Василий Иванович со словами: "Да не крутись ты! На!" - подал ему газету. Коля, вытерев скомканной газетой мокрое место, сразу же по просьбе Виктора Петровича стал читать стихи. Первым он прочел про грибную охоту: 

Сапоги мои — скрип да скрип

  под березою,

Сапоги мои — скрип да скрип 

  под осиною. 

И под каждой березой — гриб

  подберезовик, 

И под каждой осиной — гриб

  подосиновик!.. 

Оба писателя слушали стихи очень внимательно.

- Все правильно он читает, - мысленно одобряю Колю, - Виктор Петрович - охотник. И слушать такие стихи - одно удовольствие.

Следующее стихотворение "В гостях" Коля читает вдохновенно и, как обычно, жестикулирует. Голос его звенит:

...Трущобный двор. Фигура

на углу. 

Мерещится, что это

  Достоевский. 

И желтый свет в окне

  без занавески

Горит, но не рассеивает мглу. 

Гранитным громом грянуло

с небес! 

В трущобный двор ворвался

  ветер резкий 

И видел я, как вздрогнул

  Достоевский,

Как тяжело ссутулился, исчез... 

...Поэт, как волк, напьется

натощак, 

И неподвижно, словно

  на портрете,

Все тяжелей сидит на табурете 

И все молчит, не двигаясь

никак...

С каждой фразой, как я рассказывала и раньше, Коля преображался. Все это было похоже на спектакль.

Под конец стихотворения он так накалился, что даже при взмахе рук приподнимался от пола.

...Но все они окутаны всерьез

Какой-то общей нервною

системой. 

Случайный крик, раздавшись

над богемой,

Доводит всех до крика и до слез! 

  И все торчит, 

В дверях торчит сосед. 

Торчат за ним разбуженные тетки

Торчат слова 

Торчит бутылка водки 

Торчит в окне бессмысленный

рассвет!

Коля понизил голос. И произнес последние строчки: 

Опять стекло туманное

в дожде,

Опять туманом веет и ознобом... 

Когда толпа потянется

  за гробом.

Ведь кто-то скажет: 

"Он сгорел... в труде. " 

Сразу стало тихо, тихо. Ни восклицания, ни просто одобрения - это было потрясающее действие, невыразимое словами.

После Коли писатели попросили прочесть что-нибудь новенькое меня. 

Но что я могу, тем более после Рубцова!?

Нет причин для особой радости и нет хороших новых стихов. Но у меня родились начальные строчки. И я решила прочесть их, скорей всего для Коли: 

Мой Белый свет! 

Прости мою угрюмость. 

Тому причиной -

В сердце перебой. 

По-прежнему доверчивая юность 

В моих глазах 

И близости с тобой. 

И ты, порой, бываешь

одиноким, 

Недугом неизвестности томим.

Чужая тень закроет лоб 

  высокий

И уплывет, как сигаретный

дым...

Виктор Петрович похвалил меня. Но я больше ничего читать не стала.

Коля молча смотрел на меня. Он так полностью и не услышал этого стихотворения. Я дописала его позднее, в 70-м.

Сейчас не помню, почему, но разговор продолжил Виктор Петрович.

Он - прекрасный рассказчик. Его можно слушать, раскрыв рот. Чистая русская речь. Образная. Емкая.

Он рассказывает нам о живородящих змеях, поселившихся на маяке. Смотрю на Колю. Он даже поежился со страхом и брезгливостью. Чтобы поднять настроение и уйти от этой "жути", Василий Иванович стал рассказывать о встречах со своими читателям. И как они, читатели, воспринимали "Плотницкие рассказы".

- Интересно, - говорил он, - там, где мою жену приводило в смущение мужицкое острословие, женщины в зале восторженно смеялись.

Так, за разговорами, засиделись допоздна. Было уже около одиннадцати часов. Пошли домой втроем: Виктор Петрович, Коля и я.

По дороге Астафьев от нас отделился, свернув в сторону своего дома. На улице было тихо и пустынно. Слышны были только наши шаги.

- Коля, - спрашиваю я, - почему ты "бессмысленный рассвет" изменил на "безрадостный"? (Я видела это в печатном варианте.)

- Это же лучше, как ты читал сегодня. Коля ершится, как всегда (мол, не тебе меня учить).

Но потом, уже спокойнее, объясняет, что его "поправили". И сказал:

- Иначе не напечатают.

- А "обоз" сменили на "грузовик" - это тоже не ты? (Я имела в виду его стихотворение "Загородил мою дорогу"): 

Загородил мою дорогу 

Обоз. Ступил я на жнивье... 

Теперь везде печатают по другому: 

Загородил мою дорогу 

Грузовика широкий зад...

- Да, это тоже не я, - ответил мне Коля. - Надо было технику показать. Так, переговариваясь, дошли мы до развилки улиц, одна из них - в сторону к моему дому. Коля резко остановился:

- Что это мы вместе? Куда мы идем? У меня мелькнула мысль: "Испугался, что к нему пойду. То зовет, то боится, что его одиночество нарушу"

- Не волнуйся, - отвечаю. - Мы идем по домам. Ты - к себе. Я - тоже к себе. И провожать меня не надо. Я добегу одна. Теперь уже недалеко.

Помахала ему рукой и побежала в свою сторону. Оглянулась. Коля шел по улице Герцена своим летящим шагом, словно за ним была погоня.

... Не хочу нарушать рубцовское одиночество. Иду вечером с работы по Советскому проспекту, вижу в его окне мягкий желтый свет. Постою, посмотрю на окно: "Как он там? " Но стараюсь побороть искушение и прохожу мимо.

Через несколько дней он пришел сам ко мне возбужденный, сияющий.

- Привет! Видела свои стихи в "Красном Севере"?

- Да, видела. Но я их туда не давала.

- Это я дал. Я их попросил, чтобы поставили так, вместе. И они сделали.. Это самая дорогая мне газетная страница, где рядом две подборки стихов: Рубцова и моя.

Коля опять начинает свои волнующие мысли проговаривать вслух. Они идут каскадом понятным, пожалуй, ему одному.

- Ой, Неля, старые мы с тобой будем..., - сокрушенно качает головой, вздыхает, становится задумчивым.

Удивленно, без слов, смотрю на него. А он начинает утвердительно кивать головой: "Да-да, мы состаримся, а Лена пройдет мимо и не признается..."

Опять помолчав, спрашивает:

- Как ты думаешь, Бог есть?

- Не знаю, -- говорю, - нас этому не учили. Учили другому. Я помню нас, совсем маленьких ребятишек, заставили петь частушку:

С неба Бог полетел

Со всего размаху,

Зацепился за колхоз,

Разорвал рубаху.

И мы пели. Пока одна строгая старушка не подошла к нам и не сказала, что так нельзя. Больше уже не пели.

- Знаешь, когда я недавно в командировке была, в Устюжне, и вышла из самолета - услышала переливчатый звон. Что это? Остановилась даже. Звон шел от храма. Оказалось прибыла в город в праздник Рождества. Первый раз я слышала звон колоколов. Толи от такой музыки, толи от чего другого на душе стало легко и празднично.

Коля внимательно выслушал мой рассказ.

- Вот видишь..., - выговорил тихо, опустив голову. И тут же резко вскинул ее, сказал твердо и уверенно, - Бог все-таки есть! Это точно! Ну, как иначе объяснить, если ребенок еще совсем маленький, а улыбается. Значит, он что-то видит. Это ангелы c ним. На этом Коля заканчивает свои откровения и уходит. И мне остается догадываться, что свои поступки Коля постоянно сверяет с Богом. На плохое он не способен.

Второе марта у меня памятный день. Приняла решение: если Коля будет настаивать остаться у него, останусь. Я уже устала от непонятной ни уму, ни сердцу дружбы. Летим друг к другу, а зачем?

Позвонила в дверь. (Ключом я не пользовалась.) Коля обрадовался моему приходу: "Проходи, проходи".

Но я остановилась: вижу, что на тахте кто-то лежит, накрывшись с головой диванным покрывалом.

На раскладушке появилось теплое байковое одеяло, сшитое из двух детских. То в магазинах надолго исчезли одеяла и Коля не мог их нигде купить. Выручила, потом узнала, Мария Семеновна Астафьева.

Заметив мое замешательство, Коля опять проговорил: "Да проходи ты, не бойся. Это же не женщина!"

И тут выпростал голову и сразу встал Василий Иванович Белов.

В комнате было неуютно: грязный пол, письменный стол так и стоял поперек комнаты и завален остатками "пиршества".

- Со стола немножко убери, мы сейчас придем, - сказал мне Василий Иванович.

Освободила и протерла стол, но оставила как есть воткнутую в угол стола иголку с черной ниткой.

Друзья пришли очень быстро с бутылкой красного вина (то ли вермута, то ли портвейна). Василий Иванович поставил бутылку на стол и обратил внимание на иглу: "А это тут зачем?"

- Я не знаю. Надо у Коли спросить. Это у него такой порядок. Он не любит, когда что-то перекладывают на другое место. И всегда помнит, что где оставит.

- Да ничего он не помнит..., - серьезно сказал Василий Иванович.

- Вы это о чем? - выходит Коля из кухни со стаканами. Показала на иглу.

- Ах, это! - махнул рукой.

Василий Иванович, собираясь уходить, мельком взглянул со стороны на стол и сделал замечание, что ножка у стола, покривилась.

Коля встал в позу, развел руками в стороны: "Так ты же плотник!" Василий Иванович подошел к столу, пнул по ножке и она встала на свое место.

Вот и вся работа, которую не сумел сделать хозяин.

Мы остались вдвоем.

Коля пьет вино, но не становится болтливым и раскованным.

Мне кажется, что он прислушивается к себе, а, может, присматривается ко мне. Он знает, что я не люблю спиртные напитки. А сегодня не отказываюсь сделать несколько глотков.

Сегодня - исключение. Решено: не буду спешить домой.

Сегодня праздник - начало весны. И мое любимое время года.

Сегодня я соглашусь остаться здесь.

Но Коля словно читает мои мысли. Стал озабочен.

Он ходит по комнате, выходит на кухню, возвращается снова.

Сижу, не спрашиваю о времени (оно идет, вроде, мимо меня), не собираюсь домой. Хотя, на улице уже стемнело.

- Да оставайся ты! - обычно перед моим уходом говорил Коля. Надеюсь жду такого предложения.

И... вдруг: "Неля, ведь уже поздно. Тебе пора домой." Я даже внутренне вздрогнула от такой неожиданности, словно в лицо плеснули холодной водой.

Поспешно встаю со стула, беру плащ, стараюсь не смотреть на Колю. А он топчется рядом, разводит руками и продолжает: "Дело в том, что ко мне очень рано утром придут рабочие... Ты не можешь прийти ко мне в восемь часов?"

Говорю: "Хорошо, приду."

- Раз так. - бегу и думаю дорогой, - теперь меня и калачом не заманишь. Причем тут рабочие? Боится меня скомпрометировать или хочет, чтобы я сделала, уборку после ремонтных работ? Скорей всего - отговорка. Не знаю...

---