Фотографию, которую вы видите, я нашёл, разбирая недавно архив отца. На рубцовском сайте Вологодской областной библиотеки этот снимок вывешен, но в урезанном виде – стоящий слева поэт Сергей Чухин почему-то отсутствует, хотя Виктор Астафьев (крайний справа) обращается именно к нему.

Найденная мной фотография как раз поспела к дням, когда литература России, читатели будут отмечать 70-летие Николая Рубцова. Он здесь среди своих друзей, в своём хорошо узнаваемом виде: в скромном пиджачке, старомодном берете; правая рука, которую спрятал за лацкан, перевязана бинтом. Наверно, порезал её бутылочным стеклом в деревне Дмитриевской, где гостил у бабушки Сергея Чухина, о чём рассказала в своей книге Дербина.

Но вернусь к публикуемой фотографии. Формат её, как сегодня говорят, шире одного Рубцова. Снимок, на котором запечатлены Сергей Чухин, Александр Романов, Николай Рубцов и Виктор Астафьев, очевидно, сделан в 1970 году. Астафьев переехал в Вологду в 1969 году, в январе 1971 года Рубцов погиб. Значит, остаётся лето или ранняя осень 1970 года.

Вглядываясь в фотографию, я ещё и ещё раз удивляюсь, как фотограф умудрился запечатлеть каждого из писателей такими, какими мы их помним. Беседуют (спорят?) только Астафьев с Чухиным. Вот он, пятидесятилетний Виктор Петрович, о чём-то запальчиво рассуждает с молодым Серёжей Чухиным, а тот – руки в брюки, весь из себя независимый, подначивающий Петровича. Рядом стоит с отсутствующим взглядом, с добрым и открытым ко всему миру лицом, в новомодном плаще-болонье Александр Александрович Романов, руководитель Вологодской писательской организации. К нему чуть прижался боком Рубцов, тихо радующийся этому дружеству, товарищескому теплу.

То был самый расцвет вологодской литературы. Не говорю о «вологодской литературной школе», о которой так активно пишет мой добрый знакомый, профессор Вологодского педагогического университета Виктор Бараков. Я с ним периодически спорю: «Ну какая это «школа»?! Под школой подразумевается эстетическая программа. А чем книги вологжан отличались, к примеру, от соседей архангелогородцев или коми писателей?»

Отличия, конечно, кое-какие имелись. Лучшие коми прозаики Иван Торопов, Геннадий Юшков и другие писали исповедальные повести о военном детстве. Иван Григорьевич Торопов за них получил даже Государственную премию России. Но речь здесь идёт о тематических отличиях, а не об эстетических. Да и первые весьма условны. В 90-е годы Василий Белов написал прекрасную, тонкую повесть о судьбе деревенских девчушек, посланных в годы войны на тыловые работы.

Зачем же нам сейчас выстраивать из этих четверых писателей на фотографии литературную школу? Все их земные и творческие пути-дороги вскоре разошлись: через полгода погиб Рубцов, потом был сбит машиной Чухин, а Романова и Астафьева в 90-е годы никак нельзя назвать единомышленниками.

Дружество – дружеством, но вот в недавно изданной переписке Астафьева и Курбатова я прочитал астафьевскую брань в адрес Белова. Вновь, как и с Дербиной, спрошу: зачем её печатать? Имеются, ведь, некие препоны, нравственные тормозные колодки, существует христианское смирение, о котором так любит рассуждать Валентин Яковлевич Курбатов. У меня тоже есть письма Астафьева с матерными характеристиками сотрудников «Нашего современника», известных писателей, ну и пусть они, эти письма, лежат себе в архиве.

Чувствую, что мне и на этот раз возразят: у нас, товарищ Дементьев, давно уже гласность, свобода слова, каждый имеет право на свою точку зрения, на свою правду. Но, если перечитать слова Астафьева из письма к Курбатову, никакая это не правда, ничего там от неё нет, а чувствуется элементарная астафьевская злая размашистость, и я психологически понимаю, откуда она взялась. От бытовой и социальной приниженности, неустроенности, сиротства, от ощущения в себе великой писательской силушки, которая самому Петровичу вскружила голову и повела его, повела… Дескать, я вам покажу, что может сделать (и сказать!) Астафьев.

Виктор Петрович писал и о Рубцове. Но здесь уже вспоминал тепло, даже сердечно, чувствовал в отличие от «комсомольского секретаря» Белова родственную себе сиротскую душу. Пережимал только иногда в описаниях традиционной русской болезни.

Почему же Петрович был не совсем понят в Вологде? Мне он в канун своего пятидесятилетия говорил, что «глух» к вологодскому говору, не может его воспроизводить на бумаге, и, когда садится за стол, слышит только сибирскую речь (беседа с ним была опубликована, кстати, в «Литературной России»). Существовали и другие, отнюдь не творческие причины.

Не знаю, как сказать, но, думаю, что под разным углом зрения Астафьев и вологодские писатели смотрели на свой народ. Виктор Петрович многое ему не прощал, за его шутками-прибаутками чувствовалась жесткость, ему был ближе гневный вопрос классика: «Что ж ты спишь, мужичок?» А Белов, да и все вологжане не разделяли такое отношение, не гнули родных мужиков на излом. Вот и Василий Иванович недавно заявил: «Народ устал, пусть поспит…». С годами (Астафьев в Вологде прожил одиннадцать лет) расхождения становились всё глубже, всё явственнее. И закончились разрывом. В дневниковых записях Александра Романова, выпущенных к его недавнему юбилею, имеется по этому поводу немало горьких вопросов.

Так что друзья-писатели на этом снимке выглядят едиными только с определённой психологической и творческой натяжкой, хотя в полной мере разногласия ощутились в последующие годы.

У родоначальника Вологодской писательской организации Александра Яшина есть знаменитое стихотворение «В голоде, холоде, в городе Вологде были мы веселы, были мы молоды». Этот рефрен переиначен в последней строке стихотворения: «Ах, до чего же глупы и молоды!..» В 70-е годы вологодские писатели уже не были ни теми, ни другими. Самый молодой из них Сергей Чухин, может быть, и под влиянием своих старших сотоварищей начинал вполне зрело и сразу со школьной скамьи попал в Литературный институт. Он, как поэт, и сегодня недооценён, а те, кто открывает его стихи, удивляются: как же так, мы, оказывается, Чухина и не знали. В прошлом году, к примеру, вышел замечательный во всех смыслах фотоальбом Анатолия Заболоцкого, где сквозным текстом к фотокартинам напечатаны стихи только одного поэта – Чухина. Я спросил Анатолия Дмитриевича: «А почему только Чухин?» «Да мне Белов дал в деревне почитать его книгу, я не мог оторваться. Какой поэт!..»

Осенью этого года впервые широко, достойно отмечали в Вологодской области его юбилей (уже 60-летие!). Прошёл он столь сердечно, как давно не бывало. Ольга Александровна Фокина сказала, что во многих своих стихах Чухин не уступает Рубцову, которого он пережил всего лишь на пять лет.

Так же душевно чествовали и юбилей Александра Романова. Дудин наградил его когда-то глупой (что редко с ним бывало) эпиграммой. Но фамилию свою Романов царственно нёс в своём творчестве, в поэзии. На фоне вологодского литературного многообразия в те легендарные годы его поэмы и стихи как бы вросли в землю, но мы-то знали им истинную цену и ждали от них целебных плодов. И характером Александр Александрович обладал, что называется, золотым – терпеливым, щедрым, отзывчивым. А как он читал свои стихи – казалось, весь, до макушки, растворялся в них!.. Любил выступать в глубинке, в сельских клубах, библиотеках, был настоящим народным поэтом. Лучшего руководителя творческой организации трудно было сыскать.

И Рубцов в те годы имел свою областную, чисто «семейную» репутацию. Иногда его за дело и пазгали, говоря по-вологодски, но затем быстро прощали. «Мы были бездомными, Коля», – писала Нина Груздева, но она, как и Рубцов, всё-таки получила хорошую, в центре города, квартиру. Немыслимая вещь в наше время!..

В своей местной литературной среде силу таланта Рубцова признавали, отдавали ему пальму первенства. Помню, как Виктор Коротаев в 1974 году всю ночь в петрозаводской гостинице читал мне его стихи. И Коротаев, и Викулов вскоре составили самые полные по тем временам книги Рубцова. Но о широкой славе, посмертной, многие годы говорить не приходилось. Она пришла как-то незаметно, постепенно, особенно в 90-е годы, когда только за десятилетие тираж книг Рубцова перевалил за миллион экземпляров.

Такой психологический феномен до сих пор может случиться только в России на резкой социальной, культурной и бытовой смене устоев. Современный вологодский прозаик Роберт Балакшин точно подметил в стихах Рубцова одну деталь, что поэт обращался к родной земле, к своей истории, к народу без всяких посредников: «Россия, Русь, храни себя, храни!» Такое прямое обращение (не через власть, например) бывает только тогда, когда многое в истории и в национальной жизни стоит на кону, когда колеблются устои. Рубцов буквально заклинал: «Отчизна и воля, останься, моё божество!» Заметьте: здесь не множественное число, а единственное. И «воля» в понимании Рубцова была тождественна вере, а не анархическому своеволию. Так истолковывал личное «волевое» начало ещё преподобный Нил Сорский, который, как известно, жил в Вологодских пределах. Он едва ли не впервые заговорил о «внутренней свободе», о воле, которая в христианской вере являлась самым желаемым состоянием «правильного» человека. Путь к этой Божественной благодати пролегал через воспитание в своём сердце и уме чувства евангельской любви. Нравственное самоусовершенствование, учил преподобный Нил, спасает человека, преображает весь его внутренний мир и отношения с окружающей действительностью. Стихи Рубцова как бы списаны с этих Ниловых заповедей (впрочем, историки считают, что от бесед с преподобным в скиту на реке Сорке родилась и философская основа фресок Дионисия в Ферапонтове).

Прошло с тех пор почти пятьсот лет, страшно представить. Но если Русский Север сохранил полный корпус былин Киевской Руси, то почему он мог растерять свои самые сокровенные воззрения и чаяния?! Они до сих пор растворены в сакральной таинственности северной природы, в её немеркнущем свете, в отношении к жизни и к своей судьбе простых крестьян, в их удивительной речи, в протяжных грустных песнях и в сказочном искусстве народных промыслов. Даже генетически, по цепочке поколений мог дойти до нас этот код, заложенный в самую плоть и в сам дух русского искусства.

Вот откуда талант и Белова, и Валерия Гаврилина, и Рубцова. Я ещё раз повторю, что, родившись в одно время, все они мальчишками видели одну и ту же радугу на небе, радовались в одно и то же утро первому снегу, слышали в одно и то же мгновение первый майский гром. Они одновременно впитали в себя все звуки, все краски, все чувства, все мысли родной земли и спустя годы выразили их в художественных образах необыкновенной силы и мощи.

Божий перст коснулся их в преддверии новых испытаний, выпавших на тяжёлую долю России. Чтобы, очевидно, в этих художниках хранить для нас таинственные заветы старины и указывать через их творчество нам путь к национальному и личностному спасению.

---

Источник: Литературная Россия, 20.01.2006