Совсем недавно в Санкт-Петербурге, на пересечении Мойки и Невского проспекта можно было видеть рекламное табло: лысый мужик в длинном шарфе поэтически смотрит куда-то вдаль. На табло возникала и поясняющая надпись: «Выдающемуся русскому поэту Николаю Рубцову, 1936-1971 – 70 лет». Надпись не слишком удачная. Во-первых, раз человек – поэт, то он уже и так выдающийся, во-вторых, и без того ясно, что он – русский поэт. Написали бы просто: «Поэту Николаю Рубцову, 1936-1971 – 70 лет» – было бы куда эффектнее.

Радиопрограммы, смутная легенда, хрестоматия

Глядя на эту картинку, припоминалось, конечно, разное, но прежде всего – сразу и с ходу – песенка, гремевшая все детство, да и сейчас продолжающая греметь по радио: «Я буду долго гнать велосипед. В чужих лугах его остановлю…» То, что у слов этой песенки может быть автор, как-то не сразу и соображается. Она не воспринимается в написанном виде. С большим удивлением читаешь такое: «Я ей скажу: с другим наедине…» А когда поется, то ничего – не коробит, проскальзывает.

Но сама эта песенка ни в коей мере не соединяется, не ассоциируется с лысым мужиком, поэтически глядящим вдаль, как не ассоциируется с ним и смутная легенда 1970-х годов о трагически погибшем вологодском поэте. Не такое время было, чтобы во всех сенсационных подробностях расписывать трагические гибели. Так только, проносились какие-то флюиды. Дескать, тяжек жребий русских поэтов: Пушкина застрелили на дуэли, Маяковский лег виском на дуло, вот и Николай Рубцов не нарушил традицию.

И эта смутная легенда, в годы перестройки обретшая черты уголовной, совсем не поэтической истории, опять-таки никак не связывается не только с автором слов эстрадной песенки, но и с писателем, чьи тексты помещены в школьные хрестоматии. Поэзия держится на сломах, на противоречиях, во всяком случае – современная поэзия. Чем более странными и несовместимыми кажутся три образа юбиляра, погибшего в 1971 году в Вологде, тем более он (автор слов эстрадной песенки, герой поэтической легенды, писатель, чьи стихи наизусть зазубривают дети в школе) делается поэтом.

Выдающийся стиховед нашего времени Михаил Гаспаров в 1990 году заметил: стихи Рубцова ничем не отличаются от поэтической продукции, печатавшейся в конце XIX столетия в журнале «Нива». Окажись там какое-нибудь рубцовское стихотворение – и оно естественно бы вписалось в общий поток надсоновской, предсимволистской, поздненароднической лирики. Как всякое категорическое утверждение, это утверждение в частностях не слишком верно.

«Стукнул по карману – не звенит, / Стукнул по другому – не слыхать. / В тихий свой таинственный зенит / Полетели мысли отдыхать» – вряд ли такие стихи представимы в дореволюционной «Ниве». Но все ж таки они нетипичны для Рубцова. Это стихи его ленинградской почти андеграундной юности, когда он дружил с Глебом Горбовским, Эдуардом Шнейдерманом, Олегом Григорьевым, когда слушал, как Иосиф Бродский читает «Еврейское кладбище», а Александр Морев декламирует: «Я хочу, чтобы разделся Бог…» Типичные стихи Рубцова, с «собственным лейблом», конечно, подчеркнуто старомодны, конечно, это – стихи из журнала «Нива».

Биография и стихи

Иное дело, что сам Николай Рубцов жил в мире, который принципиально отличался от мира поэтов, печатавшихся в журнале «Нива». Он родился в 1936 году в семье сотрудника вологодского горкома ВКП(б). В 1937 году отец был арестован, каким-то чудом выпущен в 1938-м. В 1941-м пошел на фронт. В 1942-м умерла мать Рубцова. Будущего поэта отдали в детдом. Отца с новой женой и новыми детьми Николай Рубцов увидел в возрасте 23 лет. Отец простодушно удивился: «Коля, ты жив? Мы думали, ты умер…»

После детдома Рубцов служил на флоте, там начал печататься в многотиражке, после службы оказался в Ленинграде, работал на Кировском заводе, посещал литературное объединение под руководством поэта Игоря Михайлова; тогда-то он и написал те стихи, которые напечатал Константин Кузьминский в пятом томе своей антологии андеграундной поэзии «У Голубой лагуны». В Ленинграде друг и почитатель Рубцова Борис Тайгин составил первый сборник его стихов – «Волны и скалы». Сборник был машинописный, самиздатский. Кажется, это был единственный случай, когда самиздатский сборник цитировался в советской подцензурной печати.

После андеграундного, самиздатского Ленинграда Рубцов отправился в Москву поступать в Литинститут, откуда его неоднократно выгоняли (из песни под названием «биография поэта» слова не выкинешь) за многочисленные скандалы. Затем Вологда, публикация нескольких стихотворных сборников и… гибель. Такова в самом сжатом виде его биография. Главная-то биография поэта в его стихах, правда?

Мир, в котором живет лирический герой Николая Рубцова, кажется, ничем не отличается от мира, в котором жил сам поэт. Но это только кажется. «В горнице моей светло. / Это от ночной звезды. / Матушка возьмет ведро, / Молча принесет воды…» Какие горницы? «У него не было ни одной подушки, была одна прожженная простыня, прожженное рваное одеяло. У него не было белья, не было посуды, ел он прямо из кастрюли». С 1942 года, года смерти матери, и до последнего года жизни, когда получил в Вологде отдельную однокомнатную квартиру, у Рубцова вообще не было никаких «горниц». Детдом, общаги, казармы, общаги, ночевки у знакомых, покосившаяся изба в селе Никола у жены и тещи – все…

Редко Рубцов в стихах решается описать, как обстоят дела на самом деле. Тогда у него получаются жалостные, сентиментальные баллады, вроде стихотворения про то, как он, пьяненький, глушит водку и пытается что-то сочинять, за стенкой плачет дочка, жена укоряет пьяницу, пьяница поднимается «громилой»… Такая бытовуха Рубцову-поэту была не близка. В стихах он изо всех сил уговаривал себя: «Доволен я буквально всем! / На животе лежу и ем / Бруснику, спелую бруснику!» Его идеальный герой – добрый Филя из стихотворения «Лесной хуторок»: «Я запомнил, как диво, тот лесной хуторок, / задремавший счастливо / меж звериных дорог. / Там, в избе деревянной, / без претензий и льгот, / так, без газа, без ванной, / добрый Филя живет. / Филя любит скотину, / ест любую еду, / Филя ходит в долину, / Филя дует в дуду! / Мир такой справедливый, / даже нечего крыть…/ Филя, что молчаливый? / А чего говорить?»

Программное стихотворение, ибо в нем слышен надрывный стон струны: ах, да оставьте вы все меня в покое, дайте пожить спокойно – как доброму Филе. Где, спрашивается, можно было обнаружить такой хуторок? Только в мечтах. И «добрый Филя» – «Коля», разумеется… «Добрый Коля» – такая же мечта о себе хорошем, как и о хорошем окружающем мире. Мечта – несбыточная, поскольку вот уж кем-кем, а добрым Николай Рубцов не был. Все мемуары и документы свидетельствуют о нервном, живущем на грани скандала, срыва, будто скрученном в жгуты, «достоевском» человеке.

Порой этот нерв, эта скрученность прорывались у Рубцова парадоксально, едва ли не насмешливо, как в стихотворении «Поезд». Описание поезда, несущегося «где-то в самых дебрях мирозданья, перед самым, может быть, крушеньем», завершается великолепным, совершенно неожиданным, почти издевательским четверостишьем: «…быстрое движенье / Все смелее в мире год от году, / И какое может быть крушенье, / Если столько в поезде народу?»

Вот это-то и было для Рубцова наиважнейшим. Лирический самоуговор: если столько народу, то какое ж крушенье? А если и будет крушенье, то вместе и умирать веселее… Рубцов был настоящим романтиком, с особенной романтической мечтой, которая (повторюсь) вроде бы ничем не отличалась от действительности. Знаменитые «Вечерние стихи» – зарифмованный рассказ про то, как поехал в плавучий ресторан на Вологде-реке, выпил, попел песни, почитал стихи со случайными собутыльниками, поговорил с ними про Пушкина, Есенина, Вийона – вроде все точно описано? Ведь так оно и бывает в жизни?

Сор, из которого выросла эта элегия, лучше не ворошить: скандал в ресторане, драка с официанткой, вызов милиции, заступничество случайных посетителей (мол, официантка сама же первая полезла) и вслед за тем выпивка с заступниками. Все это ушло в затекст. Осталось неназванное, но тем более сильное ощущение потерянности, одиночества, сиротства – то самое, самое то «достоевское» состояние, в котором впору спросить: «Должно же быть у человека на земле место, куда он может пойти?»

Чаще всего таким местом оказывается ресторан третьего разряда. Чахлая герань, скособоченная пыльная пальма, можно подойти к посетителю и завести с ним разговор… о Вийоне. Друг Рубцова, писатель Виктор Астафьев, вспоминая историю возникновения «Вечерних стихов», заметил, что официантку звали Нинкой, а в элегии она Катя, дескать, уж очень нравилась Рубцову рифма: «Перевезет меня дощатый катер / С таким родным на мачте огоньком! / Перевезет меня к блондинке Кате…»

Ну еще бы ему не нравилась эта рифма! Кто не глух, тот слышит еще одну подразумеваемую рифму: «На дощатом катере к такой-то матери». Во всех элегиях Рубцова нет-нет да и слышится та самая надрывная, бездомная тоска, от которой взвыть, взныть и выругаться: «На легком катере к… матери…» Потому-то и удавались Рубцову лучше всего стихи, созданные для того, чтобы петь их особым, романсовым способом…

Он и сам пел свои стихи под гармошку, например знаменитое «Отплытие», которое словно создано для того, чтобы стать романсом: «Размытый путь. Кривые тополя. / Я слушал шум – была пора отлета. / И вот я встал и вышел за ворота, / Где простирались желтые поля. (…) / Была суровой пристань в поздний час. / Искрясь, во тьме горели папиросы, / И трап стонал, и хмурые матросы / Устало поторапливали нас. / И вдруг такой повеяло с полей / Тоской любви, тоской свиданий кратких! / Я уплывал… все дальше… без оглядки / На мглистый берег юности своей».

---

Источник: «Эксперт Северо-Запад» №6(259), 13 февраля 2006