Николай Рубцов

Илья Кашафутдинов

Полна печального значения
Судьба подпёршего плетень
Светолюбивого растенья,
Назло задвинутого в тень...

Над стихотворением вологодского поэта Виктора Коротаева "Облепиха" стоит посвящение памяти Василия Макаровича Шукшина. А мне вспоминается голова Николая Рубцова, постриженная наголо.

У меня была этакая беззащитная его фотография. Как-то среди ночи он вынудил меня ехать в совхоз Рыбное под Рязанью, где сестра моего друга-поэта готовила такие увесистые котлеты и подвала на стол такое крепкое вишнёвое вино, что век не забудешь. На другой день мы ехали на голутвинском рабочем поезде обратно в Москву и бабы-железнодорожницы принимали его за выпущенного на свободу, почему-то спрашивавшего у них, кем был убит Пушкин.

19 января 1971 года в каминном зале ЦДЛ поэт Евтушенко среди шума застолья сказал: "Умер Николай Рубцов...". Мы с ленинградским прозаиком Глебом Горышиным выпили за помин души Рубцова. У меня от известия о его смерти осталось ощущение, будто его сбила машина.

Он с флота попал в "гражданку", как в бездну. Гармонь и бутылка в кармане были своего рода поэтической исповедью, протестом против хозяев застоя, страдавших манией преследовать поэта, чей образ мыслей был им неугоден. Рано почувствовав свою избранность, он всякое столкновение с общественной моралью переживал как несчастье существования не в своём мире.

Он ещё не снял шинель краснознаменного флота, а Система заставила его задуматься, в какой культуре ему жить. За то, о чём он писал, деньги и слава не выдавались. Рубцов мог создавать новейшую масскультуру, но стоило поцапаться на площади с милицией или с метрдотелем ресторана ЦДЛ, он бежал в дремучие вологодские леса собирать клюкву и "оттуда" напоминать о себе.

Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны,
Неведомый сын удивительных вольных племён.

Но даже близкие люди разрушали его чудесный лирический мир. Каково было ему, если появлялся среди земляков, как герой шукшинской кинокартины "Калина Красная", как фигура уязвимая, находившая понимающую душу только у бессловесных берёз.

Кинооператор Анатолий Заболоцкий, снимавший в тех местах "Калину Красную", привёз мне из Парижа меховую кепку, а из Вологды свою книгу с иллюстрациями: лезвие топора, сфотографированного им в чьём-то подворье, навевает ощущение тупого звука, оборвавшего поэзию Рубцова.

Виктор Коротаев приезжал в Переделкино угощать братьев-поэтов домашним вином из бутыли. Не найдя поэтов соответствующего ранга, созывал на пирушку даже авторов "макулатурных" изданий, говоря о Рубцове: "Ему Бог дал всё, другим ничего", стимулируя зависть к мёртвому поэту.

Мы рассматривали чёрно-белые фото Рубцова -- и у нас появлялась ностальгия по Северу.

Море чёрного цвета,
Снег на горах.
Это начало лета.
В наших местах.

Таким он запомнил г. Североморск.

Пришло время боявшихся отстать от поезда, мчавшегося в пространстве неизвестно куда. У Коротаева была вологодская деревня, дом, он ехал по русскому полю в собственном "газике" и жаловался, что суставы пальцев сводит от холодного руля.

Когда многоэтажное здание разваливалось и в моё переделкинское окно подул холод, я нашёл новый адрес: улицу Ленина в Минске, где в трёх шагах от метрополитена киностудия и гостиница. Знакомясь с кинорежиссёром Виктором Туровым, я положил в его книжный шкаф сборник Рубцова "Зелёные цветы".

Однако книжка в кинокартине "Высокая кровь" превратилась в предмет дизайна, песня "Охота на волков", внесённая в музыкальное оформление фильма, посмертным голосом Высоцкого, Рубцовская строка: "В своей руке сверкающее слово вдруг ощутить как молнию ручную", -- в элемент современной космологии, и всё в совокупности стало акустической и декоративной музыкой польского композитора, не понятой московскими "ультра", и увидевшими в трагедии элитной лошади "простое" дорожное происшествие.

Есть различие между поэтом с истинно христианским мироощущением и поэтами-чиновниками, зависимыми от государственной поэзии. Конъюнктурщики, захватившие "хлебные места", посильнее художника, идущего горькими путями жизни.

"Я забыл, как лошадь запрягают..." -- вспомнилось Рубцовское, когда я в сарае конно-спортивной базы под Смоленском увидел ахалтекинца с обвислым брюхом и слезящимися глазами. Я искал лошадь белой масти на роль мощного ипподромного бойца по кличке Фаворит.

Киногруппа глядела на меня, как на "знатока" коней, а я смотрел на погубленного ахалтекинца. У меня в папке был конверт, в нём фотография другого ахалтекинца, вложенная эстонской лошадницей Хелле Рятсеп. Эта великая женщина вытащила изуродованного человеком жеребёнка с того света. Хелле приводила в письме изречение Б.Яссонского, начинающегося словами: "Не бойся врагов, в плохом случае они могут тебя только убить..." Её ученики участвовали в съёмках нашего фильма.

Это я к тому, что Рубцову нужна была сестра-целительница, подобная Хелле, способная вытащить его со дна воронки, куда его втянула нищета и вероломная любовь. Мне за головокружительные поиски белого скакуна в славных местах пришлось расплачиваться -- и как?

Черновики и фотографии, прямо относящиеся к наследию Николая Рубцова, ставшего славой России, полетели в средневековый костёр. Никто за совершённое зло ответа держать не собирался. Повсюду над традициями русской литературной общественности вдоволь поглумились погромщики.

Что уж говорить, если при сожжении рукописей даже писатели греют руки, как обитатели холодной гостиницы, какой для них стал дом творчества. У меня в архиве хранились "заготовки" на уровне замысла, заявки, сделанных вчерне глав романа -- и дистанция между их восстановлением и реализацией увеличилась. Но правы древние: рукописи не горят.

Поэт Коротаев будто ушёл в море. Мне сказали, он умер, а я продолжал его ждать. Он был первым, пробудившем во мне память о Рубцове. Я вспомнил Колю Рубцова, пытавшегося бежать из окружения друзей студенческой поры, но бегство часто было ограничено -- его находили и возвращали обратно.

Он не любил обсуждать свои стихи, а напевал под гитару почти одновременно с поэтессой Новеллой Матвеевой, соседкой по общежитию, но беспощаднее, чем кто-либо из входящих в "моду" бардов, тратил время на мужскую компанию.

На Севере у него была звездная вершина, начавшая тонуть в бездне "гражданки", похожей на неудачный брак. Рубцов не годился в городские ковбои. Его тянуло в поле. Однажды мы сидели ночь у окна, за которым шумело строительство Останкинской телебашни и -- чтобы отвлечь Рубцова от желания побить зеркала, -- я позвал его на тотализатор. Но стоило мне заикнуться о конях, Рубцов присваивал мне титул татарского князя и надевал тёмно-синий берет, который он носил, заступая в дежурство на своём эскадренном миноносце. Вот как сейчас вижу... Знаю, что сбежит к своим московским "кружковцам" пить пиво и говорю ему про коня Александра Македонского с кличкой Буцефал. И сразу пускаю в ход последний понятный аргумент в пользу ресторана "Бега", где можно выпить бутылку коллекционного шампанского вместо 15 кружек пива в рабочей столовой N 8.

Факультативных знаний Коле хватило, чтобы вспомнить, почему римский полководец проигрывал сражение в солнечную погоду. Буцефал шарахался от собственной тени и сбрасывал седока. Я говорю: у моего ипподромного кумира Коона лошадь -- точная копия Буцефала. За окном сгущаются белые облака. Рубцов перестаёт относиться к ипподрому как к неведомому миру. На самом деле день завершается выигрышем и шампанским в ресторане "Бега"...

У Александра Блока в цикле "На поле Куликовом" скачут боевые кони, а Рубцовские кони, бегущие по диким степям, где безжалостные, как пожар, татары сталкивались с русскими дружинами в страшной сече -- это поэтический образ тревоги.

Я в пять лет сел в седло. Рубцов по этому поводу высказался в своей излюбленной манере: "Я бы тебе подал кабриолет, а себе взял лошадь без стремян...".

Его "антиобщественные" поступки были предсказуемы, как и их последствия. Исключение из института. Снятие со стипендии. Перевод с очного отделения на заочное и наоборот. Между этими "ужастями", которые громоздила администрация, -- самовольная отсидка в деревне. Или игра в прятки в общежитии на улице Добролюбова.

Его любили женщины. Прочитайте его стихотворение: "Мои сапоги -- скрип да скрип..." -- и узнаете Рубцова, очутившегося во власти женского колдовства.

И вдруг он читает вслух такие стихи.

И тогда студент-заочник
Свесил петлю вниз,
Вдел в неё свой позвоночник,
Прыгнул и повис.

Горит свеча рядом с мёртвым черепом. Я пытался разгадать, с кого слетела голова и где выкопал череп хозяин комнаты поэт Валентин Сафонов.

Только Рубцов, писавший: "Твой череп образно-безбожно Сравнить... с подобием горшка!" -- определил: из этого черепа скифский вождь пил вино.

Я думал, Рубцов читает собственные стихи, навеянные черепом. А читал он стихотворение "Студент-заочник", записанное в лагере строгого режима в Вологодской области политзаключенным Даниилом Аль в 1952 году. Рубцов и Бродского читал, зная будущего лауреата Нобелевской премии по ленинградскому литобъединению "Нарвская застава".

В характере Рубцова было заявить: он пойдёт и продаст собственный скелет Медицинскому институту. Автор строк:

Возможно, я для вас в гробу мерцаю,
Но заявляю вам в конце концов:
Я, Николай Михайлович Рубцов,
Возможность трезвой жизни отрицаю, --

сидел у подоконника угловой комнаты пятого этажа, откуда проглядывались полутёмные коридоры общежития 2-го Медицинского института. Вдруг пришёл Анатолий Передреев, ища поэтическое стойло и, по-варварски очарованный келейным видом нашего уголка, начал интересоваться, о чём думает несчастный деревенский поэт Рубцов, глядя на толпу студенток у окна напротив.

Передреев носил флотскую тельняшку, но чтобы понимать Рубцова, ему надо было подольше поскитаться и быть иногда похожим на выходца с того света, каким казался обнищавший Рубцов. Узнав, что Рубцов продает скелет, Анатолий засомневался, что скелет его будет красоваться в мединституте, как учебное пособие: позвоночник поэтического соперника искривлён от дружеских тумаков.

Передреев никогда не соотносил себя с Есениным: "Не ставьте памятник в Рязани", но дал наглядный урок хулиганства, разорвав на себе тельняшку. "Умнейший муж России, Коля, умри! -- сказал он. -- Зачем нам бронзы многопудье, сегодня твой скелет, завтра мой -- и предстанем перед товарищеским судом!.."
Через тридцать лет вспоминаю загадочные в ту пору слова их о своём "Я", выразившемся в их мессианстве. В ту пору Рубцов помышлял даже о депутатском гробе, зная, что уступят: мир праху его. Таких поэтов было -- кот наплакал.

Через тридцать лет я смотрю по "телеку" дебаты по поводу пенсионной реформы. Дама из окружения премьер-министра в интервью перед тележурналистами говорит о поте сталевара и о ком-то "расхаживавшем" в те же допенсионные 40-45 лет.

Великое не измеряется ручьями пота. Ни в одном советском учреждении поэт не объяснит, как происходит чудо явления стихотворения, как божественного озарения, освещающего тьму веков.

Рубцов жил и писал "не по дьявольскому наваждению", как истолковывают некоторые биографы состояния его души, прорицавшей не только собственную судьбу. Невозможно поэту везде быть очень православным и очень образцовым семьянином. Он был пригвождён к письменному столу и радовался хлебной крошке, пока пишется, а повиснет в воздусях, не способный родить хотя бы строку -- припоминалось ему Пушкинское: "Хоть в петлю лезь..."

Медсестра в госпитале спросила его: "Чем занимаетесь? -- И он ответил: "Пишу стихи". "Я тоже пишу стихи" -- со смехом посмотрела на него медсестра. -- Чем вы занимаетесь? "Я -- поэт" -- упорствовал он. Она написала "Безработный" в графе: "Профессия".

Стукнул по карману -- не звенит
Стукнул по другому -- не слыхать
Если буду очень знаменит,
То поеду в море отдыхать...

-- это Рубцов

Он разговаривал с народом, как малое дитя. Как ни растаптывали его бумажные кораблики, он пускал новые, мешая поэтам рядом с ним самоутверждаться. "Забронзовевшие" у него учились делать кораблики. Для самого Рубцова это была беда, а не подвиг. Подражавшие ему литературные дарования носили брюки, не имевшие карманы. Они остались в общем памятнике социалистическому реализму и неоавангардизму, а Рубцову народ наскрёб на бронзовый бюст...

Помню его, как человека, умевшего радоваться редким счастливым дням. Но его жизнь люди превратили в ад, заставив спать в чужих кроватях и прятаться по углам. Обрекли на безденежье, а после его смерти пробирались к его могиле "слёзы лить и кудри склонять..."

Проследите, как приходит обновлённая этика убийства. В 1992 году у меня среди талантливых знакомых оказался североморец Н.Подмогильный. Он обслуживал один из самых опасных для жизни технологических узлов атомной подлодки.

Не имея жилья, скитался по углам. Его имя мы внесли в список пяти бездомных писателей. Официальное письмо с просьбой помочь обрести им крышу над головой было отправлено Председателю Верховного Совета РФ Р.Хасбулатову. С соответствующей резолюцией высокопоставленного адресата письмо (исх. 42 от 8.10.92 г.) было передано на рассмотрение мэра Ю.Лужкова. Столичный мэр ответил Т.Пулатову, первому секретарю МСПС, правопреемнику бывшего Союза писателей ССС, что переговоры с писателями могут быть начаты только после уплаты задолженности в сумме 281 тыс. рублей.

Я пошёл к Тимуру Пулатову.

"Я подписал приказ о выделении денег на цветочную клумбу", -- сказал он.

Целесообразность выделения 6 000 000 рублей на цветочную клумбу не вызывала сомнений. В сравнении с названной суммой 281 тысяча была ничтожна. Могла быть перечислена бухгалтерией на счёт правительства Москвы без промедления. Однако распоряжения Т.Пулатова не поступило.

Почему я вовремя не увидел опасности в поведении Пулатова? Оказывается, пока он гробил писателей, я улаживал вопрос о заселении Т.Пулатовым предоставленной ему квартиры с самим начальником ГУВД г. Москвы А.Мурашовым. Когда обман раскрылся, я попросил Пулатова хотя бы прочесть подписанные им строки:

"Международному Сообществу писательских Союзов -- правопреемнику бывшего СП СССР -- в течении долгого времени не предоставляется жилая площадь, мало того -- решением правительства Москвы мы лишены возможности распоряжаться освобождающимися писательскими квартирами, часть которых была построена на средства Литературного Фонда...

Для Пулатова это уже была головоломка-кроссворд. Он поселился в благоустроенной квартире, сказав пяти бездомным писателям: "нет". Совесть его оставила навсегда. "Фронт" работ мелкого тирана переместился во двор дома Ростова. Сколько вложил Пулатов в разного рода афёры -- и не за жажду ли денег и власти правительство демократов наградило его орденом?

Судьба писателя-подводника Николая Подмогильного закончилась смертью. Он умер на улице. В его неожиданно оборвавшейся жизни есть созвучие судьбе Николая Рубцова. Если Рубцов, как "поэт-шестидесятник", почти сознательно выбрал русскую Голгофу, то молодой Николай Подмогильный -- не по своей воле.

Он был из тех североморцев, кто " посетил сей мир в его минуты роковые". Мы ходили под "термоядом", как называют взорвавшуюся термоядерную бомбу. Не посвященный в секреты ядерных испытаний, Николай Рубцов пошёл из Североморска пешком в Москву учиться, прикрыв лысину беретом, как после удара камнем по голове.

В это время я служил на подлодке, вставшей на ремонт в посёлке Роста близ Мурманска. На ней прозвучал телефонный звонок из редакции газеты " На страже Заполярья", где меня зачислили на должность корреспондента отдела боевой информации. Моя головная подлодка стояла в Екатерининской гавани. Вечные сопки, лежащие между бухтами Кольского полуострова, я облетал на американской летающей лодке Б-6. Я ходил в море на девяти подводных лодках специалистом первого класса, в том числе на экзотической гидрографической "Северянке". Для круглого геройского счёта надо было подняться на свою первую подводную лодку с бортовым номером С-350 в качестве спецкора журнала "Советский моряк".

"Золотая" ПЛ выдержала государственные и заводские испытания, носившие характер настоящей войны. На Западе была известна, как шедевр советского кораблестроения. О её гибели у причала военно-морской базы в Полярном "вражеские голоса" сообщили на весь мир как о невосполнимой потере Советов.

Цена её была баснословна. За неё заплачено жизнями моих Друзей.

В моих мечтах она представляла особенную ценность. Я её одухотворял и хотел снять "чёрное кино" с её участием.

Последний раз мы с Рубцовым сидели на бетонных блоках на зелёной лужайке недостроенной Останкинской телебашни. Она падала, как знаменитая Пизанская. Строители "закачивали" в грунт под основание башни жидкое стекло. Чтобы чудо стояло, нужно было закачать в землю миллион тонн. Нам не привыкать к зрелищам, когда из-за дураков такой ценой спасают гибнущего исполина.

Молодёжь плясала, устроив здесь хит-парад с участием Рубцова. Его записывали на заграничные аудиосистемы. Пили Ессентуки 17, как язвенники.

Писатель В.Калугин, собиратель наследия Николая Рубцова, показал мне найденную спустя тридцать лет плёнку с голосом поэта, читающего свои стихи. Это всё равно что найти в океане "отвихрившийся" след корабля.


Источник: газета "Литературная Россия" - 9 августа 2002г.