Москва. Улица Добролюбова, 9/11. Общежитие института. Помню сердитую дежурную, которая бросила мой паспорт в ящик стола. Нина завела меня в комнату и тут же остановила со словами: "Подожди здесь, я скоро..."

Комната просторная, но неуютная. Стойкий табачный запах. Железные, похожие на арестантские кровати. Окно с мутными стеклами двойных рам на одну треть заполнено пачками из-под сигарет.

Группа молодых людей о чем-то спорит между собой. "Куда я попала?"

И тут как ветром распахивается дверь, не входит, а влетает Рубцов в расстегнутом пальто и вскинутыми вверх руками. С возгласами бросаются к нему студенты, хватают в свои объятия. Рубцов смеется и тоже с жестами, как обычно, читает стихи, объясняет, что за ним была погоня.

Позднее я узнала, что поэта выгнали из института, выписали из общежития, а друзья любили его и укрывали от бдительного начальства в своих комнатах. Свидетелем такого факта и мне пришлось быть.

Рубцов поднимал и опускал руки, имитировал, как он на лифте ускользал от преследователя. Он назвал это лицо, но я запомнила только то, что этому человеку было поручено поймать Рубцова и выдворить его на улицу.

Я стояла боком, прислонившись к столу в углу комнаты. Стульев рядом не было, а сесть на чужую койку не решалась.

Когда кольцо ребят, обступивших Колю, разомкнулось, он увидел меня и воскликнул удивленно: "Неля!?"

Было у него движение подойти ко мне, но тут ему подали гитару, пододвинули стул. И Коля запел:

Я уеду из этой деревни, 

Будет льдом покрываться река, 

Будут ночью поскрипывать двери, 

Будет грязь на дворе глубока. 

Мать придет и уснет без улыбки, 

И в затерянном сером краю 

В эту ночь у берестяной зыбки 

Ты оплачешь измену мою...

Такое пение я услышала впервые, и сама интонация, и слова глубоко потрясали душу. Произвольно подступали слезы.

"Так вот какой Рубцов!" - опять подумала я, восхищаясь этим пением и предвидя нелегкую судьбу в возможной с ним будущей близости.

Кого же он оставил? Ведь видно же, что он все-таки любит все, о чем поет. Он страдает.

Так зачем же, прищурив ресницы,

У глухого болотного пня

Спелой клюквой, как добрую птицу,

Ты с ладони кормила меня.

Коля поет, как бы прислушиваясь к себе, не наблюдая, какое производит впечатление. Часто моргает, щурит глаза. Слежу за текстом, ожидая развязки. И вот:

Но однажды я вспомню про клюкву,

Про любовь твою в сером краю,

И пошлю вам чудесную куклу,

Как последнюю сказку мою.

Чтобы девочка, куклу качая,

Никогда не сидела одна. 

- Мама, мамочка! Кукла какая!

- И мигает, и плачет она...

Окончив петь, Коля задумался, отложил гитару и с серьезным видом слегка похлопал по карману, как бы проверяя, все ли там на месте. Сунул руку в карман, достал конверт, вынул лист. развернул и стал читать письмо. Читал сосредоточенно. И вдруг: "Ха! Ха! " (не рассмеялся, а выговорил отчетливо) - и начал читать вслух фразу: "Когда ты уезжаешь, то всегда бываешь таким добрым".

Не успел Коля дочитать письмо до конца, как вновь распахнулась дверь, влетел паренек - и сразу к Рубцову. Что-то пошептал на ухо, и вместе они выбежали из комнаты.

Вскоре пришла Нина, но не одна, а с Сергеем Чухиным. Он поздоровался со мной. Мы знали друг друга по литературным семинарам. Это был юноша с добрым сердцем и открытой душой. Один из близких друзей Рубцова. Погиб Чухин тоже трагически в самом расцвете поэтического таланта. А тогда, темным осенним вечером, он был в Москве моим ангелом-хранителем.

Нина сообщила мне, что не могла получить комнату, пойдет ночевать к своему другу.

- Тебя пока Сережка устроит.

И тихо на ухо: "Он же свой парень, не бойся, не обидит".

Сережа привел меня в полутемную комнату, почти такую же, как первая. Показал на одну из стоящих параллельно коек: "Отдохни пока...". И сразу вышел, замкнув дверь на ключ.

Послушалась совета, прилегла на койку, но было не до отдыха: тревожные мысли путались в голове.

Через какое-то время Чухин вернулся.

- Все, договорился. Можешь спать до утра.

- А вдруг кто-нибудь придет? - говорю от страха почти шепотом.

- Я на ключ закрою. Сережа повернул ключ, оставив его в дверях, и бухнулся на соседнюю койку поверх одеяла.

Мне хотелось поговорить с ним, спросить о Рубцове, но не могла решиться, а Сережа быстро уснул. Ночь была утомительно длинная; я так и не сомкнула глаз, прислушиваясь к шуму за окном, к каждому шороху. Кто-то долго ходил по коридору. Потом щелкнул ключ, кто-то пытался открыть дверь.

Слышит ли Сережа? Нет, не слышит, спит. Вздыхаю:

"Что молодо - то зелено,

От правды не уйдешь.

Бессоннице не ведено

Ходить, где не живешь. 

Мне темную, тянучую 

Лить ноченьку до дня. 

Такая невезучая 

Мне долюшка дана".

Только в следующем году в Вологде я рассказала Рубцову про бессонную ночь, про то, как пытались открыть дверь. Кто это мог быть? А он серьезно: "Наверное, это был я. Какой я дурак..." Дальше не говорил -дурак, что не подал голос, не зашел? Или потревожил чужой сон?

На другой день Нина уговорила меня остаться еще на одну ночь, так как разрешили вместе с ней присутствовать на семинаре, которым руководил Сергей Смирнов.

На семинаре шел разбор стихов Бориса Примерова и Нины Груздевой. Мне понравились стихи Бориса, но сейчас ни строчки не могу вспомнить. Зато стихи Нины Груздевой были настолько близки и понятны, что до сих пор их вспоминаю: "Сидишь - нога на ногу, говоришь новости. Я с тобой - на небе. Без тебя - в пропасти".

Вечером этого дня так и не удалось увидеть Рубцова, спрашивать о нем даже у Нины стеснялась.

Ночь прошла в такой же просторной комнате, но по сравнению с первой - по-домашнему уютной. На окне шторы, цветы, какие-то картинки, игрушки-безделушки.

Есть письменный стол, за которым сидит молодая женщина, не обращая внимания на нас, вошедших.

- Это переводчица. Она работает. Не будем ей мешать, - предупредила меня Нина. На одной из двух деревянных кроватей-полуторок мы устраиваемся спать. Нина быстро заснула крепким здоровым сном. А у меня и вторая ночь была бессонной. Мысли снова возвращаются к Колиным стихам. Но почему на него такое гонение?

Я думаю о нашей с ним встрече, о его поведении со мной, о нескрываемой грусти и печали в его глазах. Вот хотя бы эта песня. Почему он спел именно ее? Хотел мне рассказать о себе? А потом - письмо...

Какая-то связь между песней и письмом, конечно же, есть. Зачем он в Вологде приходил ко мне, о чем он хотел поговорить?

А мысль точит: "И с Рубцовым ничего не поговорила. Может, больше и не увижу". Но все же увидела. Вечером с Ниной (она вышла проводить) были уже на улице, как нас догнал Сережа Чухин. И тут же, как из-под земли, появился Коля. Он остановил Сережу. Остановились и мы.

Я слышу разговор:

- Коля, как ты теперь?

- Уеду, - говорит.

- Куда?

- Еще не знаю. Наверное, в Ленинград.

Про Липин Бор, думаю, забыл, и про меня тоже. Со стороны ни за что не понять, что мы знакомы. Подмывает спросить: "А в Вологду не приедешь? ". Но молчу. Коля даже не смотрит в нашу с Ниной сторону и вскоре так же исчезает, как и появился, но уже вместе с Чухиным.

Пройдя со мной метров пятнадцать, Нина останавливается:

- Я не могу тебя дальше провожать. Тут метро недалеко, сама доберешься.

Иду по незнакомому мне полутемному городу (раньше была только проездом). Пошел косой дождь со снегом. И льдинки, как иголки, колют лицо. Вместе с капельками воды по щекам текут слезы: я плачу.

Казалось, что я рассталась с Рубцовым навсегда. Но ошиблась. Нам суждено было встретиться в следующем, 1967 году в Вологде.

Это был самый счастливый год в моей жизни. И началось все для меня 8 марта. Как сейчас помню: ясный солнечный день, телефонный звонок, напевный голос Нины Груздевой:

- Неля, приходи ко мне... (Она жила в это время в общежитии-гостинице на ул. Октябрьской.) Коля Рубцов хочет тебя видеть. Сердце мое застучало: и верится, и не верится.

- Он далеко?

- Нет, рядом стоит.

"Так почему же он сам не может мне позвонить, стесняется? Наверное, да. Значит, и это тоже Рубцов?!"

...Оказывается, все правильно. Коля бывал почти по-детски застенчивым, немногословным, обидчивым, как будто пришибленным и одиноким. Но все это откроется для меня со временем. А в тот весенний день на него обижаюсь, говорю в телефон:

- Почему он молчит? Пусть сам об этом скажет.

И сразу же — ясный рубцовский баритон. Он что-то говорит мне веселым голосом, но я не разбираю слов, а слушаю и слушаю его голос. И только отчетливое "Приходи" заставляет опомниться.

- Вот это подарок на 8 Марта! - думаю и произношу вслух. Рубцов это слышит и смеется.

Надеваю новое сиреневое жаккардовое платье, обычно связанные в пучок волосы распускаю, и они ложатся локонами на плечи. Бегу к Нине.

Вхожу в комнату. Коля, веселый, улыбчивый, поднимается навстречу. На нем все тот же коричневый пиджак, но зато рубашка легкая, шелковистая, цвета морской волны. И сам он мне кажется весенним. Настроение праздничное. Пьем красное вино. Нина читает стихи.

Нам весело. Время летит быстро.

Еще светло, но уже вечер. Пора расходиться по домам. И Нина отзывает меня в сторону и тихо говорит:

"Пусть Коля у тебя сегодня ночует, у меня нельзя, не разрешат". Я согласно киваю головой.

Коля надевает то же темно-серое пальто, а на голову - пёструю серую кепку. Какой он непохожий на себя в этом наряде? Пальто уже старое, великовато ему, а на голове - новая кепка. Он похож на хитроватого мужичка.

Приходим ко мне. Мама уже относится к нему как к знакомому. Не удивляется его приходу. Стелю постель на том же диване. А он:

"Опять ты не со мной? " - "Конечно, нет", - отвечаю. Он вздыхает, но уже как-то по-доброму, не сердится.

Рано утром я проснулась от шороха, взглянула на диван. Рубцов уже не спал, бы погружен в чтение письма. 

Снова закрываю глаза и изредка смотрю, а он, не замечая этого, читает, опускает письмо в карман, достает и снова перечитывает. Вздыхает снова.

Мне неловко, словно подсматриваю чужую тайну. Делаю вид, что только что проснулась.

Чаевничаем. Коля не спешит уходить, но и немногословен, задумчив. 

Начинаю говорить о его стихах. О том, какое потрясающее действие они произвели на меня, когда их впервые увидела в "Вологодском комсомольце". Я ходила тогда по комнате, взбудораженная до слез, повторяя: "Вот это поэзия? Вот это поэзия! Если писать стихи, то только как Рубцов. А у меня? Так нельзя". И я повторяю, повторяю: "Я не буду писать, я не буду..."

Рассказывая, как и раньше, хожу по комнате, а Рубцов все слушает и слушает, смотрит на меня внимательно, с прищуром и все же остается погруженным куда-то внутрь, в самого себя.

Намного позже узнала от В. И. Аринина, что первые стихи Рубцова воспринимали в редакции "Вологодского комсомольца" с настороженностью. Присматривались. Но постепенно Владимир Иванович (в то время ответственный секретарь "ВК") готовит яркие подборки, все это оформляется рисунками Г. Бурмагиной. Так что не обратить на это внимания просто было невозможно, становилось понятным: Рубцов - это явление в поэзии!

Показываю эти газетные вырезки (пожелтевшие от времени, они хранятся у меня и сейчас), потом говорю, что и книжечку "Лирику" купила. А Коля мотает головой недовольно, даже хмурится:

- Нет, это не то, это не то. Скоро у меня выйдет настоящая. Я тебе ее подарю. А это - не то. "Лирика"?? Но это же не я придумал! У меня совсем другое название было...

Видимо, ему надоедает такой разговор, и, чтобы переменить тему, он принимает деловой озадаченный вид и спрашивает: "А где у вас телефон?" 

Я повела его в комнату, где жила с дочерью моя тетя — Нина Александровна. Он взял телефонный справочник, потом посмотрел на меня: 

- Ты не знаешь, где Бобылев живет?

- Нет, - говорю, - не знаю. Он берет карандаш и на первой странице справочника пишет: "Где же Бобылев живет?" (Так и осталась у меня эта запись. Посмотрю - и вспоминаю. Ведь журналист В. Бобылев был тяжело болен и ненамного пережил Рубцова.) 

Не заглядывая дальше, Коля закрыл справочник, оглянулся на меня, улыбнулся одними уголками губ и ловко так, обхватив меня, плюхнулся на рядом стоящий стул так, что я оказалась у него на коленях...

---