Тридцать лет назад в Вологде трагически оборвалась жизнь яркого русского поэта Николая Михайловича РУБЦОВА

* * *

 

Я умру в крещенские морозы.

Я умру, когда трещат березы.

А весною ужас будет полный:

На погост речные хлынут волны!

Из моей затопленной могилы

Гроб всплывет, забытый и унылый,

Разобьется с треском, и в потемки

Уплывут ужасные обломки.

Сам не знаю, что это такое...

Я не верю вечности покоя!

 

Николай Рубцов

* * *

Сонной дымкой затягивало мутновато-синие стены, крашеный коричневой краской барьер...

И тут хлопнула дверь, и в белом морозном воздухе возникла в отделении женщина. Она была в валенках, на голове - туго замотанный платок.

- Здравствуйте... - сказала она и тяжело вздохнула. - Арестуйте меня. Я человека убила. Николая Михайловича Рубцова.

Было 5 часов утра 19 января 1971 года.

За тридцать лет, миновавших с той страшной ночи, о этой вологодской трагедии написано немало.

В том числе самой убийцей.

И вот что дивно... Если сопоставить ее показания, данные на предварительном следствии, с теми, что прозвучали во время суда, уже и тогда можно было обнаружить разночтения. Вначале Д. говорила о самозащите, напирала, что Рубцов собирался убить ее, и она была вынуждена защищать жизнь... А на суде говорила, что Рубцов сам довел ее до убийства, что она и не осознавала, что делает, когда разрывала шею Рубцова...

Зато в воспоминаниях, которые Д. распространяла среди писателей уже после освобождения, прежние версии убийства русского поэта окрасились в цвета роковой любви, этакой любовной драмы...

Но прошло еще десять последних лет, и что же теперь?

"Теперь я, наконец, поняла, что он умер от инфаркта сердца, - пишет Д. в статье "Обкомовский прихвостень", опубликованной в "Дне литературы". - У него было больное сердце. Во время потасовки (экспертиза установила, что Д. зверски разрывала горло Рубцова. - Н.К.) ему стало плохо, он испугался, что может умереть, потому и закричал. Сильное алкогольное опьянение, страх смерти и еще этот резкий, с большой физической перегрузкой рывок - все это привело к тому, что его больное сердце не выдержало. С ним что-то смертельное случилось в момент этого рывка. После этого рывка он сразу весь обмяк и потерял сознание. Разве могли два моих пальца, два женских пальца сдавить твердое ребристое горло? Нет, конечно! А я тогда с перепугу решила, что это я задушила его..."

Про женские пальцы и ребристое горло сказано не слабо... Страшна участь убийцы поэта. Судьба Дантеса или Мартынова не может вызывать в нас сострадание, но - право же! - это печальные судьбы. И - право же! - даже некоторое уважение вызывает смирение, с каким приняли их убийцы Пушкина и Лермонтова.

Мы живем в другое время. И, замотанные нашими бесконечными перестройками и реформами, мы уже не всегда и замечаем, что нравственные нормы, по которым живет наше общество, давно сместились за ту черту, где нет и не может быть никакой нравственности.

Романом с Людмилой Д. были заполнены последние полтора года жизни Рубцова.

Они познакомились в общежитии Литинститута еще в 1963 году.

"Он неприятно поразил меня своим внешним видом... На голове - пыльный берет, старенькое вытертое пальтишко болталось на нем"...

Правда, были еще удивительные стихи Рубцова, но это открылось Д. только через четыре года, когда в 1967 году прочитала рубцовскую "Звезду полей",

Что думала она, на что рассчитывала, на что надеялась, отправившись в Вологду, чтобы "поклониться" гениальному поэту? Что вообще в таких случаях может думать женщина, уже перешагнувшая тридцатилетний рубеж, так и не устроившаяся в жизни?

Наверняка, поднимаясь по лестнице к рубцовской квартире. Д. и сама не знала, чего она хочет, чего ждет...

Экзальтация и тщеславие, самопожертвование и какая-то расчетливость переполняли ее, и, конечно же, примиряя женское тщеславие и высокое благородство, было еще и ожидание Чуда...

Но чуда не произошло.

...И сразу после гибели Рубцова, и многие годы спустя, Д. снова и снова задавала себе вопрос, что же можно было сделать, и сама себе отвечала:

"До сих пор не знаю. Не знали, наверное, и его товарищи. А может, не хотели знать. Так ведь удобней, спокойней. Встретятся, выпьют, повеселятся, а я отдувайся за всех".

В этих рассуждениях Д., как и в документах, протоколах допросов, приобщенных к уголовному делу, много боли и правоты. Боясь поссориться с Рубцовым, его друзья всегда поспешно исчезали, едва только Рубцов начинал "заводиться", но осуждать их за то, что дружбу с Рубцовым они берегли сильнее, чем самого поэта, и уходили от него, когда были ему нужнее всего, - бессмысленно. Никто не имеет права требовать от человека, чтобы он жертвовал собою ради другого. Каждый человек решает это сам для себя, и Д. тоже решилась на это сама...

"Я хотела сделать его жизнь более-менее человеческой... Хотела упорядочить его быт, внести хоть какой-то уют... Все восхищались его стихами, а как человек он был никому не нужен. Его собратья по перу относились к нему снисходительно, даже с насмешкой, уж не говоря о том, что равнодушно. От этого мне еще более было его жаль. Он мне говорил иногда:

- Люда, ты знай, что если между нами будет плохо, они все будут рады".

Все правильно, все верно, как верно и то, что крест, взятый Д. на себя, оказался ей не по силам. Пожертвовать собою ради другого человека помогает только любовь (расчетливость туг бессильна, сил человеку она не прибавляет!), и только любовь делает жертву радостной и необременительной...

Д. попыталась доказать обратное. Наверное, она и сама не понимала, что, "спасая" Рубцова, ей придется преодолевать глухое сопротивление, явное недоброжелательство его друзей и знакомых.

Замечательное свидетельство отношения некоторых влиятельных вологодских "друзей" к Рубцову - воспоминания Виктора Астафьева...

"Я, да и не только я, все мы, вологодские писатели, как-то надолго выпустили из виду гулевую парочку поэтов, и лишь стороной долетали слухи о том, что они уж и драться начали. Женщина нашла себе работу, устроилась библиотекарем на торфяном участке. Но неугомонный кавалер достал ее и на торфе.

Ну, достал и достал, что тут поделаешь, коли такая привязанность у человека и обожание непомерное, всепоглощающее. И обожал бы иль сидел бы в барачной библиотеке, книжки читал, стихи записывал, так нет ведь, его скребла творческая жила по сердцу, не давала сидеть в укромном уголке, страсть нравоучения влекла к народу. В дырявых носках выйдя из-за стеллажей, он обвинял читателей-торфяников в невежестве, бескультурье, доказывал, что лучше Тютчева никто стихов не писал и не напишет, декламировал с пафосом обожаемого им поэта".

Все здесь вроде бы похоже на правду... Астафьев повсюду подчеркивает, как высоко он ценил Рубцова, какая большая это потеря для русской литературы, но тогда откуда же в его воспоминаниях появляется перед нами развязный хулиган в рваных носках, который - подумать только! - набрасывается на бедных работяг и чуть ли не силой принуждает их читать Тютчева! И это вместо того, чтобы "сидеть в укромном уголке"...

Мучительно бился Николай Михайлович Рубцов в гибельной сети последних месяцев своей жизни и не мог выпутаться из нее... Так, как жил он, жить было невозможно.

Нет, хотя Рубцов и был болен - начало сдавать сердце! - это была не смертельная болезнь. Все было не так безнадежно и вместе с тем - увы! - гораздо страшнее...

С Рубцовым в конце жизни приключилась, в общем-то, самая обычная беда... Пока он страдал, пока маялся, не имея даже своего угла, пока писал гениальные стихи, сверстники неторопливо делали большие и небольшие карьеры, обзаводились семьями, растили детей... И когда у Рубцова появилась наконец-то своя квартира, когда можно стало хоть что-то строить - ведь совсем не поздно и в тридцать четыре года завести семью! - он словно бы оказался в вакууме. Все его матримониальные заботы друзьями-сверстниками были давным-давно пережиты и никакого ни интереса, ни сочувствия не вызывали у них. Тем более, что Рубцов и не разрешал сочувствовать себе. Несмотря на все свои буйства, он был и застенчивым, и каким-то очень гордым при этом. Никогда не позволял себе жаловаться. Даже если приходилось просить взаймы деньги, делал это мучительно трудно...

Еще труднее, почти невозможно было Рубцову объяснить свои поступки. Правота поэта - его стихи. Он всегда щадил самолюбие своих друзей. Его друзья, мы видим это по воспоминаниям Астафьева, оказались менее великодушными...

И, конечно же, здесь нельзя забывать и о провинциальной тоске, о злой и мелочной, почти бабьей наблюдательности небольшого города - все подмечающего, ничего не пропускающего и долго-долго потом обсасывающего на разные лады новостишку скандала.

Странный роман немолодого поэта с не очень-то молодой поэтессой, к тому же переполненный пьяными сценами, не мог не вызвать смущения, а главное - и, наверное, для Рубцова это было самым страшным - не мог не быть смешным. И, конечно же, друзья-писатели, их жены и близкие достаточно тонко подмечали все моменты, все нелепости... И тем пристальнее они следили за развитием отношений между Рубцовым и его новой женой, что в их круг таким вот образом входила женщина, способная на самые неожиданные поступки, и от которой уже сейчас исходила некая чернота.

Положение осложнялось и тем, что Д. - не забывайте, она сама была поэтессой! - обладала достаточно взрывным характером, и особенно-то подделываться, угождать, проглатывать оскорбления не умела... Д., как это свойственно многим женщинам, и сама не понимала, что происходит с ней. Ей казалось, что ее неустроенность и его неустроенность, соединившись, сами по себе счастливо исчезнут. И совершенно забывала (или не думала вообще), что неустроенность - не только недостаток тепла, близких людей, а еще и все то лишнее, чем успел обрасти в своей неустроенной жизни человек...

Наверное, не всегда понимал это и Рубцов. Он любил Д. И они ссорились и расставались.

Конечно, можно проследить, как стягивается роковая петля событий, как незаметно, но неотвратимо приближается пьяная и страшная ночь. Но все могло закончиться иначе.

А в ту ночь соседка Рубцова проснулась от крика.

- Я люблю тебя! - услышала она крик - последние слова, которые произнес Рубцов...

Через три дня его похоронили на пустыре, отведенном под городское кладбище. Прощаясь с покойным, Астафьев сказал: "Человеческая жизнь у всех начинается одинаково, а кончается по-разному. И есть странная, горькая традиция в кончине многих больших русских поэтов. Все великие певцы уходили из жизни рано и, как правило, не по своей воле..."

Наверное, он еще не собирался писать тогда воспоминаний о Рубцове...

Тридцать лет нет с нами Рубцова, и уже сорок лет, как сказано им про смерть в крещенские морозы, про ужасные обломки, что выплывут из его могилы...

Впервые об "ужасных обломках" я задумался, когда начались разговоры, дескать, неплохо бы перезахоронить Рубцова, перенести его могилку в Прилуцкий монастырь, поближе к туристским тропам. С этим трудно спорить. Разумеется, по месту, занимаемому в русской поэзии, Николаю Михайловичу пристойнее покоиться рядом с поэтом Батюшковым, а не на обычном городском кладбище... Но, с другой стороны, все в душе восстает против этого. И вечный покой не надо без нужды нарушать, да и рядовое городское кладбище так же неотъемлемо от рубцовской судьбы, как и крохотная однокомнатная квартирка в пятиэтажной "хрущобе" на улице Александра Яшина, которую он получил за полтора года до гибели... Но в последние годы все навязчивей мысль, что не это, во всяком случае не только это прозревал Рубцов, когда говорил об "ужасных обломках"...

Д. судили, срок она получила серьезный - восемь лет.

Обо всех обстоятельствах трагедии, разыгравшейся в ночь на 19 января 1971 года в Вологде, написано много. И сейчас, десятилетия спустя, вынуждены мы снова вспоминать эти подробности, потому что действительно сбывается пророчество Николая Рубцова об "ужасных обломках", и сбывается так непоправимо страшно, что холодеет душа.

Я - не судья Д. Но что делать, если я не могу позабыть, как зашевелились на голове волосы, когда прочитал в аннотации к альманаху "Дядя Ваня", в котором были опубликованы воспоминания Д., что это, дескать, воспоминания близкого друга Николая Рубцова.

До сих пор я не могу позабыть жутковато-неприятного впечатления, оставшегося после просмотра фильма "Замысел" моего бывшего приятеля Василия Ермакова, в котором Людмила Д. рассказывает, как и почему убила Рубцова.

Люди девятнадцатого века, даже такие, как Мартынов и Дантес, знали, что есть то, в чем нельзя оправдываться, а тем более оправдаться. В наш век этого знания и понимания уже нет. Читая последний, весьма объемистый сборник стихов Людмилы Д., я лишний раз убедился в этом. Вот она пишет:

Быть может, ты поземкой легкой вьешься

У ног моих, вмиг рассыпаясь в прах?

И так внешне красиво сформулирован вопрос, что не сразу и замечаешь антиэстетичность, антиэтичность этих строк.

Вспомните очень похожий образ у Александра Твардовского:

Я - где облачком пыли

Ходит рожь на холме...

Но у Твардовского "облачко пыли" - "я". "Я" - убитый подо Ржевом...

Антиэстетичность и антиэтичность Дербиной в том, что "ты" в ее стихах - это убитый ею поэт Рубцов. "Ты", убитый мною, поземкой вьешься у моих ног Может, конечно, и не слабо задумано, но уж как-то совсем не по-православному, даже не по-человечески.

Быть может, и не стоило бы говорить о стихах Д" но разговор сейчас не только о поэзии, а о симптомах болезни, которой поражено наше общество, уже не различающее порой добро и зло. Только в атмосфере вседозволенности, исчезновения каких-либо моральных запретов убийство гениального русского поэта может стать неким фундаментом для возвеличивания убийцей самой себя.

Одно из интервью убийцы называлось: "Она убивала Рубцова крещенской ночью". Другое: "Цветы для убийцы Рубцова"... И как тут снова не вспомнить об "ужасных обломках", и не понадеяться, что пророчество поэта сбудется до конца и они все-таки уплывут...

3 января нынешнего года Николаю Михайловичу Рубцову исполнилось бы всего 65 лет. Не исполнилось.

У Рубцова очень необычное отношение к смерти. При одновременности настоящего и будущего смерть в его стихах размывается, существует одновременно с жизнью лирического героя, а в некоторых стихах как бы и опережает саму жизнь. Таково, например, рубцовское "Посвящение другу"... Кладбищенский пейзаж:

Замерзают мои георгины.

И последние ночи близки.

И на комья желтеющей глины

За ограду летят лепестки...

- усиленный четырехкратным повтором безвозвратности: "Улетели мои самолеты", "Просвистели мои поезда", "Прогудели мои пароходы", "Проскрипели телеги мои", - отнюдь не обозначает завершения жизненного пути. И словно бы и не было желтых комьев могильной глины - так просто и буднично возвращение героя стихотворения:

Я пришел к тебе в дни непогоды.

Так изволь, хоть водой напои!

И это не только в стихах. Поразительно, но земной путь Николая Рубцова не оборвался с его смертью, а продолжается и сейчас, являя нам то, что мы должны постигнуть, если мы все-таки желаем спастись и как народ, и каждый по отдельности...

---

Источник: газета "Московский железнодорожник" 27.01.2001