О Рубцове

Константин КУЗЬМИНСКИЙ

Избранные главы из Антологии новейшей русской поэзии "У Голубой лагуны".

Содержание

ТИХИЙ ЕВРЕЙ

"Мне рассказывал тихий еврей, / Павел Ильич Лавут..." (Маяковский). Еврей должен быть тихим. Когда он становится буйным, как Михаил Самуэлевич (но не Паниковский, а Генделев) - это неприятно.

Антисемитизма в Советском Союзе не существует, что бы ни писали профессор Эткинд и аспирант Левин. Вероятно потому, что не существует евреев. Ну как я могу считать евреем Молота, когда он русский язык - лучше меня знает? Разве уж очень по озлоблению. Когда на выпивку не давал, тогда я припоминал ему его еврейскую сущность.

Но не Эдику. Эдик всегда напоминал мне еврейского скрипача из каких-то купринских рассказов. Тихий на удивление, застенчивый, хотя и постарше меня года на три, и стихи у него тихие и грустные. И даже форму он для них взял - верлибр, чтоб поменьше кричать. Чтоб не кричать совсем. А говорить.

Еврей и русский - в России это путаница преизрядная, в России еврея определяют по паспорту. Но ведь бьют-то - не по паспорту, а - по морде!

Приезжает ко мне еврейский издатель из Нью-Йорка, году в 72-м. Спрашиваю: "А Бродского вы будете печатать?" (Я всегда почему-то очень хотел, чтоб Бродского печатали). "Нет, говорит, Бродский же не еврейский поэт."

Ничего не понимаю. То Марина Цветаева говорит, что "все поэты - жиды", то - Бродский не еврейский поэт. Подумал - все правильно. А когда еще письмо Милославского прочитал, которое ни русская, ни еврейская пресса не печатает, то понял: правильно мне ответил издатель.

И в то же время - неправильно. Ибо - нигде как в России евреи не слились до такой степени с доминантной культурой, не усвоили до такой степени все проблемы и боли ее. Жил в Америке Давид Фридман. Писал веселые и грустные разсказы о Мендель Маранце, которые я очень люблю, вторым после Мойхер-Сфорика. И, будучи американцем, спокойно оставался евреем. Как китайцы. Как Сол Беллоу. Вместе и не сливаясь.

Но евреи в России - сливаются с русскими! Не путем ассимиляции (хотя и это есть: Молот дважды женат на русских, Гиневский - на русской, Палей - кроме Женички - только с русскими и жил, Бродский - на Марине Басмановой, дочери художника сибиряка, из староверов, даже Генделев - и тот краснодарскую посикушку из-под друга увел, и это только по моему кругу). Но - путем, скажем, ассимиляции духовной, разделением горестей и бед (чувствуя их - ВДВОЙНЕ!), потому-то и стали - русскими писателями, и символами дней наших, наряду с Хлебниковым - Бабель и Пастернак, Ривин и Мандельштам, Мандельштам Алик и Аронзон, и наконец, типический альянс - Ахматова-Бродский .

У каждого русского есть друг-еврей. У меня их были - сотни, не то десятки. Но 50% верных. И все они перечислены в этой антологии. Художники и поэты.

У Эдика был Коля Рубцов. Вместе они писали, вместе пили (хотя какой с Эдика питух?), вместе ходили в ЛИТО. Там мы и встретились, в "Нарвской заставе", в январе 61 года. А поскольку все трое были формалистами, то и воссоединились на второй же день. Коля тогда писал: .

"Звон эаокольный и окольный,

У окон, около колонн,

Звон колоколен колокольный

И колокольчиковый звон."

Я писал не помню, что, какую-то чепуху, а Эдик - "Поцелуи" и "Флейту". Выше этого он так никогда ничего и не написал, но это было прекрасно. Читали мы сообща на протяжении двух, не то трех лет, а потом, в 63-м, меня не приняли в Литинститут, а Колю, на его бедную голову - приняли. Доходили слухи: Коля ходит по Москве с балалайкой, Коля пьет (но это явление обычное), Колю охмурили славянофилы. Приезжая, Коля редко бывал у меня, но всегда общался с Эдиком. Я же к Эдику стал остывать, поскольку он, не взирая на мои советы, упорно лез в рифмованные стихи. Рифма ему не давалась, равно и звук, но Эдик упорно распевал свои тексты, пытаясь пением загнать в размер неподатливое слово. Я не буду здесь приводить неудачных этих текстов его, хватит того, что они у меня в голове застряли, но у меня там - много чего.

Коля же писал:

"Мимо окон Эдика и Глеба..."

Мимо, мимо... Уходил от нас Коля. И, если с Эдиком не порывал, по старой дружбе, то с Ленинградом расставался медленно, но верно. Да и был он - иногородний. Сирота из-под Вологды, рыбалил он в Мурманске, на траловом флоте, лет 20 с чем-то -перебрался в Ленинград. За прописку и общагу - вламывал на Кировском заводе, в горячем цеху. Писал мне грустные письма в Феодосию в 61-м, из которых я помню только, помимо цитированного в 1-м томе "Сколько водки выпито..." и еще ряда стихов поплоше, то, что с Эдиком они развлекались, читая вывески навыворот. Об этом я уже писал. Но - с Эдиком!

Коля и Эдик - были неразрывны. Самый русский поэт (во всяком случае, его так сейчас представляют, вплоть до антологии пейзажной лирики "От Ломоносова до Рубцова" - см.) и самый, если так можно выразиться, еврейский. Для меня Эдик всегда олицетворял собой тихую еврейскую грусть и страстное желание доброты и правды. Если Бродского волнуют метафизические проблемы жизни и смерти, то Эдика волновали - горбуны, сумасшедшие, уборщица общественного сортира ("Туалетчица тетя Паша..." - русская женщина, между прочим, ее горькая судьба), словом, Эдика волновали вещи попроще.

Вероятно, этим и был он близок с Колей Рубцовым:

"Но жаль мне, но жаль мне

Разрушенных белых церквей..."

И не был Коля религиозен, и не был Коля атеистом, а был он, как все мы -тихим христианином. И не его вина (а беда), что пришлись его стихи по вкусу русским националистам, как пришлись бы (не дай Бог!) Эдиковы - сионистам, не пиши он на свою голову - по русски.

И соединял нас не язык, а - общая судьба.

Друг Ленечки Палея, друг юности, Коля Утехин - оказался инициатором травли еврея Виньковецкого за выставку в СП на чтении Бродского (см. у Эткинда).

Мой учитель, умница и христианин, Женя Чугунов в 70-м году ошизел и заговорил со мной о "еврейской опасности". Пришлось расстаться. Грустно.

Эдик русской опасности не чувствовал, а чувствовал - русскую боль. Оттого и был он другом Коли Рубцова, которого, пьяного, баба-поэтесса задушила. Отчего и не люблю поэтесс. Писал Эдик ("Письмо Александру Кореневу"):

"Мой друг!

Мне тяжело до боли

Глядеть поэзии в лицо:

Горбовский - полуалкоголик,

Лысеет на глазах Рубцов....

Рассвета нет.

Закат - загажен.

Дерьма - руками разгребай!

Мазилка мажет,

Ходит, важен,

И туп,

как племенной бугай.

Он продал совесть за монеты,

Он в ресторане водку жрет

И ноет: - Все мы не поэты,

И всем нам, всем, хана придет!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но это не о Коле. Это о тех поэтах, что подняли его на щит - о Иване Лысцове, который зарезал мою поэму "Томь" в "Сибирских огнях", это о Цыбиных и Шестинских, о Фадеевых и Симоновых.

Из всех этих тварей - один Фадеев нашел в себе сил застрелиться. Остальные - живут. Не выжил Коля. Вероятно, задохнувшись от общества их. Баба - только предлог. А с ними он никогда не был.

Самое странное, что при всей безумности нашей жизни - ушли из нее - единицы. Алик Мандельштам — от голоду, болезней и наркоты, в 29 лет, Аронзон - вроде сам застрелился, Колю задушила баба - вот и все потери.

Потому что жизнелюбивы мы. Тешить косую - так мы играем ва-банк. Я вот имел шансов верных 10 кикануться, а - жив. Живы все мои друзья-поэты, каждый день играя с ней в прятки. Ибо, если и сами мы еще будем ей на руку играть, то - кто останется? И - что останется? Евтушенко?

Или - охолощеный Рубцов? Эпиграфом про Эдика и Колю пущу-ка я стих "Судьба" , очень он мне сдается (методом проф. Дж.Боулта) за судьбу официального поэта!

Возможно, что и Эдик сошел на нет, потому что не было рядом - Коли. И Коля подался к провонявшим редькой и "Тремя звездочками" славянофилам - не от хорошей жизни. Втроем - мы никогда не ссорились, а вот когда мы с Эдиком остались одни... С Колиной помощью мне еще и удалось бы Эдика взбодрить, а одному...

Кончил Эдик филфак, русское. Секретарем у Бухштаба работал. О Саше Черном (а о ком еще ему?!) дипломную написал. Но не пошел он в литературоведческую гору: и фамилия не та, и внешность, того, подкачала, и характер не цепкий, а скромный. Женился на мухинке, керамистке, я с ней не очень поладил, и отстал от меня Эдик. Изредка встречал, у Вали Левитина на празденствах каких, ругал его стихи.

Выловил я его заново к "Лепте" в 75 году. Был Эдик на всех заседаниях редколлегии и своей тихостью и мудростью принес огромную пользу. Уравновешивал мои диктаторские замашки своим природным демократизмом, и хоть недолго пообщались под конец, всего полгода, но - перерыва как бы и не было.

И Коля был с нами, грустный пример его, опохабленного признанием поэта.

Эдик все еще не признан. И вряд ли будет. За что и люблю.

Коля, Коля...