Такие, как Николай Рубцов, носят родину на подошвах сапог...

Лев АННИНСКИЙ

К 80-летию со дня рождения Николая Рубцова

Всенародная слава, начало которой успел почувствовать при жизни Николай Рубцов, отодвинула сегодня в сознании читателей пережитую им драму. Сегодня в горнице его светло.

Ледяной ветер, пронизывавший стихи, знобящий, злой, сырой, - лишь часть его правды. Существенно другое: этот ветер свистит "за воротами". За стеной, за окном. А решающий мотив рубцовской лирики - укром: комната, горница, тихий угол невзрачный, дремлющий, покойный, безвестный, или, если брать самое ключевое у него слово, - глухой.

Этот укром непрочен: поэзия Рубцова возникает на острой грани между холодной тьмой и холодным светом; здесь секрет ее неповторимой интонации: внешний и внутренний миры как бы замирают в чутком равновесии.

Как выстрадать на таком ветру тепло любви?

В горнице моей светло.
Это от ночной звезды.
Матушка возьмет ведро,
Молча принесет воды...

И куда деться от ночной звезды, глядящей в окно горницы? От тревожной беззащитности русского бытия? От материнской могилы, что затерялась где-то среди ив и соловьев?

Тихая моя родина! Ивы, река, соловьи...

Мать моя здесь похоронена
В детские годы мои.
- Где же погост? Вы не видели?
Сам я найти не могу. -
Тихо ответили жители:
- Это на том берегу...


"Потому и набегают слезы..."

При жизни о нем круто спорили. Он делал вид, что эти споры его не интересуют. Иные скандалы, возможно, провоцировал сам, когда, отслужив на флоте срочную, поступил в Литературный институт и предался обычной студенческой гульбе. А до этого - сиротский детдом, неполная средняя школа на Вологодчине, два техникума, которые посещал, да бросил...

Алла Хвастунова. Рубцов. Я умру в крещенские морозы

Алла Хвастунова. Рубцов. Я умру в крещенские морозы.

Перейдя из краснофлотцев в литераторы, не мог найти себе места: жил полубездомно, сводя концы скудными гонорарами, заваливаясь надолго в родную деревню и снимая там углы. Более всего любил сидеть один ночами, топя печку, слушая вой ветра и сочиняя... но не всегда записывая сочиненное, потому что песни набегали одна на другую.

Кругом спорили, тянули влево, вправо. Однако ни либеральная, ни ортодоксальная программы Рубцова не интересовали. Он жил в своем мире, на границе ночи и ветра. А если беседовал, то с березами:

Русь моя, люблю твои березы!
С первых лет я с ними жил и рос.
Потому и набегают слезы
На глаза, отвыкшие от слез...

И все время что-то пронзительно брезжит за ледяной завесой северной ночи...

Но что? Не тот ли колдовской отсвет, который неясен, необъясним, неотступен при всей своей смутности, но изначально заложен в талант Рубцова и чувствуется с самых ранних его стихов?

Вокруг меня ничто неразличимо,
И путь укрыт от взора моего,
Иду, бреду туманами седыми;
Не знаю сам, куда и для чего?

Цель неопределима... А путь - сквозь седые туманы - традиционно нащупывается у нас с помощью таких ориентиров, как свобода и воля.

"Когда в грязи буксует грузовик..."

У Рубцова свобода - то сзади, в прошлом, которое "отгоревало", то впереди, где она "мелькает"... Глядя на свободу птиц, лирический герой смотрит им вслед с тоской: у каждой - "свой полет".

Другое дело - воля! Вот куда действительно тянет: умчаться! В "пугачевские вольные степи"!

Да ведь не умчишься... Не степи простираются перед глазами героя, а непроходимые наши болота. Непролазная тайга... И сугробы, сугробы, сугробы...

Гниющие лодки. Плывущие бревна. Ревущие МАЗы.

"Когда в грязи буксует грузовик, мне этот вой выматывает душу".

И в этот вой врывается - гармошка! Топот и свист гуляющей братвы! Поразительно воссозданная звукопись русской деревни, разбойно удалой, тревожной и живучей посреди тьмы - лихая гульба под свист ветра, гонящего ворохи листьев...

Не будем ханжески закрывать глаза (впрочем, скорее уши) на эту гульбу, она спасает народ от знобящей тоски. Все тут: и скандальные пляски, и разбитые (распитые) поллитровки, и в крутом финале - веселая автоэпитафия, которая сходу влетает в память поклонников Рубцова:

"Мне поставят памятник на селе, буду я и каменный навеселе".

Рубцов весь соткан из "русскости", - такие, как он, носят родину на подошвах сапог. Россия в его странствии не "место действия", но загадка судьбы. Пароль без окончательного отзыва. Тайный схрон.

"Эх, Русь, Россия! Что звону мало? Что загрустила? Что задремала?"

Звону мало? Праздника захотелось?

"Только знаю: потянет на Русь! Так потянет, что я поневоле разрыдаюсь, когда опущусь на свое вологодское поле..."

Вот он, праздник, подбитый слезами. То ли бездна отчаяния, то ли бездна гульбы.

"Россия! Как грустно! Как странно поникли и грустно во мгле над обрывом безвестные ивы мои!.."

"Я кричу кому-то: "До свиданья!.."

Иногда у Рубцова это почти неразличимо: ожидание неизбежной беды и готовность принять ее с улыбкой. Только и выговорить за миг до удара: "А за что?" Только и покачать головой вослед беде:

"Поезд мчится с прежним напряженьем где-то в самых дебрях мирозданья, перед самым, может быть, крушеньем я кричу кому-то: "До свиданья!.."

Откуда эта тихая уверенность, эта загадочная живучесть посреди разбойного мира с его резкими петлями и нервными тисками?

Я думаю, здесь и прячется загадочная притягательность рубцовской лирики: поверх страстей и безумств, набегавших из текущей реальности, в ней, в этой лирике, ощущается какая-то извечная, изначальная, откуда-то из вековой древности, из бесконечной народной двужильности встающая - загадочная устойчивость русской души.

Она-то и учуяна была читателями, далекими от литературных свар, и пока репутация Рубцова вываривалась в щелочах критических заскоков, - люди чуяли другое: Рубцова слушали и читали, мысленно сооружая ему памятники...

Потом все встало на свои места. К четырем тоненьким сборничкам, изданным при жизни, добавились десятки книг. Общий тираж с десятков тысяч (что ничтожно мало для советской эпохи) перевалил за десятки миллионов (что неслыханно для эпохи рынка и базара), а там и считать перестали...

Там, где все лирически шаталось и падало, обнаружилась несгибаемая устойчивость рубцовской лирики. А что до его судьбы...

"Как-то знакомый писатель, обозрев скудную обстановку квартирки Николая Михайловича, попенял ему, что-де хозяин недостаточно радиво относится к устройству собственного быта; и пора бы обзавестись платяным шкафом, а не развешивать на гвоздиках по углам рубашки и пиджаки; да и сервант не мешало бы водрузить на положенное место, поскольку чашкам и ложкам не место на подоконниках и письменном столе.

- Меня не интересуют ваши шкафы и хрустали,- ответил поэт.- Если они нужны вам, вы и заводите!"

Этот случай рассказан Виктором Коротаевым во вступительной статье к однотомнику Рубцова 1990 года.

Мало ли с чем лезла к нему в очередь наша неистощимая реальность. Пока невзначай не придушила насмерть.

После гибели (нелепой и случайной) слава Рубцова не только стала расти, она стала светлеть: к ней уже не пристает болотная грязь колхозных колес. Только грусть - не проходит.

P.S. И откуда берется такое,
Что на ветках мерцает роса,
И над родиной, полной покоя,
Так светлы по ночам небеса!

Это - из последних его прощальных песен. То, с чем берем мы стихи Рубцова в новое неведомое тысячелетие.

Что в этих песнях?


Источник: "Российская газета"