1

 «Я не могу вспомнить иначе, кроме как с любовью и уважением, о своем лучшем и верном друге детства (имени его я не буду называть), жизнь которого была моей жизнью, мечты и стремления — моими стремлениями. Наружностью и внешним видом он ничем не отличался от всех остальных товарищей, но какая чистая была у него душа, полная благородного чувства дружбы, занявшего большое место в его детских пониманиях.

Мне очень нравился его характер, и в некотором смысле я даже старался подражать ему. Обычно безудержно веселый, жизнерадостный, он становился порой непонятным для меня: сидит где-нибудь один, думает, и вдруг?.. на таких всегда веселых, полных жизнеутверждающей силы глазах показываются слезы! Таким и останется он навсегда в моей памяти: то безудержно веселым, жизнерадостным, счастливым, то грустным, печальным и впечатлительным.

...С тихой задумчивостью лежал он, облокотившись на локоть у костра, и смотрел в его яркое пламя, вероятно, мыслями уносясь за “тридевять земель, в тридевятое царство”. И стоило только одному из нас сказать вслух слово, как через несколько минут мы уже забывали даже, где находимся...

…Все с той же знакомой усмешкой начнет он рассказывать до мельчайших подробностей все свои похождения, когда-либо совершившиеся без моего участия. И с такой чистой откровенностью!
Страстно любил он мечтать (так же, как и я), мечтать о “путешествиях”, о бурях в море, воспоминание о которых обоих влекло нас в мир мечтаний и грез...

Но не только мечтать любил он, любил он различного рода “тайны”, споры, драки... Любил он и свою школу, а вместе с ней и лучших учителей.

Но все-таки больше всего, как мне кажется, любил, ценил и берег он дружбу! Уже впоследствии, когда нам пришлось расстаться, он на память мне написал стихотворение, в котором говорил, как бы одновременно выражая и мои мысли:

Сначала нам просто
хотелось дружить,
А после, когда
повзрослели,
Я понял, без близкого
друга не жить!
Без дружбы мы жить
не хотели...

…Я стоял пристыженный, опустив голову, и в то же время злой: директор казался нам в то же время самым страшным и вредным человеком, какие только есть на земле! Неужели он не понимает, что так трудно быть без своего собственного ножика! Нелегко бродить без него в лесу, нелегко без него сделать свисток из ивового прута, вырезать свою фамилию на подоконнике или парте!

И как обидно, когда после всего этого твой же друг, верный соратник всех проказ и мальчишеских проделок, с независимым видом и недоброй усмешкой, с видом взрослого человека произнесет: “Я бы ни за что не отдал свой ножик! А ты испугался!”»

(«О родном уголке». Отрывки из сочинения Н. Рубцова, написанного в Тотемском лесотехническом техникуме, 1950–52 гг.)

2

О лирическом герое говорят и пишут уже довольно давно.
И в самом деле: «я» в стихах и «я» в жизни – это одно и то же или не одно и то же?
Фотография, на которой вы изображены два года назад, – это вы или не вы?
А это вообще – вопрос? Я, кто же ещё. Двойник, что ли…
А если вы эти два года сидели в тюрьме или были на войне – тогда как?
Договорились. Может быть, это «я». Может, «я», изменённое до неузнаваемости, почти «не я». Так сказать, «я в определённый момент времени».
Тогда – какова дистанция между лирическим героем и автором?
Иногда – никакая. Цветаева, например, писала о себе и только о себе. А вот у Высоцкого есть строчки: «Я – Як-истребитель, мотор мой ревет, небо моя обитель…». Высоцкий был на самом деле самолётом? Нет, конечно. И Ленин не был грибом. И Ахматова никогда не жила в эпоху Средневековья, в стране «сероглазых королей» и «угрюмых мужей».
Доказали. У каждого из поэтов дистанция между самим собой и лирическим героем – различна. У одних – отсутствует. У других – присутствует. У третьих – становится маской, ролью.
И среди всех вышеназванных «не Бог весть каких новостей» возникает вопрос: ну и что? Что это вообще даёт-то? Для понимания текста. Для литературы. Для жизни, в конце концов. Не есть ли ответ на этот вопрос мастика для кукол, изобретённая Евдоксией Кукшиной?
С этим вопросом и обратимся к поэзии Рубцова.

Никакого разделения между лирическим героем и автором сам Н. Рубцов не признавал.

«Я считаю, что моя позиция, т. е. мои привязанности, моя любовь должны быть понятны по моим стихам, которые я пишу искренне, – и, значит, не нуждаюсь в декларации моей поэзии…» (Собрание сочинений в 3 т.; т. 3, с. 299).

Тем интереснее некоторые наблюдения над «я» поэта в стихах, которое всё-таки его «второе я».
Действительно, совпадений между судьбой лирического героя и самого Рубцова в его поэзии очень много. Есенинские строчки «Стихи мои, спокойно расскажите про жизнь мою…» к самому Рубцову очень даже применимы. И вроде бы всё понятно, и вроде бы нет особенных расхождений, однако…

Тихая моя родина!
Ивы, река, соловьи...
Мать моя здесь похоронена
В детские годы мои.
(«Тихая моя родина!..»)

В этом стихотворении явно угадываются черты села Никольского, где Рубцов действительно провёл несколько лет жизни, будучи воспитанником детского дома. Однако здесь же нужно отметить, что Николькое не было родиной Рубцова, который был зачат в деревне Самылково Тотемского района, первые месяцы жизни провёл в посёлке Емецк Архангельской области, далее жил в Няндоме Архангельской области и в Вологде. Первой сиротской обителью поэта был Красковский детдом. И только после этого Николай Михайлович был переправлен в Никольское.

Мама Рубцова, Алекандра Михайловна, умерла в Вологде от осложнения после болезни сердца. Там же и похоронена. Совпадает лишь «военно-детский» год смерти – 1942-й.

И даже само Никольское в стихах Рубцова называется по-другому:

Люблю я деревню Николу,
Где кончил начальную школу.
(«Родная деревня»)

На самом деле в Никольском Рубцов окончил семилетку.

На войне отца убила пуля,
А у нас в деревне у оград
С ветром и дождем шумел, как улей,
Вот такой же желтый листопад...
(«Берёзы»)

Видимо, из-за этого четверостишия в словаре «Русские писатели 20 века» и была допущена фактическая ошибка (которая меркнет перед общим качеством самой статьи о Рубцове). Отец-де поэта пал смертью храбрых на полях сражений.

На самом деле не пал. Был или нет на передовой – тоже точно неизвестно. Если верить Дербиной, был. И в том, что создал другую семью, в которой не оказалось места для ребёнка от первого брака, сын отца не осуждал (см. Л. Дербина «Всё вещало нам грозную драму…»). Михаил Андрианович умер от рака желудка гораздо позже 1945 года – 29 сентября 1962 года в возрасте 63 лет.

Вообще биография лирического героя Рубцова упрощена автором. Биография самого Рубцова – изобилует пятнами: то белыми, то тёмными.

Иногда мы можем отделить одно от другого. Так, например, знаем, что Рубцов в жизни успел после семи классов школы, провалившись при поступлении в рижскую и архангельскую мореходки, поучиться и в Тотемском лесотехникуме, и в Мурманской области – на горняка. И в траловом флоте поработал. И в Приютино, на военном заводе. В стихах явное отражение находит «провал» и «трал» («Фиалки», «Я весь в мазуте, весь в тавоте…»). Да есть «город зелёный»: то ли Тотьма, то ли какой-то ещё…

Иногда мы можем лишь догадываться, что значит:

Жизнь меня по Северу носила
И по рынкам знойного Чор-су…
(«Желание»).

Чор-су – это, кажется, в Ташкенте. Был? Не был? Верить? Не верить? Абсолютно в равной мере можно делать и то и другое. Первое чревато мифологизацией личности, чего в рубцововедении и так немало, второе – грифом «сокрыто навеки».

Скоро, переполненный любовью,
Обниму взволнованную мать…
(«Отпускное»)

А это уже стихотворение, написанное во время службы на Северном флоте в г. Североморск. В 1957 г. Рубцов действительно был в отпуске, но увидеть мать не мог при всём желании. Мать умерла за пятнадцать лет до поездки его лирического героя в Подмосковье и в Подмосковье этом никогда в жизни даже не бывала. Да и сам Николай Михайлович в отпуске гостил не под Москвой, а под Ленинградом.

Дальнейшие реалии жизни – работа на Кировском заводе в Ленинграде, учёба в вечерней школе, затем в Московском литературном институте им. Горького – узнаваемы, но без топонимической конкретизации. В варианте Маяковского: «Работал. Все, что приходилось». Например:

Вьется в топке пламень белый,
Белый-белый, будто снег,
И стоит тяжелотелый
Возле топки человек.

Вместо «Здравствуйте»:
– В сторонку! –
Крикнул. – Новенький, кажись? –
И добавил, как ребенку:
– Тут огонь, не обожгись! –

В топке шлак ломал с размаху
Ломом красным от жары.
Проступали сквозь рубаху
Потных мускулов бугры.

Бросил лом, платком утерся.
На меня глаза скосил:
– А тельняшка что, для форсу? –
Иронически спросил.

Я смеюсь: – По мне для носки
Лучше вещи нету, факт!
– Флотский, значит? – Значит, флотский.
– Что ж, неплохо, коли так!

Кочегаром, думать надо,
Ладным будешь, – произнес
И лопату, как награду,
Мне вручил: – Бери, матрос!
(«В кочегарке»)

Процитированное стихотворение явно «сделано» под Твардовского, а точнее, под «Василия Тёркина». А ведь «Книга про бойца» тоже задумывалась как произведение о высоком герое и оттеняющем его низком персонаже. Дон Кихот и Санчо Панса. Только вот вытеснил Санчо из поэмы высокого Дона, его язык, стиль. У Рубцова получилось скорее наоборот. Но не будем опережать события.

О себе поэт рассказывал и так:

Тяжело молчал валун-догматик
В стороне от волн.
А между тем
Я смотрел на мир, как математик,
Доказав с десяток теорем.
(«Утро перед экзаменом»)

Словом, мы все учились понемногу. Чему-нибудь. Как-нибудь. Где-нибудь. Работали ещё…

Литинститут, конечно же, узнаваем через довольно большое количество стихов-посвящений. Но узнаваем потому, что мы знаем: «Рубцов учился в литинституте, изгонялся из литинститута, восстанавливался там и даже выпивал в компании портретов». А вот если бы мы этого не знали, литинститут в стихах Рубцова не был бы узнаваем.

Он решает использовать слова лишь духовного содержания, которые «звучали до нас сотни лет и столько же будут жить после нас». Поэт замечает: «По-моему, совсем не обязательно в лирике употреблять современные слова…» (Собрание сочинений в 3 т.; т. 3, с. 315). «Тралфлот» в стихах Рубцова ещё можно найти, а вот «литинститут» в творчестве Николая Михайловича оказаться не мог никоим образом. Только – Багандов, Вампилов, Горбовский, Гриезане, Дзаболов, Куропаткин, Налдеев, Передреев, Хуснутдинова, Шаповалов, Шувалов.
Ректор, правда, встречается:

Забыл приказы ректора,
На всем поставил крест.
Глаза, как два прожектора,
Обшаривают лес.
(«Забыл приказы ректора…»)

Таким образом, уже в своих ранних стихах Рубцов «переиграл» самого себя, создал образ лирического героя, не тождественного себе самому, наделённого иными реалиями и деталями биографии, чем сам Николай Михайлович.

Если посмотреть на это обстоятельство концептуально, то Рубцов создал в стихах художественный тип «ребёнка войны», который мучительно пытается найти себя во взрослой жизни.

Источники типизации разные. Например, биографические.

Почему отец в стихах погиб на войне, а в жизни нет? Так в детском доме воспитывался Рубцов. Там у половины детей родители погибли. Да и, согласитесь, не самая приятная история вышла с отцом. Не такая, о которой хочется всем рассказать. В похожей ситуации оказались маленькие Коля Рубцов и Володя Высоцкий. Коле больше досталось, но в Высоцком, может быть, именно по причине биографического сходства Рубцов чувствовал родственную душу, слушал его песни, говорил, что вот так вот, под гитару, не смог бы.

А почему родиной Рубцов называет Никольское (Николу), а не Емецк, или Няндому, или Вологду? Да потому что в Никольском пришли к нему первые осознанные жизненные впечатления. Во впечатлениях более ранних сам Рубцов путался.

Емецк он просто не помнил.

Няндому, может, просто вспоминать не хотел. Там у поэта умерла от менингита старшая сестра Надежда и маленькая сестрёнка, младенец Надя, названная так в память о первой Надежде. Отца в Няндоме посадили: репрессировали по ложному доносу (через год, правда, отпустили, восстановив во всех правах, – бывало и такое).

Да и сама эпоха во многом «типизировала» лирического героя доброй половины рубцовских стихов.

Вологду, к примеру, Рубцов уже вспоминает. Но как? Вот, например, в стихотворении «Детство» – «соседка злая не даёт проходу». Совершенно вымышленная деталь. А ещё более важная деталь – то, что реальные соседи Рубцовых по последней вологодской квартире на «Детство» обиделись (помогали как могли и больной женщине, и маленьким детям). Т. е. почему Рубцов изначально не признавал расхождений между героем и собой? Потому что бытовало мнение: писать нужно о себе; есть «книжники», а есть настоящие писатели. Рубцов и хотел стать настоящим. И писал долгое время, точно зная, что по его стихам люди будут воспринимать биографию самого Николая Михайловича. И биографию свою он несколько «подрихтовал». Чтобы глаза не мозолило. Чтобы болевых узлов не затрагивало: его собственных и времени. Это становится особенно понятно, если вспомнить скандалище, возникший в связи с публикацией рассказа Платонова «Возвращение», в котором был поставлен под сомнение лозунг: «Изменяя мужу, ты изменяешь родине». Трусость? Нет, конечно. Тем более что правда-матка в стихах Рубцова позже всё равно пробилась. И мать он «на место» вернул («Памяти матери», «Аленький цветок», «Золотой ключик»), и отца «припечатал», и Кольку Белякова, кореша, что из тюрьмы не выходил, но был талантливый гармонист и рубил в стихах, вспомнил:

Когда-то я мечтал под старым дубом,
Что невеселым мыслям есть конец.
Что я не буду с девушками грубым
И пьянствовать не стану, как отец.
Мечты, мечты, а в жизни все иначе.
Никак нельзя прожить без кабаков.
И если я спрошу, что это значит?
Мне даст ответ лишь Колька Беляков.
(«Не подберу сейчас такого слова…»)

И любимого старшего брата Алика (Альберта) дал без прикрас, и оттого – на века:

Помню, луна смотрела в окно.
Роса блестела на ветке.
Помню, мы брали в ларьке вино
И после пили в беседке.
Ты говорил, что покинешь дом,
Что жизнь у тебя в тумане,
Словно о прошлом, играл потом
«Вальс цветов» на баяне…
(«Воспоминание»).

И об эпохе своего детства в «Диком луке» высказался без оглядки:

«Давно это было. За Прилуцким монастырем на берегу реки собрались мы однажды все вместе: отец, мать, старшая сестра, брат и я, еще ничего не понимающий толком.
День был ясный, солнечный и теплый. Всем было хорошо. Кто загорал, кто купался, а мы с братом на широком зеленом лугу возле реки искали в траве дикий лук и ели его. Неожиданно раздался крик:
– Держите его! Держите его!..
И тотчас я увидел, что мимо нас, тяжело дыша, не оглядываясь, бежит какой-то человек, а за ним бегут еще двое.
– Держите его!
Отец мой быстро выплыл из воды и, в чем был, тоже побежал за неизвестным.
– Стой! – закричал он. – Стой! Стой!
Человек продолжал бежать. Тогда отец, хотя оружия у него никакого не было, крикнул вдруг:
– Стой! Стрелять буду!
Неизвестный, по-прежнему не оглядываясь, прекратил бег и пошел медленным шагом... Все это поразило меня, и впервые на этой земле мне было не столько интересно, сколько тревожно и грустно. Но... давно это было».

Здесь заканчивается типичное, «подрихтованное», и начинается самое интересное в стихах Рубцова.

3

…Нетипичное – и от этого по-настоящему реалистическое, ибо от реализма бытописателя Рубцов переходит на путь духовного реализма. Здесь-то и соединяются воедино – поэт и его герой. «Завышенный» и «возвышенный» художественный образ словно подтягивает к себе, своему высокому культурному, эстетическому, а главное – нравственному уровню своего автора. «Деревенщика». «Шарфика». «Кольку Рубцова». «Рубцова Кольку». «Пьяницу». «Славянофила». «Народного поэта». «Певца патриархальной Руси».

Эх, послал Бог: Есенину – Гиппиус, а Рубцову – Евтушенко. Это ведь так важно, когда на тебя посмотрят хотя бы раз (да не раз – много-много раз…) свысока те, кто нисколько тебя не лучше. И у тебя появится не высокоталантливое, а элементарное человеческое желание – поставить кого надо на место. Гиппиус, Евтушенко или свою тень.

«Ищи друга лучше себя», гласит народная мудрость. Николай Михайлович и находит. Не в Москве – в Никольском. В детстве ещё. Когда Пушкина в школьном спектакле играет. И добивается того, чтобы стать достойным уважения этого высокого друга. Не сразу, конечно, но добивается…

Для начала перестаёт «выдумывать» про самого себя. Пишет всё как есть. Стал отцом, так стал:

Родилась у Геты Ленка –
Веселей пошло житье.
Сядет Ленка на коленку
И посмотрит на нее.
(«Родилась у Геты Ленка…»)

Ушёл из семьи, так ушёл. Изменил, так изменил. Бросил дочь, так бросил («Я уеду из этой деревни…»). Всё как есть. Без самобичевания и одновременно без самовыгораживания. Вечный конфликт лишь обозначен (там же):

Мы с тобою как разные птицы!
Что ж нам ждать на одном берегу?

Самооценки не часты, но убедительны:

У порога я встану, как зверь,
Захотевший любви и уюта…
(«Расплата»)

Бытовуха, травля, клеймо тунеядца – Рубцов не грузит этим читателя. И почти не вздыхает, разве что: «О Русь! Кого я здесь обидел? Не нужно слушать злых старух…»

Его занимает другое. Даже в «Прощальной песне», которая на сто процентов автобиографическая, сразу следом за горьким признанием:

Ты не знаешь, как ночью по тропам
За спиною, куда ни пойду,
Чей-то злой, настигающий топот
Все мне слышится, словно в бреду.

То есть ты пойми, что меня закрутило нечто, что я столкнулся с чем-то, что сильнее любви мужа к жене, отца – к дочери. И я должен с этим разобраться. И вы поймите, что более определённой и внятной жалобы от детдомовца Рубцова, у которого от «детских потасовок» на лице были глубокие царапины (а что творилось в душе?), – было ждать невозможно.

И если вспомнить о его собственном признании (обобщённо говоря: о себе – не выдумывать), то реальностью становятся и строчки:

От заснеженного льда
Я колени поднимаю,
Вижу поле, провода,
Все на свете понимаю!
Вот Есенин –
на ветру!
Блок стоит чуть-чуть в тумане.
Словно лишний на пиру,
Скромно Хлебников шаманит...
(«Я люблю судьбу свою…»)

Но реальность ли это? Безусловно. А умение, скорее дар: светлый и чёрный дар человека – узреть её – явление уже нетипичное, исключительное:

Как будто вечен час прощальный,
Как будто время ни при чём...
В минуты музыки печальной
Не говорите ни о чём…
(«В минуты музыки…»)

А как вам такой «самодиагноз»:

На темном разъезде разлуки…
И в темном прощальном авто
Я слышу печальные звуки,
Которых не слышит никто…
(«Прощальное»)

И однажды в этой реальности (символисты сказали бы «сверхреальности») раздаётся:

Я умру в крещенские морозы!
Я умру, когда трещат березы.
А весною ужас будет полный:
На погост речные хлынут волны!
Из моей затопленной могилы
Гроб всплывет, забытый и унылый
Разобьется с треском, и в потемки
Уплывут ужасные обломки
Сам не знаю, что это такое...
Я не верю вечности покоя!
(«Я умру в крещенские морозы!»)

Это говорит лирический герой Рубцова? Или сам Рубцов?

Лучше всего сказал В. В. Кожинов: «В морозную крещенскую ночь, 19 января 1971 года Николай Рубцов во время тяжкой ссоры был убит женщиной, которую собирался назвать женой».

Оставим телеведущему Малахову право выяснять, насколько нравственно убивать поэта и шире – человека. Откуда Рубцов заранее узнал о факте своей смерти (первые две строки стиха)? И о смерти своего шестнадцатилетнего внука, тоже Николая Рубцова, в 2005 году (остальные девять строк)?

Если первое можно было и «сконструировать», написать, а потом сыграть, то второе… Тоже, конечно, можно. Только уже без участия Николая Михайловича. Вот вам и первое объяснение.

Но, может быть, есть смысл опять вспомнить символистов, вторым краеугольным камнем эстетики которых наряду с «символом» была «музыка»? Ямб, хорей, дактиль… Это не просто метрика, поверьте! Это жизнь. Взгляд на неё как на череду приливов и отливов, завываний ветра и грохота бурь. Образно, конечно, выражаясь. Поэт чувствует эти пульсы, ритмы – в настоящем, в прошлом, в будущем. И чувствует обрыв. Даже если этот обрыв – впереди.

– Рубцов, ты со мной или не со мной? – спрашивает у автора его герой, тот самый друг детства. – Такое – тебе не слабо почувствовать?
– Конечно, с тобой. Не слабо, – переборов внутреннюю дрожь, отвечает поэт.
И они пожимают друг другу руки.
– А ножик директору ты всё-таки зря отдал, – бурчит Рубцову его герой напоследок.
И оба проваливаются в темноту.

Это по первым двум строчкам.

Понимаю, весьма спорно, однако далее – ещё более условно.

Жена, дочь, внук… Рубцов чувствовал удары не только своего сердца, но и своего рода. А уж как это понимать – рода, который, к сожалению, оборвался вместе с так и не прояснённой до конца смертью младшего Николая Рубцова, или рода славянского, русского – судить читателю.

---

Материал предоставлен автором.
Опубликован в журнале "Бельские просторы" №2, 2011