Поэты - слезы России

Михаил АВДЕЕВ

Общежитие Московского литературного института готовилось ко сну. В одной из комнат уже легли спать два молодых поэта. Один из них сказал: "Валек! Открой дверь, там кто-то стоит".

Когда дверь открыли, в комнату медленно вошел человек лет тридцати. Его когда-то голубые кальсоны стали серо-фиолетовыми. От них несло мочой. Грязная и засаленная майка была порвана. Его тощее щуплое тело дрожало. Голова была почти лысой. Лишь на сильно помятом лице трагично светились глубоко запавшие глаза. Он долго не мог сказать, за чем пришел, а два молодых поэта все допытывались: "Мужик, ну, скажи, чего ты хочешь".

Наконец, один из них догадался и налил гостю стакан вина. Пришелец ухватил стакан двумя руками, наклонился к столу и, поднимая вместе с головой стакан, выпил его до дна. Он судорожно дернулся и, молча повернувшись, медленно вышел.

На другой день в общежитской столовой тот же ночной гость, встретив своих спасителей, поблагодарил их за то, что они его вчера похмелили: "Спасибо, ребята, что вы меня спасли. Пусть и вас, если вам станет так же хреново, похмелит какой-нибудь добрый человек".

Только через несколько лет они узнали кто это был, купив книгу стихов Николая РУБЦОВА с портретом и обалдев от этих стихов, ибо ни они, ни их товарищи так писать не могли. Писать так просто и так трагически, как этот невзрачный спившийся человек, которому суждено было стать первым поэтом российского предсмертья.

А меж тем в "Лужниках" принимали с восторгом и бешенными овациями Вознесенского и Евтушенко. Вознесенский, брызжа слюной в экстазе, вопил: "Я не знаю, как это сделать, // но, товарищи из ЦК, // уберите Ленина с денег…" Здесь же Евтушенко кричал: "Когда я напишу "Двенадцать" - // не подавайте мне руки". Зал скандировал, рычал и гикал.

А в это время умирала РОССИЯ. Умирала медленно, странно, и ее агония выплескивалась стихами великих, но не признанных поэтов. Таких, как Николай Рубцов. За ними была правда, и кроме правды за ними ничего не было: ни славы, ни денег, ни "Лужников", ни партбилетов. Но эту правду они несли как крест на Голгофу.

Они выросли вдалеке от комсомольских ячеек, МОПРов, ОСОВИАХИМов, черных кожанок, и поэтому вместо ренессанса большевизма Евтушенко и вознесенского несли в своем творчестве глубоко трагическое осознание последнего часа РОССИИ.

Они и жили не так, как поэты "Лужников". В то время, когда Белла Ахмадуллина выла: "За Мандельштама и Марину // я отогреюсь и поем", Николай Рубцов не мог отогреться и поесть даже за себя, живя в нищете, голоде и холоде. Такова была участь великих поэтов России, ее неподкупной совести, чьими стихами она, надрываясь возвещала о своем предсмертном часе…

Так, в сотнях верст от "Лужников", в бескрайней российской провинции, либо на московских кухнях, не обласканные славой творили настоящие большие поэты. Это настоящая, подлинная РОССИЯ, умирая, кровоточила великой поэзией. Эти поэты не задумывались, как Евтушенко, над тем, почему "поэт в России больше чем поэт", не требовали, как тот же Евтушенко: "Фидель, возьми меня к себе // солдатом армии свободы. Они не ездили в Америку, и в отличие от Вознесенского, не делали открытий типа: "Ленин был из породы распиливающих…" / в поэме "Лонжюмо", воспевающей палача и людоеда./

Они были кровавыми слезами умирающей России и надрывали свои души и сердца, глядя на предсмертные муки ее "Ой ты, родина моя! Ой ты, боль моя!" /Олег Чухонцев/. Он же: "… все равно! Ведь повязаны все мы// и по чести воздастся и нам…", "… уйдем - и не на что пенять".

Олег Чухонцев, пришедший из подмосковного Павловского Посада, живет в ожидании надвигающейся катастрофы, крушения России: "… и предчувствие близкой беды // открывается в русской равнине…", "… темна наша будущность…". А потом уже и вовсе: "А мне - мне нечего терять// мое потеряно: // и дни не собраны в тетрадь, // и жизнь не склеена". Поэт, "… черной России, где "… ползет, как фарш из мясорубки// по тесной улице народ.// Блачит свое долготерпение // к иным каким-то временам. // А в лицах столько озлобления, // что лучше не встречаться нам". А поэтому: куда подлы времена, // я твой поперечник, отчизна".
Но большевики не любят "поперечников", и одному из них - Юрию Кублановскому, задумавшемуся над вопросом "что же нас ждет впереди?", пришлось уехать на Запад добровольно, чтобы не попасть на Восток принудительно.

Россия, ты моя!
И дождь сродни потопу,
И ветер в октябре, сжигающий листы…
В завшивленный барак, в распутную Европу
Мы унесли мечту о том, какая ты.
Чужим не понята. Оболгана своими
В чреде глухих годин.
Как солнце плавкое в закатном смуглом дыме
Бурьяна и руки,
Вот-вот погаснешь ты.

Ощущения угасания России очень резко и надрывно звучит у всех больших поэтов нашего времени. В их стихах постоянно слышны мотивы тоски, усталости, одиночества, прощания, конца.

Олег Чухонцев: "… шелест осени прощальный…", "о, как душа одинока!", "опустошенность и тоска", "… сознанье смерти или смерть сознанья…", "Одиночество свищет в кулак. // И тоска моя рыщет ночами, // как собака, и воет во мрак".

Анатолий Жигулин: "Как сердце устало! // Как нужно покоя…", "… ветер боли и тревоги // над бедной родиной моей…", "Жаль, что в зрелости все видней // Неизбежный прощальный час. // Жаль, все меньше и меньше дней // Остается теперь у нас", "Словно в жизни хорошего больше и нет, // Только грудь все болит, // Да болит голова…".

Алексей Прасолов: "Я умру на рассвете, // В предназначенный час…", "… она, как душа в нашем теле, // Смертельного выхода ищет…", "Смерть живая - не ужас, // ужас - мертвая жизнь…".

Николай Рубцов: "Замерзают мои георгины. // И последние ночи близки…", "Когда стою во мгле, // Душе покоя нет…". "Когда в окно осенний ветер свищет // И вносит в жизнь смятенье и тоску…", "В горьких невзгодах прошедшего дня // Было порой невмочь. // Только одна и утешит меня - // Ночь, черная ночь!", "На темном разъезде разлуки // И в темном прощальном авто // И слышу печальные звуки, // Которых не слышит никто…", "Прощай, костер! Прощай все, // Кто нынче был со мною рядом…".

От хорошей ли жизни приходили поэтам такие мысли? Что хорошего они видели в жизни, в той советской жизни, которую на всех углах прославляли кумачовые лозунги? Вот какие картины навевают им воспоминания детства и юности. Это Россия в предсмертной а г о н и и ворошит в памяти свое горькое прошлое: "Вспоминаются черные дни…" /А. Жигулин/, "… А по путям вдали // в зоны // лязгая тихо шли // темные эшелоны". /Ю. Кублановский/, "Я помню, как с дальнего моря // Матроса примчал грузовик, // Как в бане повесился с горя // Какой-то пропащий мужик". /Н. Рубцов/. Такова уж советская жизнь под игом большевизма: кого-то везли в зону, а кто-то лез в петлю. Но Евтушенко вспоминал о другом: "Я был сознательным ребенком, // СССР я октябренком // нес на детсадовском флажке". А пока Евтушенко шел с красным флажком, Россия шла на Голгофу, крича стихами Анатолия Жигулина: "Мы били штольню сквозь мерзлоты. // Нам волей был подземный мрак. // А поздно вечером с работы // Опять конвой нас вел в барак…" Рушилась русская душа, как заброшенная церковь. Ю. Кублановский: "Подневольная Русь! // - где соборные окна, ржавея в железах. // пропускают метель…".

Алексей Прасолов, чья судьба тоже была тяжелой, как и Жигулин, пришел с Воронежской земли. Он тоже отсидел срок, но уже не как политический, а за то, что в голодном отчаяньи украл в общественном гардеробе чужое пальто и продал его на барахолке, чтобы купить себе хлеба.

Но реквием по России обрывался на самой трагической ноте - в молитвенных стихах Николая Рубцова. Он был круглым сиротой, воспитывался в детском доме на Вологодчине, был матросом, учился в Литературном институте. О своих поэтических ровесниках с горькой иронией великий поэт сказал: "Я вижу лишь лицо газет. // А лиц поэтов не видать". "Надо хлеба мне, хлеба!" - вырвалось у него в трудную минуту. "Я в фуфаечке грязной // Шел по насыпи мола…" - писал он о своей безрадостной судьбе, а в итоге предлагал: "О! … Купите фуфайку. // Я отдам за червонец…" Он, незадолго до смерти писавший: 

"Я повода оставил
Смотрю другим вослед.
Сам ехал бы
И правил
Да мне дороги нет…"

За год до гибели предсказал свою кончину: "Я умру в крещенские морозы. // Я умру когда трещат березы…" В Крещенскую ночь 1971 г. Николай Рубцов был зарезан любовницей.

Какой еще мог быть исход у русского поэта - свидетеля запустения родины, развала жизни и, в конечном счете, предсмертья России? Поэтому поэты с грустью всматривались в наше великое прошлое: "И эту грусть и святость прежних лет // Я так любил во мгле родного края…" /Н. Рубцов/. Рубцов рисует Гуляевскую горку, "… Где веселились русские князья…", Пасху "С колоколами и сладким хлебом, // С гульбой посреди двора…" - все , "чем Русь жила". Поэт понимает, что к прежней счастливой жизни России не вернуться, потому что даже "… песни русские слышны, // Все чаще новые, // Советские, // Все реже - грустной старины…". Поэту грустно, что умер тот уклад жизни, который "… достославной веял стариной…".

Напрасно поэт в отчаянье призывает: "Вспомни - о, родина! - праздник на этой дороге!" Кончился праздник, умер. Началась советская действительность: "Люди жили тревожней и тише // И смотрели в окно иногда, - // Был на улице говор не слышен…". Тяжело. Горько. Плакать хочется, глядя на такую жизнь. Но Рубцов грустно иронизирует: "Но в наше время плакать невозможно, // И каждый раз себя превозмогая, // Мы говорим: "все будет хорошо…" Будет ли хорошо? Смотря у кого! Анатолий Жигулин пишет: "Белый аист на кресте // На побеленной церквушке // В той молдавской деревушке // В той осенней чистоте…" А в русской деревушке он видит совсем другую картину: "… ржавый крест над колокольней…", "Изувеченные деревья…", "И качаются березы // На разрушенных церквах…".

И народ русский не знает своих поэтов, своих больших поэтов, таких, как Николай Рубцов, в отличие от тех же украинцев, фанатично поклоняющихся Василию Стусу - поэту-мученику, убитому коммунистами. Да что - поэты, когда: "Давно забыли о Боге // В родимой моей стороне…" /А. Жигулин/. В этой стране поэты и не нужны. "Где призывно зовут, поднимаясь в дорогу, // журавли - вожаки, // где партийцы воруют у всех по-немногу - // Мы с тобой, чужаки". /Ю. Кублановский/. А в это время Р. Рождественский, купленный коммунистами, призывал черпать духовность, толпясь у ленинского саркофага, до которого "Двести десять шагов".

Отравленный ленинизмом-большевизмом народ превратился в стадо скотов, которому не дороги свои истоки, традиции, свое славное прошлое. В народ, у которого нет будущего. Ведь "Все позабыто, проворонено, // осталось неизвестно где…" /Ю. Кублановский/. "Все погашено… Все, что могли погасить!" /О. Чухонцев/. Поэтому в стихах Анатолия Жигулина появляется: "Черный ворон, белый снег. // Наша русская картина…" А черный ворон, как известно, вьется к смерти. Хорошо бы - к смерти большевизма.

А если к смерти РОССИИ?

Может быть РОССИЯ действительно агонизирует ВЕЛИКОЙ ПОЭЗИЕЙ?


Публикуется по изданию: журнал Кредо (Самара)