О Рубцове

Константин КУЗЬМИНСКИЙ

РУБЦОВ И ГОРШКОВ

О Коле, вроде, уже нечего писать. Да и знаю - мало. Ведь общались-то, живьем, всего 2 года, правда - на "заре юности". И попито было немало.

Так, почеркушки. Рассказывает мне Коля о своем друге, Вальке Горшкове (который еще в университетской многотиражке печатался, тоже филолог, вместе с Ниной Королевой и поминавшимся Фоняковым). Звонит ему Валя посередь ночи: "Я, говорит, гениальную строчку написал:

"Лошадка, с белой звездочкой на лбу..."

Грустная строчка. И - чистая строчка. Бродскому такую нипочем не написать. А Горшков - может. Или Коля Рубцов.

Приходим мы с Колей к Вале Горшкову (натурально, чтоб выпить), жил он тогда на Старо-Конюшенной, в переулке у моста, через который мост я от ОВИРА до французкого консульства функционировал: приглашение-то (и даже два) мне Шемякин - в Париж прислал, но в Париж меня не пустили, пришлось срочно на еврея переделываться. А как вспомню этот мост Конюшенный, помимо и по поводу Вали - меня жуть берет. Как я во французское консульство прорывался (с официальным приглашением! ), мимо ментов, а друзья и жена - на мосту стояли и смотрели: заметут или нет? Но я - хитрый, я с улицы секретарше, француженке, жене чтеца Толи Шагиняна, как же ее звали, французское такое имя - Николька не Николька, но это Постникова, в замужестве дю Понтшарра, французская поэтесса русского происхождения, о ней тоже потом, а какая-то на "М", неважно, так вот звонил я ей из автомата, и шел по каналу, мимо будки с ментом, рядом дверь приоткрывалась, и я -шмырк! Потом уже вязали, на выходе, если не вместе с консулом выходил. А ходить туда приходилось часто, потому что Миша данные переврал, мою супругу, Эму Кузьминичну - Эмилией Карловной обозначил, как все ее называли, и такой вызов у нас не принимали. Потом, когда стали евреями, и Эма Кузьминична Подберескина сошла, и я, со своей осьмушкой соломоновой крови (да и то не знаю - есть ли?), а во французы - никак.

И жил там, у французского консульства (когда его еще не было), Валя Горшков. Приходим в комнату, в коммуналке - ни стула, ни стола. Спит он, как я писал в романе, на газетах, а закусывет - подоконником. И действительно, на подоконнике мы и раскладывали колбасу там, сырок плавленый, а пили из стаканов (их в любом автомате можно было свиснуть). Пили и говорили за стихи. Валя, будучи филологом, "икспериментировал", отчего Коля написал (в сборнике "Волны и скалы", да и в других, под названием "Одному знакомому"):

"Ты называешь солнце - блюдом.

Оригинально. Только зря:

С любою круглою посудой

Светило сравнивать нельзя!

А если можно - значит, можно

И мне, для краткости стишка,

Твой череп, сложенный несложно,

Сравнить с подобием... Горшка!"

Чуть ли не единственная Колина эпиграмма. И препаршивая (куда ему до Топорова -см.). Привожу, потому что Коля - классик. Горшков же - нет.

Вторая и последняя встреча с Горшковым состоялась у моей бывой четвертой супруги, куда я был призван затем, чтобы встретиться с работающим на радио Валей. То ли он меня не признал, за хипповостью костюма, сам-то он был - в "союзовском", у портного пошитом, и при галстухе, чем меня и взбеленил, и представился - "Валентин Соленый". Ах ты, думаю, Соленый, зараза - и начал цитировать и поносить стихи - Горшкова, которых я помнил немало, и Колину эпиграмму привключил.

Признаваться тому было уже неудобно, и в "лошадке со звездочкой" тоже, поэтому он сказал, что вот он Хлебникову стихи посвятил, и прочитал, добротным пятистопным ебом написанные, невероятно скучные и длинные, пересказывающие, в основном, хрестоматийный эпизод со сжиганием рукописей в костре, у рыбаков.

Высказал я бедному Вале все, что думаю, и лишь значительно позднее мне стало стыдно. Не потому, что я себе редакцию на радио закрыл (а он меня хотел туда к себе приспособить), я бы все равно там больше двух дней не продержался - на телевидении же, скажем - 2 месяца, и то, потому что за живопись говорил, а не за стихи.

А стыдно мне стало за "лошадку". Пусть у Вали стихи плохие (да и у Коли -не все хороши!), а посвящал-то он их - не кому-нибудь, не партии, не шашке (о которой гениально пишет Давид Дар), а - Хлебникову и лошадям.

Так что и Валя Горшков (Вал. Соленый) находится в родстве с Хлебниковым. И пронзительной стала для меня эта лошадка, как и все, что написано Колей.

О Коле я еще упомяну в статье об Алике Гиневском, тоже "неудачнике", как и Валя Горшков, но они-то, эти - неудачники и составляли ту литературную силу, которая двигала - избранных.

Не будь Горшкова и Шнейдермана - возможно, не было б и Коли.

Так я и писал в своем прескверном тексте "Неудачники", 1960 г., посвященном все тому же Бродскому. Его я приводить не буду.

Но как я благодарен этим "малым" за их - не уста, не языки, а - за души и УШИ. Об этом и будет - в "Алике Гиневском".