и на званиями «Аммофос, диаммофос», — аккуратным почерком юноша набросал строчки любимой: «А ты и не слышишь, как мокрые чайки кричат на закате пронзительно свежем, и острые брызги доносятся ветром, и ты вспоминаешься реже и реже»...

Учился в техникуме Рубцов без интереса: сдавал чертежи — начато, но не закончено, хотя мог бы сделать хорошо. Зато о литературе, о поэзии мог часами говорить даже с незнакомыми людьми. Классный руководитель, Маргарита Ивановна Лагунова, преподававшая русский язык и литературу, понимала и ценила Рубцова, зачитывала его сочинения в других группах и всегда отстаивала его на педсоветах.

Студенты каждой специальности оформляли в техникуме свою стенгазету. У маркшейдеров вся литературная часть была за Рубцовым: писал эпиграммы, делал сатирические рисунки — многих это раздражало.

Летом Рубцову приходилось думать, как прожить в каникулы. Разговоры со старшекурсниками и преподавателями навели его на мысль поехать на заработки в Ташкент. В поезде ехал без билета — играл с ревизором и кондуктором в карты. О своей поездке ни с кем потом не делился — о ней говорят его стихи; видимо, он устроился там в геологическую партию, но не выдержал изнуряющей жары и зноя.

В Кировске по инициативе Рубцова ребята купили в складчину гармонь, но подступиться к ней другим было невозможно. Он сочинял стихи и другим давал задание написать, а потом смеялся и снисходительно давал оценку написанному.

В начале 1955 года, когда Маргарита Ивановна была в отъезде, Рубцова отчислили из техникума, но еще до весны он жил в общежитии, занимался в библиотеке, читал философские груды Канта, Гегеля, Платона, Аристотеля. «Что-то в нем тогда происходило, оформлялась какая-то новая грань личности, шел невидимый и очень непростой внутренний процесс, суть которого никто из окружавших его людей тогда постичь не мог». И еще Николай Шантаренков добавляет: «Я им всегда любовался. У него было врожденное благородство движений, красивые руки, пальцы — изящно откидывал карты». Позднее, встречаясь в Москве, Рубцов скажет ему:

— Я знаю, что я — аристократ духа.

— Ну, Коля, ты мне это не рассказывай, я и сам знаю, что ты — аристократ духа, за что я тебя люблю уже давно.

Весной 1955 года, покидая заполярный город, будущий поэт оставил приятелю написанные в один присест «Прощальные стихи» — цикл стихотворений с такими строчками:

Судьбу свою я ветру доверяю

И вместе с ним найду себе приют!

Ветер дул в сторону Вологды.

В Вологде Николай попытался разыскать сестру, поскольку из Череповца Галя уехала, и на его письма, наверное, не отвечала. Она закончила в Кириллове курсы сельских зав. клубов и в это время жила в сельских районах, вела в школах уроки пения — ее хоры получали награды на смотрах и конкурсах, но Коля об этом ничего не знал. В адресном столе ему дали справку о Рубцовой Валентине с адресом отца, Михаила Андриановича, в Октябрьском поселке. Николай встретил у отца старшего брата, Алика, с молодой женой, Валентиной. Отец через Валентину передал сыну, чтобы он долго у него не задерживался. Валентина выдала Коле деньжат и адрес своей матери в поселке Приютине под Ленинградом, куда вскоре уехали и сами. Так сбылись у Рубцова пророческие строки о приюте в Приютине.

В Приютине Алик устроился работать в воинскую часть, туда же пристроил и брата, там они и жили, в бывшей усадьбе президента Академии художеств А. Н. Оленина: Альберт с женой в комнатке барского особняка, а Коля в общежитии — ждал призыва в армию. Вечерами гулял в приютинском «английском» парке, слушал гитару Кольки Белякова, жившего по соседству, надоедал ему своими стихами. Познакомился с девушкой Таей, — она проводила его на службу, обменялись фотокарточками, потом переписывались. Николай Рубцов глубоко верил заверениям в любви и клятвам любимой девушки, и, несмотря на ее короткую любовь, до конца дней хранил все Тайны послания.

Служить Рубцов попал на Северный флот. Море не отпускало его от себя.

Влекли меня матросские дороги 

С их штормовой романтикой. И вот 

Районный военком, седой и строгий, 

Мне коротко сказал: «Пойдешь на флот!»

Геннадий Фокин служил с Рубцовым на эскадренном миноносце «Остром». Встретились они новобранцами в сентябре 1955 года во дворе архангельской лесопилки, куда собрали призывников. Неожиданно на куче досок возник бродячий музыкант, старичок со скрипкой, весь увешанный дудками, бубенцами, барабанчиками. Один из парней попросил: «Дед, а полонез Огинского можешь?»

«С пареньком, заказавшим такую необыкновенную музыку, мы оказались в одном вагоне поезда, мчавшего нас куда-то в ночь, на север, к месту службы. Это был Коля Рубцов».

стр.2