Коля, притихший, стоял в прихожей и шепотом мне: "Ну, кто там?"

- Женщина.

- Молодая?

- Да, молодая.

Она прятала свое лицо, но я заметила розовый румянец и белую крашеную прядь, свисающую со лба. На мою информацию Коля ответил с досадой в голосе: 

- Эх, если бы не ты, я бы ее затащил. 

Вот таким бывал Рубцов, и к этому я должна была привыкать. 

Появление приезжей поэтессы в Вологде не было одномоментным. В газете "Красный Север" появилась подборка ее стихов.

Помню, она была помещена в левом верхнем углу газетной полосы (что всегда хорошо просматривается) с фотоснимком, где поэтесса гораздо моложе своих лет. 

Очень милое лицо.

Меня не очень удивило такое внимание наших газетчиков к гостье нашего города. Вологжане - гостеприимный народ. И воронежская поэтесса не была исключением. 

Правда, немножко было обидно за своих авторов. Не помню газеты при жизни Рубцова, где была бы подборка стихов с его фотографией. Без снимков помещали стихи уже известных в городе поэтов Чухина, Масловой, Груздевой и других. Но, что было, то было.

Но еще интереснее: Дербину приняли в наше отделение Союза писателей, можно сказать, с распростертыми объятиями, как своего человека. На очередное заседание даже включили обсуждение ее стихов. Это, естественно, означало, что она входит в вологодскую поэтическую "семью". 

Анализируя прошедшее, невольно думаешь: чем и кого она очаровала, что сразу по приезду получила и жилье, и работу. А Рубцов - этот соловей нашей русской поэзии, бедствовал столько лет, мыкаясь по чужим углам. Не злобной ли рукой все это делалось?

Ни стихи Дербиной, обсуждаемые на заседании, ни ее поведение в этот момент не вызывали восхищения, тем не менее она "прижилась".

Мне запомнилось, как проходил прием в "богемское общество". 

К назначенному времени пришли все члены Союза писателей и приглашенные. 

Среди литераторов была я и Мария Семеновна Астафьева (тогда еще не член Союза).

Коля Рубцов сел рядом с Астафьевым, я - с Марией Семеновной. Рядом с нами был еще один свободный стул. Он предназначался для той, которая должна читать свои стихи. Время шло, но поэтесса не появлялась. Через полчаса, когда уже думали расходиться, героиня явилась. Она вошла, как актриса на эстраду. На ней было яркое зеленое платье (почти изумрудного цвета) из тафты, на голове рыжие волосы собраны в прическу из высоко поднятых буклей ("головка Нефертити"). Высокая, здоровая, сильная. Круглое с конопатинками лицо, светло-зеленые распахнутые глаза. Виноватая улыбка на полных губах (опоздала! или для общего эффекта?). Такие, наверное, нравятся мужчинам. Одним словом, привлекательная особа. 

Ответственный секретарь А. Романов сделал ей внушительное замечание: 

- Где же Вы были? Мы Вас ждем уже 30 минут. 

В ответ прозвучал нежный тоненький голосок: 

- В парикмахерской задержалась... 

На что Романов сердито ответил: 

- Это же не любовное свидание, а деловое заседание. Нельзя так.

Люда потупила глаза и села на стул радом с Марией Семеновной. Романов коротко представил ее собравшимся, попросил прочесть стихи. Снова зазвучал ее медовый голос. Это никак не вязалось с ее грузной внешностью. Взбудоражило всех ее стихотворение о волках, где так и говорилось:

- Люблю волков...

Я не могу это цитировать, обещанную книжечку не получила. Даже жутко стало от признания, что ей нравятся клыки со стекающей с них пеной, их звериная ярость и т.п.

Первым отреагировал Рубцов, назвав это стихотворное выражение явлением патологизма.

На какое-то мгновение задумался Астафьев. Потом высказался, что волков напрочь нельзя отрицать, они приносят пользу, как санитары леса.

- Но вот так, чтобы любить... Это... - он отрицательно покачал головой. Не поддержала Дербину и Ольга Фокина.

Тогда, сразу сменив медовый голос на выкрик, Люда жестами отполировала. Взмах рукой в сторону Рубцова: "Тебя-то я знаю, ты известный женоненавистник!" Выходит за то, что он ее не поддержал.

Потом жест в сторону Фокиной со словами: "От тебя я этого не ожидала!"

"Вот так, — думаю, - она уже со всеми на ты..."

Не выступили в поддержку и мы с Марией Семеновной, негромко переговариваясь. Мария Семеновна качала головой, повторяя: "Как можно... Как можно..."

Люда продолжала читать другие стихи тем же медовым голосом. Это были стихи о любви, о необузданной страсти.

Мне запомнилась фраза: "Чужой бы бабе глотку переела..." и еще, где "любовь на стогу".

Романов мне предложил высказаться об этих стихах (возможно потому, что и у меня встречалась любовная лирика).

Я сказала, что не понимаю, как можно такое большое чувство, как любовь, сводить до уровня стога сена.

На что Коля Рубцов ответил фразой: "Там сено, солома..." и сделал несколько взмахов рукой. Этот жест говорил, что он понимает о чем там идет речь.

Обсуждение закончилось. Но председатель предложил членам Союза задержаться. Бог знает, что за секретные вопросы там надо было решать!

Мы с Марией Семеновной ушли первыми.

Минут через 15 - 20 ко мне домой прибежал Коля. Он был очень возбужден. Видимо, стихи Дербиной его глубоко задели. Он вспоминал возмущенно строчки, где говорилось о любви к волкам. И от себя дополнил:

- Если можно любить волков, то точно так же можно любить и змею... И сразу же, без перехода, со смешением восторга, упоения и омерзения, подпрыгивая на месте и резко жестикулируя, начал быстро и четко произносить: 

Люблю змею, когда она, 

Вся извиваясь и свисая, 

Ползет, глазами завлекая... 

Усмехнулся, сделал небольшую паузу и закончил: 

О, Господи! Ведь я сама такая!

Надо было понимать, что он сделал подставку змеи вместо волков. Но надо было и другое. На что я сразу не обратила внимания. "Люблю змею" он произнес с большим чувством. Потом вслух себе задал вопрос: "Неужели я неправ?" 

Напомнила ему строчку из его стихов: "Как ты, милая, там за березами?!" Даже в этом видно все: и чистый светлый человек, и его глубокое чувство к женщине. 

Чему учат стихи Дербиной? Бери от жизни все, что можно. Дави, грызи, добивайся своего для утоления животной страсти.

Не знаю, говорил ли кому Рубцов о нашем разговоре, читал ли свой экспромт о змее. 

...Как и прежде, я навещала Колю на его квартире, как и прежде, он приходил ко мне. Но что-то произошло в наших взаимоотношениях. Он уже не повторял при виде меня: "Люблю, люблю".

Он уберегал меня от какой-то ошибки, которую я могу сделать, по своему меня жалея. Когда я при нем, то закрывала, то открывала сборничек "Душа хранит", отыскивая нужные мне строчки (школьная привычка загадывать желание) Коля внимательно смотрел, смотрел и вдруг спрашивает: 

- Что это ты делаешь? 

- Гадаю, - говорю, - по твоей книжке. 

- По моей - можно. Там - все правда. 

Удивленно смотрю на него: неужели он шутки не чувствует? 

Он, видимо, понял, что я сомневаюсь в его стихотворной правдивости, и быстро-быстро закивал головой:

- Да-да, можешь верить. Там все правда написана. 

И тут же высказал свой совет на мое "гадание":

- Неля, нельзя выходить замуж за поэта! Видишь, как она мучается! (Она - это Гета - Н.C.) Выходила бы ты за кого-нибудь замуж, а я (тут он счастливо улыбается) любил бы вас обоих.

Задумался. Опустил голову и стал повторять: "У меня есть она. Не могу я от нее отказаться. Вот, если она сама. Но она от меня не откажется".

Все чаще и чаще я заставала его дома погруженного в одному ему известную думу. 

Но что с ним, узнать было трудно. Чувствуя мой вопросительный взгляд, сказал однажды:

- Ты, Неля, - цветок. Еще нераспустившийся. Да-да, ты - цветок. У тебя все еще впереди.

Вот так: сначала была ребенком, потом - птицей, а теперь стала цветком.

Предчувствие, что произойдет что-то непоправимое, не покидало меня. Его тревоги, нервозность передавались мне. В мой следующий приход на два условленных звонка (по-прежнему не пользовалась ключом) Коля открыл почти мгновенно. Но увидев меня, произнес разочарованно: "А-а, это ты..."

Но ведь он знал, что это я, мой звонок, как договорились. Значит условие уже перешло к другому человеку.

Открыл дверь и сразу же побежал на кухню и кричит оттуда:

- Иди сюда, посмотри!

Захожу. У него на газовой плите поставлен, кажется, чайник. Он рукой показывает на пламя и спрашивает:

- Как ты думаешь, на что это похоже?

- На маленький костерок, - не задумываясь отвечаю я.

- Да нет же! (Он не доволен моим ответом.) Посмотри получше. Это же драгоценный камень. Послушай!

И начинает читать, прохаживаясь по комнате: 

По мокрым скверам проходит

осень,

Лицо нахмуря! 

На громких скрипках могучих 

сосен

Играет буря!

В обнимку с ветром иду по скверу 

В потемках ночи. 

Ищу под крышей свою пещеру — 

В ней тихо очень.

Горит пустынный электропламень 

На прежнем месте, 

Как драгоценный какой-то камень... 

Тут я, шутя, его прерываю:

- У тебя же горит газ, а не электро...

- А это все равно! - он махнул рукой и стал читать дальше:

...Сверкает перстень,

И мысль, летая, кого-то ищет

По белу свету...

Кто там стучится в мое жилище?

Покоя нету!

Ах, это злая старуха осень,

Лицо нахмуря,

Ко мне стучится, и в хвое сосен

Не молкнет буря!

- Что это за старуха - осень? Это я что ли такая стала? - опять в шутку спрашиваю его, а он серьезно (уже ставшим привычным) качает головой: "Ох, Неля, Неля!"

Глубоко вздохнув, продолжает дальше:

...Куда от бури, от непогоды

Себя я спрячу?

Я вспоминаю былые годы

И я плачу...

Привела это стихотворение целиком, как его услышала. Оно хорошо передает душевное смятение, тревогу. "Там все правда," - вспоминаю я недавно сказанное. Вот и в другом стихотворении того же периода, тоже правда :

Постучали в дверь.

Открывать не стал,

Я с людьми не зверь,

Просто я устал.

Можem быть, меня 

Ждет за дверью друг, 

Может быть, родня... 

А в душе - испуг. 

Тревоги поэта не были голословными. Мне еще раз пришлось видеть Колю испуганного, загнанного в угол. 

- Ты никого не видела? - как только я вошла, почти шепотом, спросил Коля, пропуская меня в комнату. 

- Нет.

И тут Коля и Герман Александров (он, оказывается, отсиживался в комнате и тоже натерпелся страху) начали мне рассказывать, что полчаса назад к ним в дверь ломились с криками и угрозами. Мужчина требовал открыть дверь, чтобы изобличить жену, которую прячет у себя Рубцов.

- Я знаю, Маша у тебя! - кричал и грозился мужчина. Сыпалась брань, оскорбления. 

- Мы думали, что он дверь выломает. Целый час длилась такая атака, - говорил Герман.

- Мы хотели к Астафьевым сходить, —дополняет Германа Коля, — попросить денег на молоко, 3 рубля. Но Мария Семеновна, наверное, не даст, подумает, что на вино. Может ты, Неля, сходишь, тебе она поверит. 

На столе, как подтверждение к сказанному, стояла алюминиевая тарка, подготовленная под молоко.

Я зашла к Коле после работы, устала, конечно, но отказать в просьбе не смогла, тем более, что Астафьевы жили недалеко. Мария Семеновна серьезно, с доверием отнеслась к моему рассказу. 

- У меня нет трех, только десять рублей. Но если только тебе... Правда на молоко? - переспросила она, глядя мне в глаза. 

- Но они так сказали...

Ребята очень обрадовались, когда узнали, что я пришла не с пустыми руками. А Коля все еще, видимо, не мог прийти в себя от глумления за дверью.

- Ты никого подозрительного не видела? 

И повеселел, когда сказала, что никого нет.

Герман сходил в магазин, принес хлеба, молока и не обошлось без бутылки вина. Вот такой получился ужин.

За все годы нашего общения я не видела, чтобы у Рубцова была в доме какая-нибудь еда. Видела как-то покупал салаты, мармелад трехслойный. Иногда покупала ему что-либо подобное и я.

Принесла однажды банку варенья из красной рябины, думала будет доволен. А он огорчен: "Ну что ты покупаешь то, что беру я? Не можешь что ли что-нибудь свое!"

- Какое, - думаю, - свое, я же беру для тебя, что любишь ты, и то редко...

Только, видно, самому Богу было известно, какая энергия поддерживала его и помогала жить. Разделить вечернюю трапезу с друзьями я отказалась и собралась домой. Но Коля был встревожен, предполагая, что и мне кто-нибудь будет угрожать. Он попросил Германа проводить меня. Я отказывалась от провожатого. "Мне, - говорю, - не привыкать ходить одной." Но Коля настаивал, чтобы я одна в этот вечер не уходила.

Герман проводил меня до угла Советского проспекта и Калинина. Дорогой мы говорили о Коле, о его страхах, напряженности, подозрительности. Вечерами, я знаю, он не выходил на улицу.

- Даже не провожает? — удивился Герман.

- Коля не провожал меня домой ни разу. Чаще провожал от моего дома к своему.

В следующий раз (это было вскоре), когда я заглянула к Коле на огонек, он был спокойнее. Но меня охватил страх в начале от того, что возле тахты увидела на полу две крупные капли крови. Испуганно посмотрела на Колю ("Что это такое?"). На что он небрежно махнул рукой:

- Нет. Это не то, что ты думаешь. Ничего здесь страшного не было. Это друг приходил. Он мне мясо принес медвежье. Он сам медведя убил.

- Это тот друг, с которым ты ко мне приходил?

- Да. Это он.

Не успела я успокоиться, как снова страх пополз к сердцу: под окном протяжно завыла собака. Слышала, что так воют собаки перед бедой. Коля и на это махнул рукой:

- Это людоедка. Она всегда ко мне под окно приходит. Я ее даже мясом кормлю.

Он говорил об этом так буднично, словно иначе и быть не могло. Но мне стало не по себе от жуткого воя и даже от необычного спокойствия, с которым он говорил. Он примирился с таким бытом? Представила его, мятущегося бессонными ночами, одного в пустой квартире. Как он может выносить это? Я бы, пожалуй, не смогла...

---