Сейчас, заново перечитав свои прежние воспоминания, невольно ловлю себя на мысли о том, что всё же кое-что ускользнуло из памяти, казавшееся прежде не самым главным, не заслуживающим внимания. И как же тут не согласиться со знаменитым есенинским утверждением о том, что «Большое видится на расстоянье»? Я и сейчас хочу повторить одну мысль, высказанную мною давно: ведь о Рубцове интересно знать всё. И потому-то, быть может, воспоминания хотелось бы дополнять и дополнять...

Но сегодня я хочу рассказать, в основном, о судьбе двух строчек из двух широко известных стихотворений незабвенного Николая Михайловича, о его твор­ческих поисках в работе над этими двумя конкретными строчками, о сомнениях и беспощадной требовательности к себе.

Осенью 1962 года в Литературном институте на поэтическом семинаре, которым руководил Николай Николаевич Сидоренко, должны были обсуждать стихи Николая Рубцова. Помнится, Рубцов весьма тщательно готовился к этому обсуждению, самопридирчиво отбирал стихи, среди которых уже тогда были широко известные теперь произведения: «Добрый Филя», «Взбегу на холм и упаду в траву...», «Улетели листья», «Старый конь». Всю эту, отобранную им самим подборку стихотворений, поэт прочёл сначала мне, соседу по комнате, - я занимался в другом поэтическом семинаре у поэта Василия (Вильгельма) Андреевича Журавлёва, посему на обсуждении стихов Рубцова присутствовать не мог, а ему нужен был хотя бы очень условный, очень предварительный совет и по подбору стихов, и по их порядковому расположению в подборке. Справедливости ради хочу заметить, что к творчеству друг друга мы относились почти взаимонеприемлемо, за редким исключением, взаимопризнав, может быть, по два-три стихотворения друг у друга, да ещё несколько удачных строчек вроссыпь из остального творчества.

Посему матку-правду мы резали друг другу в глаза, не особо стесняясь и деликатничая.

Например, тогда у меня вызывала сомнение его жажда исправить хорошую строчку. Любители поэзии Н. Рубцова, без сомнения, хорошо знают его неболь­шое, всего в восемь строк, ёмкое стихотворение «Улетели листья», которое стало, вдобавок, известной песней. Но, видимо, мало кто знает о том, что вторая строчка первой строфы была не такой, какую мы знаем теперь.

Процитирую это стихотворение полностью:

Улетели листья с тополей,

Повторилась в мире неизбежность.

Не жалей ты листья, не жалей,

А жалей любовь мою и нежность.

Пусть деревья голые стоят,

Не кляни ты шумные метели.

Разве в этом кто-то виноват,

Что с деревьев листья улетели?

Так вот, вторая строчка этого стихотворения была иной, а именно:

У садов неласковая внешность

Я не очень понимал, почему у Рубцова возникло сомнение в её закономерности: мне казалось (и я об этом говорил поэту), что строчка сия очень и очень удачная, полностью в духе всего произведения, да и рифма «внешность - нежность» мне почему-то очень пришлась по душе. Николай возражал: «Нет, и строчка эта слабее остальных семи, да и в рифме много сиропу». Даже, помнится, Рубцов в споре со мной, несколько погорячась, высказал мысль о том, что такую-то строчку могут написать в основном поэтессы, - уж очень она, строчка, женственна. Я ни в какую не соглашался, да и, каюсь, мне до сих пор по нраву тот, первый вариант: «У садов неласковая внешность», хотя я прекрасно понимаю, что «Повторилась в мире неизбежность», конечно же, ёмче, шире, мастеровитей, уверенней, что ли, мудрее и мощнее.

Приведу начало первой строфы стихотворения «Старый конь», тоже, кстати, ныне ставшего песней:

Я долго ехал волоком,

И долго лес ночной

Всё слушал медный колокол,

Звенящий под дугой.

 

А во время чтения в комнате общежития вторая строка была иной, а именно:

И долго лес нагой.

Я сразу же, услышав, заметил:

«А куда же ты ЛЕЗ НОГОЙ? Если это стихотворение слушать, то «ЛЕС НАГОЙ» слышится как «ЛЕЗ НОГОЙ». Надо, думаю, эту строчку менять». Рубцов помрачнел, но не согласился, спорил горячо, отстаивая свою точку зрения, свою правоту. И тогда я предложил ему на следующий вечер пойти в гости к поэту Виктору Фёдоровичу Бокову, с которым, тогда я был очень дружен, и попросить совета у него - конкретно по поводу этих двух строк. Рубцов согласился, и на другой день мы к вечеру были гостями Виктора Бокова, который тогда ещё не имел дачи в Переделкино и жил в небольшой комнатке коммунальной квартиры на Втором Голутвинском переулке. Боков всегда был гостеприимен, к нему как магнитом тянуло молодых, да и немолодых поэтов. Вот так и состоялось знакомство Бокова и Рубцова. Надо сказать, что в вечер первой их встречи они друг другу явно не понравились, как говаривают в иных русских глубинках, не приглянулись, не глянулись друг другу: Рубцов откровенно дерзил Виктору Фёдоровичу, который произвёл практически (по просьбе Рубцова же!) дотошный разбор его стихов, не очень-то лестный для автора. Спустя несколько дней при встрече Боков въедливо отчитал меня: «Слушай, и кого же это ты привёл ко мне?» Но через некоторое время Николай Рубцов послал Виктору Фёдоровичу извинительное письмо, покаялся в своей бестактности и несдержанности, был прощен, и оба поэта затем, не сразу, подружились. Николай Михайлович рассказывал мне позже, что однажды, когда он летом жил да был в вологодской деревне и очень нуждался в деньгах, совершенно неожиданно, как говорится, непрошенно-негаданно пришёл ему из Москвы денежный перевод - сто рублей, от Бокова. Рубцов был весьма растроган, да и выручили его крепко эти сто рублей...

А вот обсуждение стихов Николая Рубцова осенью 1962 года прошло, по рассказам моего сокурсника и сокомнатника, весьма насыщенно и бурно. Особенно горячо стихи Рубцова поддержал Александр Черевченко, а острой критике подверг другой однокурсник, Руслан Киреев, который потом вскоре бросил писать стихи, перешёл работать в журнал «Крокодил» и стал прозаиком...

Рубцов неплохо играл на гармошке, на гитаре, иногда - на балалайке, любил сам петь романсы, напевал блатные песенки. Под балалайку он любил напевать романс на стихи Есенина «Гори, звезда моя, не падай...» Но одной из его самых любимых песен была песня на ... болгарском языке: когда Николай Михайлович жил в Ленинграде, то вместе со своим другом, поэтом и журналистом Валентином Горшковым, он ходил в общежитие Ленинградского университета, дружил с болгарской студенткой и там выучил по-болгарски любимую песню. Запомнил я только две строчки, да и только потому, что они были чем-то вроде припева. Рубцов пел их с нажимом, вкусным голосом, как бы смакуя их звучание:

Ха-то птица хубовица

Гургулица бяла

Уже в те студенческие годы Николай Михайлович нередко напевал под гитару или гармошку и свои стихи. Помнится, шутливое стихотворение «Жалобы алкоголика» с полублатным мотивом было какое-то время очень популярным у нас в общежитии, да и не только в общежитии - видимо, студенты-заочники эту песенку Рубцова развезли по всей стране.

И подобных песен-озорнинок у Рубцова было немало. Он охотно пел на свою же музыку очень серьезное стихотворение «В горнице моей светло...» Мне довелось услышать эти стихи, ставшие песней, не на одну, а на несколько мелодий различных композиторов-профессионалов, но на музыку Рубцова они, стихи, кажутся мне как-то ближе, роднее, как и его строка: «У садов неласковая внешность» - заворожила она меня еще аж с 1962 года: нравится, да и вся недолга!

1993

---

Публикуется по изданию: Литературно-художественный альманах "Остров", №9, 2000 г.