СЛАВНЫЕ СЫНЫ ОТЕЧЕСТВА

Сегодня в Москве, доехав до станции «Академическая» и выйдя из метро, мало кто озаботится мыслью, почему она так названа? Ну, «Академическая» и «Академическая», наверное, академиков здесь немало проживало и проживает, или академических учреждений полно… Относительно того, что здесь полно академиков, я сомневаюсь, но с людьми, достойными академического звания и выше, повстречаться можно… 

Неподалеку от выхода из метро, завернув на улицу Дмитрия Ульянова и пройдя по ней чуть более полукилометра, на фасаде одного из зданий, на первом этаже которого размещается библиотека № 95, привлекает вывеска «Музей Николая Рубцова». По народному почитанию и всеобщему признанию он и есть академик российской поэзии! И в этом смысле можно себе представить, пофантазировать, как по ночам здесь ли, на Ломоносовском ли проспекте столицы встречаются души двух академиков, двух земляков, родившихся на Холмогорской земле. Нам неведомо, о чем они могут говорить, что вспоминать. «Да и как можно поставить их в один ряд?» - возмутятся многие здравствующие кандидаты и доктора наук из трех с половиной тысяч диссертантов, защитившихся на Ломоносове в советские годы, и новоявленные, активно препарирующие ныне поэзию Николая Рубцова. 

Не только можно, но и нужно сегодня поставить эти два имени в один ряд!

Оба – славные сыны Отечества. Оба – лидеры духовного обновления России разных эпох. Оба – флибустьеры исканий, рисков, открытий. Оба – безжалостные сжигатели собственной энергии, жертвователи здоровьем, личным достатком и положением во имя истины – художественной ли, научной ли.

«Вот и встретились два одиночества» - придут на ум песенные слова и захочется поклониться в пояс тем замечательным энтузиастам – современным исследователям творческого наследия Михайлы Васильевича Ломоносова и Николая Михайловича Рубцова. И среди них, не в последнюю очередь, основателю Рубцовского музея в столице Майе Андреевне Полётовой, её сподвижнице Ольге Ивановне Анашкиной и всем работникам библиотеки № 95, создавшим в своих стенах этот необычный Культурно-просветительский центр им. Н.М. Рубцова. Для поэта заветные островки свободы, духовного раскрепощения – это как в вагоне, когда многие в непринуждённой обстановке раскрываются, чуть ли не выворачиваясь наизнанку, изливают свою душу, зная, что завтра они (временные собратья по купе) расстанутся навсегда. Эти островки были в Емецке, Архангельске и так далее во всех дорогих его памяти российских местах. О двух могиканах русского духа написаны сотни и тысячи книг, статей, воспоминаний. И всё же «белых пятен» в исследовании их биографий, жизни и деятельности остаётся немало. 

Недавно Россия широко отмечала их юбилеи - 300-летие и 75-летие со дня рождения. Автор данного эссе ( В.П. Аушев с 1970 по 1979 гг. работал редактором областной архангельской молодежной газеты «Северный комсомолец»), определяет степень духовного родства М.В. Ломоносова и Н.М. Рубцова не только в связи с этими датами, а именно: оба родом из одной земли, оба – холмогорцы, оба проделали путь к своей известности по одной звёздной дороге в Москву. Их связывает, объединяет в единое целое, новаторское творчество (каждый для своего времени). Меня потрясло (на это как-то никто из критиков и литературоведов не обращал прежде внимания) глубочайшее почтение, гордость Н. Рубцова своим великим земляком и подробнейшее знание его духовной составляющей. 

Кажется, композитор Георгий Свиридов называл стихи Н. Рубцова «живыми кусками, оторванными от сердца».

У Николая было трепетное отношение к церкви, проистекавшее, очевидно, от матери, образ которой он пронёс через всю жизнь. И признавался мне, что очень хотел венчаться в церкви, как Есенин с Зинаидой Райх, в Вологде.

Святость Рубцова, певшего, по воспоминаниям сестры поэта, в церковном хоре до Великой Отечественной войны, проистекает от матери Александры Михайловны Рубцовой (в девичестве – Рычковой).

Это от Николая в Холмогорах, стоя с ним у стен полуразрушенного Преображенского собора, я впервые услышал восьмистишие М.В. Ломоносова, неведомое мне ранее:

Я долго размышлял и долго был в сомненье,
Что есть ли на землю от высоты смотренье;
Или по слепоте без ряду всё течет, 
И помыслу с небес во всей вселенной нет.
Однако, посмотрев светил небесных стройность,
Земли, морей и рек доброту и пристойность,
Премену дней, ночей, явления луны,
Признал, что божеской мы силой созданы.

Ещё больше изумился, когда Рубцов сказал, что это вольное переложение стихов латинского поэта Клавдиана Ломоносов сделал уже в конце жизни. «Но нас-то в вузе, - лепетал я что-то в оправдание, - уверяли, что Ломоносов – атеист, всегда был в «раздрае» с официальной церковью…

Свидетельством тому известная его сатира «Гимн бороде». Рубцов раздражённо произнёс: «Ты, наверное, и его переложения псалмов не читал. А он, можно сказать, в стихотворной дуэли с Тредиаковским и Сумароковым из-за 143-го псалма дрался, кто лучше его в поэтический язык обратит, и победил!.. А вообще в ломоносовских переложениях псалмов из «Псалтири» я больше узнал о его душе и терзаниях, чем во всех книгах, написанных о нём… Если хочешь быть ближе к Ломоносову, прочти пронзительные по своему накалу, темпераменту, внутренней энергии его псалмы в стихах, и тебе откроется многое в характере, чувствованиях, вере, устремлениях помора-учёного, помора-поэта. А потом я верю Пушкину, утверждавшему, что на письменном столе Ломоносова лежала Библия…»

ПОСЛЕДНИЙ ГОД ЖИЗНИ 

Последний год жизни (веду отсчёт его с 19 января 1970 по 19 января 1971 года) складывался, в общем-то, по словам самого Н. Рубцова, «вполне сносно» для него. Не всё так плохо обстояло в поэтической судьбе Николая: в 1969 году, в Северо-Западном книжном издательстве вышел очередной, третий по счету, сборник его стихов «Душа хранит», а в 70-м году, когда страна отмечала 100-летие со дня рождения В.И. Ленина, в Москве выходит новая книга Н. Рубцова «Сосен шум». Однако собратья по перу не очень-то стремились замечать успехи своего коллеги по поэтическому цеху. 

С 11 по 16 октября 1970 года в Архангельске проходило выездное заседание секретариата правления Союза писателей РСФСР во главе с С.В. Михалковым. В список делегации Вологодской писательской организации Николай Рубцов был включён в самый последний момент после переговоров с вологодским руководством, обеспокоенным, как бы он ни выкинул чего-либо, из ряда вон выходящего, на российском писательском бомонде.

Этот форум больше напоминал праздник послушания и идейного единения писательских рядов Северо-Запада. Со стороны он казался этаким «мальчишником», на который съехались пошуметь, пообщаться (и за рюмкой тоже) друзья-коллеги, не видевшиеся много лет. Во избежание нежелательных эксцессов и для соблюдения нравственности и «облика-морале» в состав делегаций не были включены представительницы женского пола (за исключением, пожалуй, Ольги Фокиной и женщины-инструктора ЦК партии, уполномоченной курировать проходящее мероприятие в русле задач, обозначенных курсом очередного съезда КПСС). Тема симпозиума была озаглавлена в духе времени – «Человек труда в произведениях писателей Севера». Так, как стихи Н. Рубцова, по мнению идеологических «экспертов» мало отвечали обозначенной теме, его и не хотели делегировать на секретариат. Лишь заступничество основного докладчика по поэзии – известного советского поэта Сергея Сергеевича Орлова, заявившего сгоряча, что по-настоящему кроме Николая Рубцова и говорить будет не о чем и не о ком, – повлияло на исход дела: Рубцов прибыл вместе с вологодскими писателями Виктором Астафьевым, Василием Беловым, Виктором Гура, Виктором Коротаевым, Иваном Полуяновым, Александром Романовым и Ольгой Фокиной.

Но вот с душой Рубцова творилось что-то неладное. Внешний вид являл страдальца, измученного странными ощущениями приближающейся катастрофы. «Николай Михайлович, чем-то раздосадованный, был замкнут, неразговорчив, встревожен, - вспоминает в своей книге «Литературный Архангельск» (Сев.-Зап. кн. изд-во, 1982. – С. 171) бывший директор Северо-Западного книжного издательства Б.С. Пономарёв. – Я поинтересовался у Рубцова, какую он готовит рукопись для Северо-Западного издательства. Но, скажу откровенно, разговора не получилось. Рубцов посмотрел на меня своими пронзительными глазами, только и сказал, что ему сейчас тяжело и, право, совсем не до сборника. И даже не пошел на заседание…»

А пришёл он в редакцию областной молодежной газеты «Северный комсомолец», выложил на мой редакторский стол кипу отпечатанных на машинке и написанных от руки стихов и, немного погодя, отогревшись, разговорился. Заметив на лацкане моего пиджака юбилейную ленинскую медаль, выпущенную к юбилею вождя революции, он ухмыльнулся: «Ни дать ни взять - прямо-таки, пряник архангельский, наших писак почти всех тоже медальной глазурью покрыли, а я мастью не вышел, не теми идеями башка забита… Я, честно сказать, и ехать-то не хотел, да узнал, что писателей на родину Ломоносова повезут… Вот, думаю, Бог послал возможность с родной стороной свидеться, в Емецке побывать… От Холмогор до Емецка всего ничего, раз плюнуть, а мне - свидание, когда ещё такая возможность выпадет… Мне хотя бы ржавый гвоздь из домашней стены выдернуть, на котором родительский портрет висел… На горькую мою, безутешную память…»

Через полчаса общения его увёл в фотолабораторию наш фотокорреспондент сделать снимок к подборке стихов, которую отобрали для газеты, а я поспешил на торжественное открытие в областном драмтеатре писательского форума. 

К сожалению, Николаю Рубцову не довелось услышать доклад Сергея Орлова, который долго и тепло говорил о его стихах: «С незапамятных времен русский Север является краем редким по красоте, удивительным по самобытности народного творчества, - начал с пространного обобщения своё выступление маститый поэт. - Суровые и прекрасные исторические и героические просторы его, освящённые трудом и подвигом народа, сказались в том, что мы называем поэзией в самом истинном и широком смысле этого слова, да и ныне не перестаём формировать её. Отсюда, с берегов Белого моря, вышел в Москву великий россиянин Михайло Ломоносов… Прекрасная старина встретилась на Севере и переплелась с духовной и промышленной новью, став выразительным современным единством. Традиции и новое – диалектика жизни никогда так ярко не раскрываются, как в столкновении и соединении их…

В деревне виднее природа и люди.
Конечно, за всех говорить не берусь!
Виднее над полем при звёздном салюте,
На чём поднималась великая Русь.

Это стихи Николая Рубцова из Вологды, весело, остро и по существу ощущающего связь времени в том мире, который именуется сельским… Николай Рубцов раскрывает с естественной простотой дыхания самое главное: традиционную и непреходящую сущность человеческого характера, сложившуюся в активном общении с природой русского Севера… Любовь к земле – традиция. Она идёт через оды Михайлы Ломоносова, через Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Тютчева, Блока, Маяковского, Есенина к поэтам старшего поколения, зачинателям русской советской поэзии, к поэтам совсем молодым, влюблённым в день грядущий, помнящим вчерашний день и думающим о завтрашнем дне… Из книг северных поэтов, определившихся в своей индивидуальности, наиболее интересными за последние два года мне представляются книги Николая Рубцова».

О, знал бы уважаемый докладчик, с какими муками рождались первые поэтические книги Николая Рубцова, какому беспощадному вмешательству со стороны людей, мало что смыслящих в поэзии, подвергались они!

Современным рубцововедам хотелось бы порекомендовать не вторгаться скальпелем в аналитическом запале в растиражированные многократно стихи Николая Рубцова, а восстановить для начала подлинные тексты произведений поэта, искромсанные вдоль и поперёк редакторской вкусовщиной и цензорской правкой. Особенно это заметно в публикациях и поэтических сборниках автора, с невероятным трудом увидевших свет в шестидесятых-семидесятых годах минувшего века.

На свою тонюсенькую, выхолощенную книжицу «Лирика», вышедшую в Северо-Западном книжном издательстве, он без содрогания смотреть не мог. «От меня в ней и малой толики не осталось, - сетовал Николай. – За что меня так терпеть не могут редакторские костоломы и цензоры? Ты, говорят, Бога на помощь бы не звал, мы и без него с трудностями справимся, своими руками рай на Севере построим… Двурушники, а сами кресты тайком на шее носили…»

О том, что стихи поэта подвергались откровенной кастрации, свидетельствуют многие факты.

Рубцов, Н. М. Лирика : [стихи] / Николай Рубцов ; [ред. А. И. Лёвушкин]. -
Вологда : Северо-Западное книжное издательство, 1965.

Так, Н. Яшина («Письма Н. Рубцова к А. Яшину» - ж-л «Наш современник», М., 1988, № 4), которой Николай подарил свою первую книжку стихов «Лирика», писала: «кроме правки почти в каждом тексте – девять стихотворений из двадцати пяти целиком перечёркнуты». Такого насилия над стихами Рубцов не смог перенести и в знак протеста перечеркнул чуть ли не треть из них…

Журнал «Юность» (№ 6, 1966 г.) опубликовал стихотворение Н. Рубцова «Русский огонёк» с пропущенной строфой.

М.А. Котов, редактор Харовской районной газеты «Призыв», печатавший стихи поэта в 1968-1969 гг., вспоминал позже: «При встрече в райкоме КПСС второй секретарь (по идеологии) выговаривал мне:

- Зачем вы публикуете такие стихи?

- Отличные стихи, - ответил я, - яркие. Рубцов публикуется в журналах, выпустил книгу.

- Нет, - вы вдумайтесь, вдумайтесь в смысл.

Я понял, что не понравилось секретарю, - разве доступна его пониманию чистая лирика, ему нужен красный ура-патриотизм». (Газ. «Сельская новь», г. Череповец, от 18 янв. 1996 г.). 

«ПЕРЕД ЕМЕЦКОМ Я В ДОЛГУ…»

Рубцов ехал в Холмогоры с явной мыслью проследовать дальше, в село своей младенческой колыбели – Емецк. Но этому желанию, по ряду причин, не удалось осуществиться. Всякий раз приезжая в Архангельск, Николай оживлялся, когда речь заходила о Емецке. Доводилось ли ему бывать на родине или нет в прежние годы, когда, например, он в 1951-1955 гг. связал свою судьбу с Архангельским траловым флотом, мне так у него и не удалось прояснить. Он лишь отшучивался и отвечал уклончиво, что, мол, до сих пор помнит «дивное разнотравье, непередаваемую пестроту и пьянящие запахи трав на неохватном емецком лугу». И читал стихи о тех годах, когда всерьёз заболел морем:

Как я рвался на море!
Бросил дом безрассудно
И в моряцкой конторе
Всё просился на судно,
Умолял, караулил,
Но нетрезвые, с кренцем,
Моряки хохотнули 
И назвали младенцем.

Позже он приезжал в Архангельск уже по издательским делам. Так, осенью 1964 года он постучался в кабинет директора Северо-Западного книжного издательства Б.С. Пономарёва, который так вспоминал о встрече с поэтом: «Вошёл молодой человек с худощавым болезненно-серым лицом, молча опустился на диван, в смущении потирая руки и время от времени глуховато покашливая. 

Мы, издательские работники, расспросили Николая о его жизни и поняли, что он оказался в стеснённом положении. В издательстве находилась рукопись стихов Рубцова, и с автором был заключён договор и выдан ему аванс. Довольный поэт уехал в село Никольское.

В 1965 году первый сборник стихов Н. Рубцова «Лирика» увидел свет…»

Вот и теперь, по прошествии пяти лет, каким-то чутьём, ведомым лишь ему, он перед вечерним выступлением в Холмогорах признал емчан в двух скромно стоявших мужчине и женщине у входа Дома культуры. Подозвал меня: «Вот мои корни и сюда протянулись. Знай наших…Знакомься… Фамилию Рубцовых помнят…» Возможно, при любом другом случае я непременно бы записал имена и фамилии представившихся земляков Николая, но все мои мысли были уже на сцене, где предстояло выступать в таком именитом соседстве, как Егор Исаев, Виктор Боков, Григорий Коновалов.

Емецк (Емца) в прошлом – большое торговое село. Здесь с ХVI века существовал торжок - крестьянский рынок, знаменитый на всё Поморье. Отсюда тянулись дороги во внутренние губернии государства, уходили длинные санные обозы до самой Москвы. В Емецке Антониев-Сийский монастырь покупал произведения деревенских ремесленников – кожи добрые, сукна простые, сукна серые, рядные, чёрные как «полщенные», так и «нетоптаны», гребенину, домотканные материи, рубахи, холст и холщовые сермяги, «однорядки емские синие» и пр. Попадали на емецкий торг и привозные товары, даже шёлк. Продавались здесь и съестные продукты – хлеб, свежая и солёная рыба, дичь, масло. 

Емца оставалась бойким торговым селом на протяжении всего ХVIII века: «В селе и погосте Емецком по четвергам каждой недели бывает ярмонка, на которую не только Холмогорского, но и других окольных уездов много съезжается крестьян для продажи и покупки домашних продуктов и рукоделий…» А ещё Емецк исстари славился своим праздником невест, который проходил на главной торговой площади в Иванов день (7июля). «На него приезжали гости со всей округи. - Пишет об этом в своих воспоминаниях старожил Емецка Т.В. Минина. - Уже с осени начиналась подготовка к этому дню. Девушек готовили их родители, бабушки и женщины, которым уже доводилось участвовать в празднике. Шили одежду, репетировали, как надо правильно себя вести. Сам же праздник проходил так. Зрители собирались вокруг площади с трёх сторон, и по звону колокола участницы выходили и вставали в круг. Снова звенел колокол, и девушки шли по кругу. Шли медленно, смотрели только прямо, без лишних движений. Первый круг прошли – опять звон, и шли уже в обратную сторону. Делалось это несколько раз. В последний раз ударяли в колокол, и девушки медленно выходили из круга, направляясь к родным, а зрители ещё некоторое время стояли и обсуждали их. Среди юношей бывало такое, что двоим, а то и троим нравилась одна и та же девушка. Разгорался спор, дело доходило даже до драк…»

Что-то подобное приходилось слышать и Рубцову. Об этом старинном обычае высматривания и выбора невест он даже собирался написать стихи, как и о многом другом, что связывало его с колыбельной родиной. 

Конечно, он помнил о том, что в Емецке останавливался Михайло Ломоносов. От постоялого двора шёл спуск к реке Емце, с выходом на Московский почтовый тракт. Среди местных жителей существует предание, будто М.В. Ломоносов попросил знакомого емчанина – прихожанина Сийского монастыря, которому Михайло ещё раньше продал свое полукафтанье, сообщить ему, когда пройдёт рыбный обоз на Москву. Через несколько дней тот сообщил Ломоносову, в то время исполнявшему обязанности псаломщика в Антониев-Сийском монастыре, что обоз вот-вот прибудет в Емецк. Михайло на одном дыхании преодолел 19 километров до постоялого двора и стал ждать обозников, чтобы с ними уйти в Москву. До исполнения заветного желания учиться наукам оставалось не так уж и долго...

Это важный момент в биографии юноши, ибо все сведения об уходе из дому Михайлы Ломоносова сводились к дате 9 декабря 1730 года. На самом же деле в своём первоначальном признании, данном позднее, в 1734 году, Ставленническому столу в Москве, Ломоносов называет другую дату ухода – в начале октября 1730 года. Почему же Михайло пытался исключить эти два месяца своего пребывания в Антониев-Сийском монастыре?

Какая угроза висела над 19-летним юношей Ломоносовым? Быть забранным служить на флот. Корабельная повинность поморских уездов продолжалась вплоть до 40-х годов ХVIII века. А предыстория её такова. Времена петровских преобразований коснулись и суши и моря. На берегу Невы радением Петра выросла новая русская столица – Петербург, создаётся новая национальная армия, а на море – первый в России военно-морской флот, который вскоре заявит о себе убедительными победами в морских сражениях. 

На судостроительных верфях в Вавчуге, основанных холмогорскими купцами Федором и Осипом Бажениными, строились и спускались на воду «новоманерные» корабли, которые перегонялись затем вокруг Скандинавии на Балтику. Петр I высоко ценил смекалку и отвагу поморов, их умение управлять судами, плавать на дальние расстояния и в опасных местах. 

Молодых поморов стали привлекать на государственную службу. С этой целью из Петербурга в Поморье стали прибывать доверенные лица царя, чтобы набирать в экипажи действующих и строящихся кораблей «добрых и молодых» поморов. Количество рекрутов исчислялось сотнями…

Сильно потрясли Куростров предыдущие рекрутские наборы. Гвардейцы Петра хватали без разбору мужиков-поморов, лоцманов и кормщиков, промысловиков и рыбаков – всех, кто внешне выглядел здоровым и годным к морской службе. Хватали без всяких увещеваний и уговоров. Им было ведомо, что поморы – лучшие пловцы и искусные мореходы. Кого не схвати, всяк для службы морской пригоден. 

Хоть указ государев и гласил, что годных к службе в возрасте от 15 годков до 30 хватать не глядючи, вербовщикам приходилось туго. Каждая поморская деревушка за своих парней горой стояла, неделями шли переговоры, чаще откупались, платя скопом по 11 рублёв, дабы избежать службы на строящемся флоте Петра. Всё чаще петровым вербовщикам приходилось прибегать к силе, появляясь среди поморов в сопровождении солдат (рейтаров).

Михайле не раз доводилось видеть на руках увечных, с желтушными лицами, а посему отпущенными по хворости и болезни бродяг и покрутчиков клеймо возле большого пальца виде креста. Мужики при расспросном любопытстве юноши только ухмылялись: «Оная отметка самого грозного царя Нептуна, дабы с флоту не сбегали, а служили верой-правдой и в шторм лихой с крутой волной, и в сражении морском с неприятелем.

Указом царским почти поголовно юношей из поморских семейств отдавали в матросы на флот на пожизненную службу. А крестиками клеймили для того, чтобы с армии и флоту дёру не было, а ежели подобное случалось – секли, ноздри рвали до костей и на каторгу отправляли…»

Петр I в первом Морском уставе писал: «Всякий потентант (властелин, коронованная особа), который едино войско сухопутное имеет, одну руку имеет, а который и флот имеет, обе руки имеет». 

«Издревле хаживали заморские суда из Европы в Россию. Вечно было российским Поморье и российскими же были многие крепости на Балтике. Скоро мы увидим, как все вернётся на круги своя, а Поморье станет вратами государства Российского. Первейшим по знатности портом России будет Архангельск, - прорицал Петр I. - Вот почему, други мои, царям не позволительно трон протирать, а весьма полезно путешествовать по землям, над которыми властвуешь, дабы служить пользе и славе государства. Далёкий Архангельск открыл мне очи на всю бескрайнюю Русь, и отсюда могущество России исходить будет». Он понимал, что без регулярного морского флота Россия не сможет стать мировой державой, удерживать под своим влиянием огромные территории в Европе и Азии.

«Морским судам быть!» – твёрдое решение царя Петра в октябре 1696 года положило начало целевой государственной программе кораблестроения России. Более половины судов, построенных на верфях Санкт-Петербурга и Архангельского адмиралтейства, составляли многопушечные линейные корабли и фрегаты.

В Антониев-Сийском монастыре Ломоносов ждал, когда рекрутский набор пройдёт, когда лёд на северных реках прочней станет, чтобы далее к Москве идти, не опасаясь быть схваченным вербовщиками. И желание-то у поморского юноши было иным – на штурмана выучиться, морским офицером или картографом стать, потому и паспорт ему в Холмогорской воеводской канцелярии Банев выправил: мол, отпущен сроком на год к Москве и к морю. А какие моря в Москве могли быть, кроме Навигацкой математической школы, что в Сухаревой башне размещалась. Вот туда-то и нацелился Михайло поступать с самого начала. Да так уж случилось (Ломоносов этого не знал), что основные морские дисциплины из этого заведения в открывшуюся в Петербурге Морскую академию перевели. 

А ещё, меняя дату своего ухода в Москву из родной деревни, он опасался, что руководству Славяно-греко-латинской академии, куда он после неудачи с Навигацкой школой был принят, станет известен факт его служения в монастыре, где в то время находили приют, скрывались старообрядцы – противники никоновских реформ, происходивших в Православной церкви. 

История развела во времени пребывание в Емецке двух дорогих для нас соотечественников. Местные старики утверждают, что неподалеку от того самого места, где Ломоносов поджидал обоз с мороженой и вяленой треской, был поставлен дом, в котором родится будущий знаменитый поэт России Николай Рубцов. 

До сих пор стоит выходящий фасадом на улицу Горончаровского этот двухэтажный деревянный дом. Раньше его называли Орсовским коммунальным (ОРС – отдел рабочего снабжения). В 1935 году начальником ОРС Емецкого леспромхоза назначили Михаила Андриановича Рубцова из Вологды, поселившегося в этом доме вместе с семьёй на втором этаже – в трёхкомнатной квартире, окнами выходившей на реку. Квартира по тем временам соответствовала занимаемой им должности, но было несколько «но»: общая кухня, общий туалет, на второй этаж вела крутая лестница, по которой нужно было носить воду с Емцы и дрова для печек. Неудобства второго этажа заставили семью поменять трёх- на меньшую, двухкомнатную квартиру, на первом этаже, где рядом были туалет и кухня. В селе теперь есть улица и краеведческий музей имени Николая Рубцова, а перед школой-интернатом ему открыт памятник в 2004 году.

«НИКОГДА СЕБЕ НЕ ПРОЩУ…»

Во время краткого пребывания на Курострове Рубцова взволновал рассказ Геннадия Ивановича Седакова, местного учителя и сына известного мастера холмогорской резьбы по кости, о том, что к строительству Ломоносовского училища были причастны и емчане. Холмогорскому мировому посреднику удалось уговорить градоначальника Емецка пожертвовать деревянный дом – одно из емецких училищных зданий для Ломоносовского училища. Летом того же года оно было разобрано и на карбасах перевезено по реке на Куростров, в Денисовку, где 8 сентября 1871 года вновь построенный училищный дом принял своих питомцев.
Седаков привёл ещё одну любопытную подробность. К 200-летнему юбилею М. Ломоносова, отмечавшегося в 1911 году, Российская Академия наук в память о первом российском академике стала почётным попечителем Куростровского учебного заведения. Подобное почётное попечительство до этого исполняло только Емецкое училище в лице купца Вальнева.

После радушного приема в Холмогорах мы возвращались в Архангельск в возбужденно-порывистом состоянии. Николай начал читать стихи:

Русь моя, люблю твои берёзы!
С первых лет я с ними жил и рос,
Потому и набегают слёзы
На глаза, отвыкшие от слёз…

Но, резко прервав чтение, стал сокрушаться: «Никогда себе не прощу… Ведь была возможность в Емецк с земляками проехать да стадный инстинкт в обратную сторону повернул… Не хотел Вологодскую делегацию подводить… Эх, чудь я, чудь заволоцкая!.. Не видать мне, видно, Емецка как своих ушей!..»

По-видимому, Рубцов, называя себя в запальчивости чудью заволоцкой, знал о Емецком городище ХIV века, на котором в это время вела раскопки экспедиция Ленинградского отделения Института археологии Академии наук под руководством О.В. Овсянникова. Открытия, сделанные под Емецком, вплотную приблизили археологов к разгадке тайны «Чуди Заволоцкой», о которой впервые упоминается в древнейшей летописи IХ века «Повести временных лет». Николай проявлял интерес к летописным сведениям и сохранившимся преданиям, как «Чудь» боролась против новгородцев, как «ушла» под землю и возникала из глубин земных внезапно, приводя в трепет своих недругов. 

«Понимаешь, - резко рубил он рукой встречный порыв ветра, - речь идёт о местных племенах, с которыми пришлось иметь дело новгородцам, когда они пришли на северные, в том числе и емецкие земли. Так что порой я задумываюсь, какие крови во мне бурлят? А какие страсти кипят? – и думать не приходится. Ты сам тому свидетель… - Немного помолчав, добавил: - А перед Емецком я - в долгу. Впервые, может быть, против внутреннего голоса пошёл, убеждавшего хотя бы глазком глянуть на дом, где младенцем орал, где к материнской груди тянулся, и свет белый увидел…»

«Чего уж так сокрушаться, - пытался утешить сжавшегося в комок Николая. - Приезжай сюда по теплу на следующий год, организуем тебе командировку от нашей газеты. Что за свидание на сутки? Поживёшь с недельку, погостишь, что-нибудь и о Емецком крае, не чужом тебе, родится… Чувствую, душа твоя за местные предания ухватилась…»

Сам же Рубцов знаком был с преданием о том, что Ломоносов живо интересовался, почему река Емца, приток Двины, не замерзает и в 40-градусные морозы? Причина таилась в мощно бьющих ключах в этом месте. Позднее в своих трудах учёный неоднократно возвращался и пытался дать объяснение северным загадкам природы. А я прочитал Николаю стихи «Зимуют пристани на Емце», написанные мной зимой 1967 года в Емецке, где проходило совещание педагогов Холмогорского района (в то время я был завучем Курейской восьмилетней школы):

Прищурь глаза, прикинь, прицелься,
И пророни в восторге: «Ах!»
Зимуют пристани-принцессы
В песцовых кипельных снегах.
Они голубо-бирюзовы,
Как будто чуть удивлены,
Что здесь на Емце слышен зов им
Весенней, в радугах Двины!..
Но нет…
Ещё февраль и вьюжно,
И снег всклокоченный ершист,
И речка Емца добродушно
Укрыть гостей своих спешит.
Со всей Двины сюда причалив,
Тоскуют пристани в плену,
А ночью звёзды, словно чайки,
Их грусть уносят в вышину…

Николай молча выслушал стихотворение до конца и, не проронив ни слова, сжал мою руку… 

Дух флибустьерства, не привязанной к какому-либо месту свободы, казалось, преследовал Рубцова.

- Ёшь-даёшь, махнуть бы на Шпицберген, - Николай зачерпывает двинской водицы и освежает лицо. Мне не показалось, что слово «Шпицберген» случайно, как бы ненароком , вырвалось из его уст. Пока мой товарищ Геннадий Седаков пытался сойти с курополкинской быстрины и править лодку ближе к берегу, Николай без всякой мечтательности в голосе и взгляде, словно говорил об этом не раз (но я-то подобное признание от него слышал впервые), просто выложил вслух, очевидно, давно вынашиваемый им план десантирования на заполярный архипелаг.

- А что, пригодился бы, - рассуждая как бы с самим собой, рубил он резким взмахом руки воздух, быстро наливающийся синюшной густотой. – Я ведь, знаешь, исходил и не единожды северные морские пути – и на флотской службе, и на гражданке. К чахоточным водам моря Баренца мне не привыкать…

Н. Рубцов служил матросом, а затем старшиной второй статьи на эсминце «Острый», ходил на промыслы на судах Архангельского тралового флота. Морским скитаниям он посвятил свои первые стихи, которые озвучивал в свойственной ему манере, будучи членом литобъединения «Северное сияние» в Североморске, публиковал в газете «На страже Заполярья».

- Скажу откровенно: про Грумант, - продолжал он скороговоркой, - всё, что на глаза попадётся, читаю. Знаешь, что там на кресте ХIХ века, над одной безымянной могилой написано?

«Тот, кто бороздит море, вступает в союз со счастьем, ему принадлежит мир, и он жнёт, не сея, ибо море есть поле надежды».

Помолчав, Николай проронил:

- Лучше не скажешь. В самую точку попал мудрец, выплеснувший из самой души эти слова. Мне такого счастья и поля надежды, верь не верь, очень недостаёт…

Рубцов отвернулся, а мой бывший коллега по школе, вежливо кашлянув, втиснулся в наш разговор и решил блеснуть своими познаниями:

- 62 тысячи квадратных километров одних скал и ледников! 700 миль по прямой до Северного полюса, можно сказать, рукой подать!..

- Подашь тут рукой, - пробурчал Николай, когда даже в шахте – на антраците, - подзаработать не дают, концы с концами свести! «Не велено пущать, - говорят береговые крысы, - а то вдруг, не дай бог, к норвегам подашься, подданства попросишь!» Вот так-то, други мои дорогие…

Мы понимали, о чём идет речь. Рубцов делился с вологодскими друзьями своими смелыми прожектами. Один из них – завербоваться в концерн «Арктикауголь», который держал концессию на разработку и добычу коксующегося угля на Шпицбергене рядом с двумя советскими поселениями – «Баренцбург» и «Пирамида».

Своей идеей Рубцов увлёк самые горячие головы в северных писательских рядах – Владимира Ширикова, Виктора Коротаева, а впоследствии – и меня, но его самого, который хотел, рвался начать свою жизнь заново, как говорится – с чистого листа, в праве работать на Шпицбергене отказали по идейным соображениям. А всё могло бы, действительно, повернуться в судьбе неприкаянного Николая Рубцова к лучшему, но… не случилось. Птица счастья пролетела мимо…

И последнее. Понятно стремление вологжан укрепиться в мысли и желании, что Николай Рубцов всецело принадлежит им и никому более. Поэтому и литературоведы, и критики, и исследователи жизненного пути и творчества Н. Рубцова дезинформируют широкую общественность и огромный круг его почитателей относительно места рождения поэта. Все лавры почему-то достаются селу Никольское (Николе), Тотьме, Вологде. Но достаточно заглянуть в свидетельство о рождении северного самородка, чтобы узнать, что Николай Михайлович родился 3 января 1936 года в с. Емецк Холмогорского района Северного края, в состав которого входили бывшие Архангельская, Вологодская, Северо-Двинская и часть Вятской губернии. Центром Северного края был Архангельск. Такая административно-территориальная единица просуществовала в РСФСР с 1929 по 1936 год включительно и только с 1937 года из него были выделены как самостоятельные – Архангельская и Вологодские области. Так, что впечатляюще ёмко анализировавший творчество Н. Рубцова поэт Сергей Орлов не случайно назвал Рубцова достоянием всего Севера и России, в целом. Об это не следует забывать.

---

Источник: журнал "Наш современник", №8, 2007 г.