Шестью шесть?

И. Шайтанов

В.А. Оботуров. Искреннее слово: Страницы жизни и поэтический мир Николая Рубцова. -

М.: Сов. писатель, 1987

Выбор масштаба — трудное дело. Особенно для того, кто пишет первую биографию, восстанавливает канву жизни поэта, его близких отношений, но, как сегодня принято, не хочет забыть и о дальних, мыслит проблемы в общекультурном масштабе и вписывает своего героя в традицию. Так или иначе обязанным заниматься этими проблемами чувствует себя каждый критик.

Легче ли было В. Оботурову от того, что его книга о Николае Рубцове уже не первая, что ему предшествовали «Заметки о жизни и творчестве поэта», написанные В. Кожиновым (1976)?

Во всяком случае, масштаб уже был до него определен. В. Кожинов любит выступать в роли открывателя дарований, особенно поэтических, чьими именами он заполняет страницы в истории, мировой или, по меньшей мере, отечественной классики, ликвидирует духовный вакуум: «...как-то трудно представить себе, что еще лет десять назад эти строки не существовали, что на их месте в русской поэзии была пустота». Таким комментарием на первой странице книги сопровождено рубцовское стихотворение «Журавли».

У В. Оботурова начало сдержаннее по тону, лиричнее. Лишь в интонации нет-нет пробивается житийная значительность. Выдержка из школьного сочинения Рубцова о «Грозе», сочинения, действительно, написанного толково, умно, вызывает восклицание: «О, здесь уже звучит не только печаль о доле Катерины, но проглядывает и отсвет раздумий о собственной жизни и судьбе».

Не слишком ли велеречиво? И этот же вопрос к фразе, вовсе комично сочетающей житийность с бюрократической прозой жизни: «И однажды он забрал свои документы в канцелярии техникума и пустился в путь...» Или вот еще о призыве Рубцова в армию: «Родина... волею приказа вовлекла юношу в устойчивый коллектив...»

Это не описка, это стиль. Стиль, не везде бросающийся в глаза, ибо повествование богато документировано; иногда даже возникает впечатление, что автор дублирует составленный им же сборник воспоминаний о Рубцове, но та книга вышла в местном, издательстве, и, быть может, есть смысл повторить из нее наиболее важное.

Биографическая часть занимает три первые главы из пяти. Подробная канва жизни Рубцова, восстановленная человеком из одного с ним литературного круга, знавшим поэта, а теперь собирающим о нем материал. Это делает точку зрения В. Оботурова особенно заслуживающей внимания, хотя, безусловно, не единственно возможной, что подтверждает и сам автор, несколько раз вступая в полемику с В. Кожиновым, несмотря на пиететное к нему отношение.

Но истина дороже... В. Оботуров не может согласиться с тем, что только с появлением Рубцова в Москве осенью 1962 года, с того момента, когда он вошел в кружок поэтов, о котором уже не раз В. Кожинов писал как об истинном поэтическом центре своего времени, что только тогда «он стал подлинно народным поэтом...» В. Оботуров полагает, что многое подлинно рубцовское было намечено раньше, а разовьется в полную силу несколько позже — в Вологде. Что же касается самого московского кружка... — «мы можем здесь говорить о каких-то, пусть случайных, мотивах кружковой замкнутости, которой Н. Рубцов — даже среди друзей! — подчиниться всецело не хотел».

Очень осторожно, очень мягко, и все-таки очень определенно: критик, знакомый с Рубцовым по Вологде, не уступит его пусть и родственному по духу кружку московских литераторов.

В. Оботуров хорошо знает наследие Рубцова, его рукописи, публикации, подчас разбросанные по малодоступным альманахам. В раннем он пытается угадать черты зрелой манеры, показать, как сменялись и проходили литературные увлечения, как юношеская угловатость и естественная в молодые годы отзывчивость к обстоятельствам внешней жизни отступали в прошлое и в стихах являлся спокойный, без высокопарности высокий образный строй рубцовской лирики. Именно такой смысл эволюции поэта столь очевиден, что, кажется, иначе он и не может быть представлен.

С критиком соглашаешься в целом, хотя его прочтение стихов — дело вообще самое трудное — не особенно впечатляет. Здесь снова сталкиваешься с издержками стиля, то возвышенного, то, напротив, не поднимающегося над школьным штампом, комкающего, затемняющего мысль: «...любовь Николая Рубцова к родине... начисто лишена риторики и далека от попыток картинно воссоздать увиденное или рационалистически истолковать патриотическое чувство поэта». Беден критический язык — эта мысль приходит в голову при первых же поэтических разборах, почти дословно совпадающих: «Написал такие стихи Н. Рубцов, найдя точные приметы, интонацию, обыграв контраст черного и белого тонов, верно передав настроение. Однако не избежал он и банальности...» А спустя три страницы: «Молодой поэт не сумел избежать банальности в концовке, но, однако, нашел и точные детали, и психологически выверенные жесты, и свою интонацию».

Такой уровень письма, честно говоря, не настраивал оптимистически перед двумя последними главами — собственно о поэзии. Опасения подтвердились: это не лучшие страницы.

В. Оботуров включается в имеющий уже достаточно большую историю спор об отношении Рубцова к поэтической классике. Критику известен и этот спор, и наиболее очевидные из допущенных в нем просчетов. Действительно, нельзя же свести разговор о традиции к простому отыскиванию прямых повторов, совпадений. От тех, кто занят этим мелочным делом, В. Оботуров отмахивается горестно-иронически: «Ах, эти унылые буквалисты».

Сам он от этого греха совершенно свободен и когда ему все же приходится устанавливать какие-то аналогии, то ни буквального, ни сколько-нибудь отдаленного сходства они не обнаруживают: «...ты не разрушишь мечты» (А. Блок) —«ты мне тоску не пророчь» (Н. Рубцов), «огни на реке» (А. Блок) — «в этой деревне огни...» (Н. Рубцов).

Выходит, что мелочная работа тоже необходима, и ее нужно уметь делать.

Степень точности частных наблюдений в данном случае соответствует определенности обобщений: есть и ученые цитаты, есть и понимание того, что отношение к традиции должно быть «внутренним», «живым»... И все-таки самое точное, что сказано об отношении Рубцова к традиции — название четвертой главы, заимствованное из стихотворения А. Передреева: «...Тяжела классическая лира!»

Но как ощутил, преодолел эту тяжесть Рубцов? Как он овладевал языком русской классической традиции (а не цитатами из нее)? Ответ — в самых общих словах. Тот, кто любит Рубцова (и особенно если он не читал сборника воспоминаний о нем), будет рад узнать из книги В. Оботурова о жизни поэта; тот же, кто плохо представляет себе его поэзию и недоумевает, а не слишком ли много шуму вокруг этого имени, своих недоумений не рассеет. Такого читателя последние главы скорее настроят на скептический лад той априорностью, с которой Рубцов не только вписан в классическую традицию (что само по себе не означает — уравнен в правах), но поставлен в один ряд с Тютчевым, Блоком, Есениным... Такая точка зрения, по крайней мере, нуждается в более убедительном прочтении его стихов.

Я вполне понимаю, что неуместно возлагать вину на неразрешенность проблемы традиции на одного лишь автора книги о Рубцове: мы все о традиции говорим, и от всех она ускользает. Одни потеряют ее в академически кропотливом нанизывании фактов, другие оглушат каким-нибудь высокопарным лозунгом: «Традиция — совесть поэзии»,— не обещающим спокойного делового разговора. А именно таким ему следует быть. Культуру спасет не придыхание, с которым мы о ней будем говорить, а знание ее, владение ею. Что же касается путей установления связей с нею — они могут быть самыми различными.


Источник: журнал "Литературное обозрение". 1988. № 11