В минуты таких раздумий опять из Союза писателей по телефону мне предложили сходить на квартиру поэта: "Там сейчас Гета. Приехала за вещами. Может, что-нибудь возьмешь..."

Так я познакомилась с женщиной, образ которой у меня складывался из Колиных стихов.

Когда я назвала себя, Гета улыбнулась со словами: "А я уже слышала о Вас. Мне соседка с Колиной квартиры на Набережной рассказывала, что какая-то Неля ходит и прибирает у него в комнате."

От Геты я узнала, что здесь побывала мать убийцы. Приехала за вещами дочери. Она забрала все, что можно было взять: мелкую увядшую картошку, рассыпанный на полу стиральный порошок.

А к голубому стеганому одеялу с обгоревшим уголком приникла со слезами: "Это мое. Это я его стегала."

- Неужели она так и сказала - "это мое"? - удивилась я.

(Я помню, что мы с Колей получали его в посылке на почте - в этом же доме - и это было еще до приезда Дербиной в наш город.)

С разрешения Геты я подобрала с полу портрет Гоголя с раздавленным стеклом, разбросанные на полу иконки, разбитый комнатный термометр, одежную щетку, охотничий нож, деревянную пепельницу в виде ладьи, расческу. На подоконнике, рядом с женскими заколками, шиньоном, вазочкой с былинками ковыля, лежала безопасная бритва. Меня поразило увиденное на столе. Казалось, что поэт только что встал из-за него. На нем стопкой лежали сероватые листы машинописной бумаги. Лежал и листок с началом стихотворения, который я видела при первом посещении опустевшей квартиры.

Читаю вновь: "Горячий сок по жилам ее хлещет..." И отвожу глаза. Жуткая запись.

На правом уголке стола лежит брошенная серая авоська, на другом - журналы "Наш современник", "Советская женщина" (который унес от меня в апреле 1970-го. А я так за ним и не пришла.). Тут же на столе рядышком лежали таблетки тетрациклина (приносила в 1968 году на Набережную) и таблетки валидола. Пожалуй, кроме меня это никому ничто не сказало. Мои размышления над столом прервал неожиданный приход домоуправа. Он, как хозяин, начал похаживать по комнате, заглядывая во все углы. 

- Много мне не надо, - приговаривал он, - но что-нибудь на память?

Наклонился над столом, стал внимательно разглядывать пластинку на проигрывателе.

Подошла и я. Сразу бросилось в глаза крупно выделенное - "Григ". Даже внутренне вздрогнула и отпрянула назад.

А домоуправ быстро снял пластинку с проигрывателя со словами: "Вот это я возьму." Потом приподнял на столе клеенку (словно искал какой-то тайник) и извлек оттуда фотографию и улыбнулся: "Это она. Я ее тоже возьму."  На фотографии Дербина вызывающе смотрела, как на картине Ренуара "Обнаженная".

Моя бы воля, я бы оставила эту квартиру, как музейную, со всей обстановкой. Но что я могла сделать. Единственно, что - хоть что-то сохранить. Взяла картину Саврасова "Грачи прилетели", шторы, настольную лампу, вешалку, дорожку.

- Надо бы сохранить его личные вещи, - говорю Гете.

- Я знаю, - ответила она. - Взяла все.

Мне (по моей просьбе) разрешила взять белую рубашечку, в которой Коля за грибами к Чухину в Погорелово ездил. Предложила мне Гета еще папаху. Я отказалась. При создании музея (в это я верю) обращаться, все-таки, будут к ней. 

- Вот кресло надо бы сохранить. Но как? - высказалось у меня. 

Гета приподняла его от пола и сказала: "Оставь у себя. Я на руках унесу". 

Она взгромоздила кресло себе на голову, придерживая руками. Я взяла картину и не вещи, и мы направились к моему дому. Это не близко. Но Гета ни разу не отдохнула. Казалось, несла не тяжелую вещь, а пушинку.

У меня дома разоткровенничались о том, как познакомились с Рубцовым. Гета поведала мне, что некоторый период жила с Рубцовым в Ленинграде. Работала в то время почтальоном. 

А Лена родилась уже в Николе, когда отец жил в Москве. На эту весть он отозвался короткой телеграммой: "Поздравляю! Назови Леной." 

(Думаю, что такая дорогая сердцу телеграмма сохранилась, и берегут ее. Как реликвию.)

Гета рассказала мне о трудном неординарном поведении поэта Рубцова в жизни. 

- Пришел однажды без новых перчаток и на вопрос: "Где перчатки?" - ответил спокойно и коротко: "Другу подарил".

Ушел как-то на встречу с бывшей детдомовской знакомой, вернулся поздно. Видит, дверь заперта. И давай стекла бить. И не один раз так было. Сначала бьет, а потом сам и вставляет. И упаси Боже, назвать его за это дураком. Не любил он это слово. Обычными крестьянскими делами не занимался. Когда проходилось резать живность, он даже из дома убегал. Мужиков приходилось нанимать.

И я сразу вспомнила, как он говорил у меня, что они, мол, хотят, чтобы я быка кулаком убил, "Но я же этого не могу".

- За клюквой он любил ходить. Заготовляли мы ее очень много.

Рассказала мне Гета и о последней встрече с Рубцовым. Искренне вздыхала: "Если бы я знала, что так может случиться, увезла бы его тогда с собой..." Вот эта исповедь:

- Встретились мы в Тотьме. Я приехала на очередное совещание по своей работе. Но уже знала, что Николай знаком с Дербиной. (Недаром говорят, что земля слухом полнится.) Сообщили земляки из Николы, что твоего с "рыжей паклей" на теплоходе видели. Такая наглая. С мужиками ругалась. Без очереди за пивом в буфет лезла.

Уговаривал меня наш общий знакомый остаться с Николаем вместе на ночь. Даже комнату предлагал. Я наотрез отказалась.

Но в обратный путь мы поехали в одной каюте. Но не были с Рубцовым наедине. Каюта оказалась трехместной.

Ехала с нами старушка, которая все пыталась нас примирить. Все повторяла: "Какая вы хорошая пара!"

Николай был возбужден, встревожен, уговаривал меня жить вместе. "Ведь Лена! Знаешь, какая она у нас!"

Но примирения не получилось. Я вышла на своей пристани, оставив Николая спящим.

Получилось, что она отказалась от него.

В свою очередь поведала о своей дружбе с ним и я. Было у нас с Николаем что-то общее, даже в мелочах. Однажды купила платье для племянницы шерстяное, голубое, показала ему. Он даже опешил и тихо так сказал: "И я такое же - для Лены!"

- Знаю, знаю, - улыбнулась Гета. - Он мне рассказывал: "У моего друга такое же платье..."

Не скрываю от Геты, что и жениться на мне собирался, но все его что-то тревожило, что его осудят за это.

Рассказала Гете и о своем письме ему в Москву в 1968 году, надеясь на встречу. Но у него встреча получилась с семьей. Он примчался, но не застав меня дома, уехал в Николу.

- Помню, - опять улыбается Гета, - он приехал такой хороший. В белой рубашечке.

- Тогда, - говорю, - я всерьез поверила, что ваша связь неразрывна.

- Но после того, как связался с Дербиной, он мне был уже не нужен. Вот брала бы ты его...

Да, легко сейчас говорить об этом.

После ухода Геты я долго про себя повторяла эти слова. И мне казалось, что и моя жизнь оборвалась. Как кадры в кино, замелькали передо мной прожитые годы. Я старалась понять себя. И главное: почему такой исход в отношениях с Рубцовым? Особенно живо воскресает в памяти детство. И уже ничего не замечаешь вокруг. Зато ясно видишь перед глазами то, что было десятки лет назад. И не только видишь. Чувствуешь запахи полевых цветов, ощущаешь на лице тепло солнечных лучей, легкое прикосновение ветерка. Одним словом, живешь в прошлом... В такой момент (двенадцатилетней девчонкой возвращалась в мыслях из леса с полной корзиной грибов, перелезая через изгородь, нечаянно рассыпала грибы) раздается резкий дверной звонок и возвращает меня к действительности. Принесли повестку в суд. Суд! Сердце вздрогнуло и упало. Вновь охватил ужас случившегося, ужас смерти.

Смотрю на фотографию Коли (там он живой), ту самую, которую вновь поставила на прежнее место, на приемник. Но она в трауре. Атласной черной ленты, положенной в шкатулку, хватило как раз на то, чтобы ее обрамить. Размер, подсказанный "чужой" мыслью... Разве такое возможно?! Мистика какая-то!

Ослабли руки. Но впереди суд! Как я это выдержу? Без того уже почерневшая от горя, лишившись нормального сна и еды, не живу, а тяну на последнем дыхании. Убит любимый человек, друг, поэт. И вот повестка подтверждает, что все - не кошмарный сон. Сверху написано: "Пред. Гавриков." А дальше: "Судебная повестка, по уголовному делу № 1 - 229.

Вологодский народный суд вызывает Вас к 12 часам 6 апреля 1971 года в качестве свидетеля по делу Грановской по адресу ул. Батюшкова, 18, каб. 7-8." (Теперь в этом здании продовольственный магазин.)

Последнюю ночь перед судом ни на минуту не сомкнула глаз. Выдержу ли встречу с убийцей Рубцова?

Думаю, что человек, совершивший чудовищное преступление, должен чувствовать если не раскаяние, то хотя бы страх перед наказанием.

Никогда не бывала на судебных процессах, видела только в телевизионных передачах, как преступник идет на суд, идет, низко опустив голову, словно придавленный тяжестью совершенного преступления.

Что я увижу там? Что сейчас испытывает женщина, пишущая стихи, имеющая малолетнюю дочь и убившая человека?

Как посмотрит она в глаза людям, которые будут присутствовать в зале суда и за стенами которого сотни и тысячи других, которые ждали каждую строчку стихов Рубцова, как праздника. Представить это трудно. Да, только представить... 

... День суда. Что же пришлось увидеть?

Возле здания толпа народу. Тесно и в коридоре перед закрытой дверью, где должен начаться судебный процесс.

Суд еще не начался. Убийцу не привезли. Но вот началось волнение, шум. Подъехал "черный ворон". Сквозь тесный строй столпившихся конвой сопровождает подсудимую.

Она шла, не опуская головы, самоуверенная, спокойная, даже с усмешкой на лице. В зал никого из коридора не пропускают, объявляя заседание суда закрытым. 

Одного за другим вызывают свидетелей. Обратно они не выходят. Никто не знает, что происходит за дверью. Люди стоят притихшие, стараясь хоть что-нибудь услышать.

Вот вызвали свидетелем мужа Дербиной. Дальше была моя очередь. 

Вошла с гулко бьющимся сердцем.

Пригласили к трибуне, где я должна расписаться в правдивости показаний. 

Чувствую на себе пристальный взгляд убийцы. (Она знает, что я не на ее стороне.) 

Громко бросает реплику: "Да, она наговорит!"

Спрашивают меня о взаимоотношениях поэта и преступницы. Рассказываю все, что знаю: о появлении ее в квартире поэта, передаю услышанный там разговор. 

Все вновь появилось в памяти, и предчувствие, что эта женщина явилась к поэту неспроста.

Рассказываю суду о ее стихах, где чувствовались проявления животного инстинкта. Вспоминаю, что Рубцов это не одобрял. Невозможно любить то, что причиняет зло. Поэт по этому поводу сочиняет экспромт "Люблю змею".

Дербина прямо сверлит меня своим взглядом.

Председатель суда обращается к подсудимой:

- Есть ли вопросы к свидетелю?

- Есть! - она не встает, а вскакивает, обращаясь в мою сторону. Глаза ее сверкают, она готова уничтожить меня даже взглядом. Столько ненависти, злобы. А за что? За то, что говорю нежелательную для нее правду? Под удар берется глубина и чистота моего чувства к поэту.

- Зачем Вы писали ему вот это?

Она громко, с выражением произносит: "Колокольчик! Где ты сейчас звенишь - в Москве или Ленинграде? Ты погибнешь без моей любви!"

Прозвучало потрясающе убедительно, так что кто-то за председательским столом суда вздохнул и негромко сказал: "Так и получилось!"

Даже я сама внутренне вздрогнула - чувствовала, что будет беда и не уберегла.

Преступница довольна. Вот, мол, почему Рубцова защищает - она его любила. Выходит, что любить - преступление, а убить - в порядке вещей. Видя, что ошеломила присутствующих сообщением, она тут же продолжила наступление и задала другой вопрос:

- Зачем Вы послали... (она сделала ударение на слове "послали", а не положили, как было на самом деле) три конфеты, три "Ласточки"? Он даже на это сказал: "Бабе 40 лет, а ведет себя, как ребенок!"

У меня даже в глазах потемнело: как он перед ней унижался, оправдывался. Даже лет мне прибавил. Ох, Коля, Коля!

Вот так я получила от убийцы еще один удар. Да какой! Еще один тонкий прием: уязвить, ужалить и побольнее. Чем? Возрастом? Детской чистотой души?

Верю, что поэт мог сказать такую фразу, скорее, продолжая этому удивляться, а не осуждать.

Но - "баба"! И - 40!? Это уже жестоко!

Дербина в такой форме выразила насмешку, зная, что возраст для женщины всегда имеет особый смысл. Она - лучше: молодая, сильная, красивая! Это - главное! И она торжествует, стоит в позе победителя, скрестив руки на груди.

Не выдерживает даже председатель суда, он повышает голос, обращаясь к убийце: "То, что перед вами кровь - это не волнует! Вас интересуют конфеты..." Но это не останавливает Дербину. Она уже разошлась.

Судья задает мне вопрос:

- Почему Вы послали на Новый год такую пророческую открытку поэту со словами: "Береги голову, пока не поздно!" ;

Говорю, что хотела предупредить, что связь с этой женщиной - недоразумение, которое не приведет ни к чему хорошему. Дербина вскипела, вновь подскочила на месте:

- Хотите ли Вы знать, что он сказал по поводу Вашей новогодней открытки? 

Я поражена, хочу ли я знать?! Какое это теперь имеет значение..? Случилось то, от чего предостерегала. И это сделали женские руки.

На глазах навернулись слезы. И утереть нечем. (Думала, выдержу!) 

И я, чтобы не упасть, сунула руки в карманы пальто, крепко сжала кулаки, словно схватилась за опору.

Наступила пауза. Председатель суда объявил перерыв. После перерыва стали вызывать свидетелей, бывших у поэта 18 января, накануне убийства. Вошли женщины, которые жили поблизости с Дербиной. Слушаю их. Смотрю на преступницу. Как нагло она себя ведет! Вскакивает, подсказывает своим свидетелям, просто из кожи вон лезет, пытаясь доказать, что она ангел, а Рубцов злобный деградирующий пропойца.

- Мама, - обращается она к сидящей в зале матери, - скажи, как я в детстве относилась к животным.

И мать говорит, что она в детстве жалела покалеченную собачку. Как она тогда плакала!

---