Проза високосного года
Юрий ДЮЖЕВ
Николай Коняев. "Путник на краю поля".
журнал "Север", №№1-2, 1992.
<...> Не будем, однако, преувеличивать степень воздействия современной литературы на мировоззрение русского человека, привыкшего к жизни в безрелигиозной и безнациональной среде. Если в свое время проповеди протопопа Аввакума против «ереси Никоновой» имели огромное влияние на народ, если царя и бояр смущала «огнеопальная» ревностность Аввакума, если его последователи во имя истины смело шли на страдания и некоторые из них явились первыми проповедниками самосожжения, то ныне любого проповедника русской национальной идеи ожидает: равнодушие уставшего от «демократии» и разуверившегося во всем народа; ледяное молчание «кремлевских очарователей»; одиночество. Уж, казалось бы, поэзия великого русского поэта Николая Рубцова должна оставить след в сердцах земляков, но когда Лия Сергеевна Тугарина, воспитывавшаяся вместе с Рубцовым в детдоме, решила посетить бронзовый памятник поэту в Тотьме, она не увидела ни одной тропинки на снегу («Коля, говорю, и не придет-то к тебе никто... И заплакала»). История эта взята из повести Николая Коняева «Путник на краю поля», и она рисует истинное положение художника в нынешнем «цивилизованном» обществе.
В високосном году журнал «Север» опубликовал цикл произведений («На костре моего греха» В. Маслова, «Путник на краю поля» Н. Коняева, «Жители» Ю. Галкина, «Слово Лешему» Г. Горышина), которые в той или иной степени затрагивают проблему духовной свободы личности в обществе, непростые взаимоотношения писателя с окружающей средой, все нарастающее и стимулируемое извне одиночество совестливого художника слова, которое нередко приводит к трагическому исходу.
Разговор этот был начат повестью Н. Коняева «Путник на краю поля» (№№ 1-2), получившей заметный общественный резонанс. Интерес к ней был вызван и неординарностью фигуры поэта, и трогательным лиризмом повествования, и мастерством интриги. Но при оценке этого произведения мало сказать, что все изложенное здесь — правда, что описание неудачливой жизни поэта автору удалось возвысить и спаять в единое эмоциональное целое благодаря неподдельной любви к нему как к великому творцу слова. Достоинством повести является наличие глубокого подводного течения мысли, непрестанно возвращающейся к теме трагического одиночества Н. Рубцова в той самой России, которую он воспел с такой пронзительной силой.
Внимательно исследуя биографию поэта, Н. Коняев не находит столь часто повторяемого в жизнеописаниях других знаменитых литераторов благостного единения поэта с народом («Напротив, оказываясь в «народе», Рубцов зачастую чувствовал себя неуютно»). Как убеждается читатель повести, Н. Рубцов отстаивал право выбора своего единственного Пути в столкновении с жестокой и беспощадной судьбой. Он не стал своим ни в кругу неофициальных ленинградских литераторов, ни в «московском кружке». Во многих воспоминаниях, цитируемых в повести, Рубцов рисуется бесконечно одиноким человеком, далеким от стремлений находящихся рядом людей. Н. Коняев создает фигуру путника, стоящего на краю заснеженного поля. А кругом — холодная тьма и отчаяние. Как явствует из письма поэта Г. Горбовскому, самым грустным на свете он называл исчезновение даже в глухой деревушке «классических русских людей, смотреть на которых и слушать которых — одни радость и успокоение». Вместо них на его пути чаще попадались люди иного склада, приметой которых было «сочетание старинного невежества с современной безбожностью». Так получается, что во всей огромной России для Рубцова не находится места...
По мере приближения к трагическому финалу в читательской душе не может не нарастать чувство вины за то глухое равнодушие, которое всю жизнь окружало Рубцова. Осознание неустроенности и личной несчастливости поэта сливается в нашем представлении с осознанием несчастливости и неустроенности общей русской судьбы. Как последнее завещание Рубцова звучит запечатленная на мраморном надгробье строчка из его стихов: «Россия, Русь! Храни себя, храни!» Созданная Н. Коняевым фигура «путника на краю поля» обретает символическое значение и сливается в нашем воображении с обликом «несчастной и бесконечно любимой страны, что не бережет ни своих гениев, ни саму себя...»